Лизер тебя видела? спросил он.
Да. Прямо онемела. По ее мнению, мне надо все время каяться, ходить во вретище и посыпать голову пеплом. На миг я даже почувствовала укол совести.
Уколы совести чувствуют всегда не те люди.
Это был не только укол совести. А еще и страх. Ты думаешь
Нет, отрезал Гребер, ничего я не думаю. И вообще, сегодня вечером мы ни о чем думать не будем. Достаточно надумались и натерпелись страху. Сейчас попробуем хоть немного порадоваться
Гостиница «Германия» стояла меж двух разбомбленных домов, как богатая родственница меж обнищавшими. Обломки были аккуратно сложены по обе стороны гостиницы, и потому развалины уже не казались заброшенными и обвеянными смертью, выглядели опрятными и чуть ли не буржуазными.
Швейцар обвел мундир Гребера оценивающим взглядом.
Где тут винный погребок? решительно спросил Гребер, не дав ему открыть рот.
Вон там, справа от вестибюля, сударь. Будьте добры, спросите старшего официанта Фрица.
Они прошли через вестибюль. Мимо прошагали майор и двое капитанов. Гребер козырнул.
Говорят, генералы тут кишмя кишат, сообщил он. На втором этаже расположены конторы нескольких армейских комиссий.
Элизабет остановилась.
Значит, тебе бы не мешало соблюдать осторожность. Вдруг кто заметит, что с твоим мундиром что-то не так?
А что можно заметить? Держаться по-унтер-офицерски совсем нетрудно. Я ведь уже был унтером.
Звеня шпорами, явился подполковник с маленькой худой дамой. На Гребера он даже не взглянул.
А что будет, если они заметят? спросила Элизабет.
Да ничего особенного.
Они могут тебя расстрелять?
Гребер рассмеялся.
Думаю, этого они наверняка не сделают, Элизабет. Слишком мы нужны им на фронте.
А что тогда?
Пустяки. Разве что несколько недель гауптвахты. А стало быть, несколько недель спокойной жизни. Почти что отпуск. Когда через две недели снова на фронт, мало что может случиться.
Из коридора справа вынырнул старший официант Фриц. Гребер сунул ему в ладонь купюру. Фриц мгновенно ее спрятал и препятствий чинить не стал.
Винный погребок, с ужином, конечно, произнес он и с достоинством зашагал впереди. Усадил их за столик, спрятанный за колонной, и степенно удалился.
Гребер глянул по сторонам.
Именно то, чего я хотел. Мне нужно немного времени, чтобы привыкнуть. А тебе? Он посмотрел на Элизабет и с удивлением заметил: Тебе определенно нет. Ты выглядишь так, будто ходишь сюда каждый день.
Подошел официант, маленький старичок, похожий на марабу. Принес меню. Гребер взял его, сунул внутрь купюру и вернул Марабу.
Мы бы хотели что-нибудь, чего в меню нет. Что вы можете предложить?
Марабу смотрел на него без всякого выражения:
Все, что есть, стоит в меню.
Ладно. Тогда принесите пока бутылочку «Йоханнисбергер кохсберг» тридцать седьмого, из подвалов Г. Х. фон Мумма. Не слишком холодное.
Глаза Марабу оживились.
Слушаюсь, сударь, сказал он с внезапным уважением. Потом наклонился к столику: У нас случайно есть остендский морской язык. Свежайший. А к нему, пожалуй, найдется бельгийский салат и немного картофеля с петрушкой.
Хорошо. А что на закуску? К вину, конечно, никакой икры.
Марабу оживился еще больше.
Само собой. Однако есть немного страсбургской гусиной печенки с трюфелями
Гребер кивнул.
А затем рекомендую кусочек голландского сыра. Он великолепно раскрывает букет вина.
Отлично.
Марабу бойко ретировался. Первоначально он, вероятно, счел Гребера солдатом, который забрел сюда случайно, теперь же увидел в нем знатока, случайно угодившего в солдаты.
Элизабет слушала с изумлением.
Эрнст, сказала она, откуда ты все это знаешь?
От моего приятеля Ройтера. Нынче утром я еще понятия ни о чем не имел. А он такой большой знаток, что заработал на этом подагру. Впрочем, теперь она спасает его от фронта. Стало быть, грех, как всегда, оправдан.
А как же трюки с чаевыми и меню
Все от Ройтера. Он в этом разбирается. И уверенные светские манеры тоже он мне преподал.
А как же трюки с чаевыми и меню
Все от Ройтера. Он в этом разбирается. И уверенные светские манеры тоже он мне преподал.
Элизабет неожиданно рассмеялась. Смех был теплый, освобожденный и ласковый.
Бог свидетель, я тебя запомнила не таким!
Я тоже запомнил тебя не такой, как сейчас.
Гребер посмотрел на нее. Раньше он ее никогда такой не видел. Смех делал ее совершенно другой. Будто вдруг распахивались все окна темного дома.
Очень красивое платье, чуть смущенно добавил он.
Мамино. Вчера вечером я немножко перешила его и подогнала. Элизабет опять засмеялась. Я была не так уж не готова, как тебе показалось, когда ты пришел.
Разве ты умеешь шить? Никогда бы не сказал.
Раньше не умела, но научилась. Теперь каждый день по восемь часов шью шинели.
Правда? Тебя направили на работу?
Да. Я и сама хотела. Вдруг это как-нибудь поможет отцу.
Гребер покачал головой, посмотрел на нее:
С тобой это совсем не вяжется. Как и твое имя. Откуда оно у тебя?
Его выбрала мама. Она была родом из южной Австрии, внешне походила на итальянку и надеялась, что я буду блондинкой с голубыми глазами, потому и выбрала имя Элизабет[3]. А потом, вопреки разочарованию, все равно так и назвала.
Марабу принес вино. Держа бутылку, как драгоценность, осторожно наполнил бокалы.
Я принес вам очень тонкие, простые хрустальные бокалы, сообщил он. В них лучше всего виден цвет. Или вы предпочитаете рюмки?
Нет-нет. Тонкие прозрачные бокалы.
Марабу кивнул, снял крышку с серебряного блюда. Розовые ломтики гусиной печенки и черные трюфели лежали в кольце дрожащего заливного.
Свежая, прямиком из Эльзаса, гордо объявил он.
Элизабет рассмеялась:
Какая роскошь!
Роскошь! О да! Гребер поднял бокал. Роскошь, повторил он. Вот именно! Вот за это давай и выпьем, Элизабет. Два года я ел из жестяного котелка, без всякой уверенности, успею ли доесть оттого это не просто роскошь. А гораздо больше. Это мир, и безопасность, и радость, и праздничность все то, чего на фронте нет.
Он выпил, смакуя вино, и посмотрел на Элизабет: она была частью нынешнего вечера. И эта неожиданность подарила легкость и подъем, внезапно почувствовал он, подарила то, что выходило за пределы необходимого, ненужное, якобы излишнее, потому что принадлежало к другой стороне бытия более яркой, изобильной, несерьезной, мечтательной. После нескольких лет рядом со смертью вино было не только вином, серебро не только серебром, музыка, откуда-то проникавшая в зал, не только музыкой, а Элизабет не только Элизабет, все они были символами другой жизни, жизни без убийства и разрушения, жизни ради жизни, которая стала едва ли не мифом и безнадежной грезой.
Иногда совершенно забываешь, что живешь, сказал он.
Элизабет опять засмеялась:
Вообще-то я всегда это помню. Хотя никогда не умела этим пользоваться.
Подошел Марабу:
Как вам вино, сударь?
Определенно превосходное. Иначе я бы не подумал вдруг о вещах, о которых не думал давным-давно.
Это солнце, сударь. Солнце, которое осенью дало созреть винограду. Теперь вино снова его отдает. В Рейнской области такое вино называют сокровищем.
Вот как?
Да. Оно ведь как золото и сияет во все стороны.
Верно.
Сразу чувствуется, с первого бокала, не так ли? Отжатое солнце!
Даже с первого глотка. Оно идет не в желудок. А сразу в глаза и меняет мир.
А вы разбираетесь в вине, сударь! Марабу доверительно наклонился. Вон там, за столиком справа, пьют то же вино. Хлещут как воду. Им бы лучше пить «Либфраумильх»! Он отошел, с отвращением глядя на тот столик.
Судя по всему, нынче хороший день для мошенников, Элизабет, сказал Гребер. Как тебе вино? Тоже как сокровище?
Она откинулась назад, расправила плечи.
Я чувствую себя человеком, вышедшим из тюрьмы. И человеком, которого скоро опять посадят туда за обман.
Он рассмеялся:
Вот такие мы с тобой! Боимся чувствовать. А если чувствуем, сразу считаем себя обманщиками.
Марабу принес морской язык и салат. Гребер наблюдал, как он подает. Он совершенно расслабился и чувствовал себя так, будто случайно ступил на тонкий лед и, к своему удивлению, обнаружил, что лед держит. Знал, что лед тонкий и держать будет, пожалуй, недолго, но сейчас держит, и этого достаточно.
Долгое торчанье в дерьме имеет и свои плюсы, сказал он. Все так ново и волнующе, будто впервые. Все даже бокал и белая скатерть.
Долгое торчанье в дерьме имеет и свои плюсы, сказал он. Все так ново и волнующе, будто впервые. Все даже бокал и белая скатерть.
Марабу приподнял бутылку. Теперь он был как мать.
Обычно к рыбе подают мозельское, сказал он. Но морской язык рыба особенная. Вкус у нее почти ореховый. К ней лучше всего рейнгауское, так?
Безусловно.
Официант кивнул и исчез.
Эрнст, а мы вообще-то в состоянии все это оплатить? Наверняка ведь жутко дорого.
В состоянии. Я получил деньги за два года войны. И беречь их незачем. Гребер засмеялся. Жизнь очень коротка. А на две недели хватит.
Они стояли у подъезда. Ветер утих, снова наплывал туман.
Когда ты должен возвращаться? спросила Элизабет. Через две недели?
Около того.
Скоро.
Скоро и все-таки еще очень далеко. Все каждую минуту меняется. На войне время течет не так, как в мирные дни. Ты наверняка тоже знаешь, ведь и здесь теперь фронт, как и там.
Это не одно и то же.
Да нет, ошибаешься. И этим вечером у меня был первый настоящий день отпуска. Благослови бог Марабу, и Ройтера, и твое золотое платье, и вино.
И нас, сказала Элизабет. Нам тоже пригодится.
Она стояла прямо перед ним. Туман висел в ее волосах, и они поблескивали в слабом свете. Поблескивало и платье, а лицо от тумана было влажным, как свежий плод. И вдруг стало трудно уйти, разорвать пряжу нежности, покоя, тишины и волнения, которая неожиданно оплела этот вечер, вернуться к казарменной вони и шуточкам, в безнадежность ожидания и размышлений о будущем.
Резкий голос прорезал тишину:
Вы что, ослепли, унтер-офицер?
Перед ними стоял низенький толстый майор с седыми усами щеточкой. Не иначе как нарочно подкрался. Гребер сразу увидел, что это отставник, резервист, которого извлекли из сундука с нафталином, и теперь он пыжится, бахвалясь своим мундиром. Он бы с удовольствием цапнул старикана за грудки и хорошенько встряхнул, но не мог рисковать. Поступил как всякий опытный солдат: молча вытянулся по стойке «смирно». Старикан осветил его карманным фонариком. Бог весть почему это показалось Греберу особенно обидным.