Из двери в подвал проник круг света. Электрический фонарик. Женщина на полу опять закричала:
Нет! Нет! Погасите! Погасите огонь!
Это не огонь, а карманный фонарик.
Круг света чуть дрожал в темноте. Фонарик был очень маленький.
Сюда! Да подойдите же сюда! Кто это? Кто вы?
Свет быстро описал дугу, скользнул по потолку и обратно, осветил крахмальную манишку, часть фрака, черный галстук и смущенное лицо.
Я старший официант Фриц. Ресторан обрушился. Продолжать работу невозможно. Вероятно, господа могли бы рассчитаться
Что?
Фриц по-прежнему освещал себя.
Налет миновал. Я принес фонарик и счета
Что? Это неслыханно!
Сударь, беспомощно сказал Фриц в темноту, старший официант в ответе перед рестораном, из собственного кармана.
Неслыханно, возмутился человек в темноте. Мы что, мошенники? Незачем светить еще и на свою идиотскую физиономию! Идите сюда! Живо! Здесь кое-кто пострадал!
Фриц снова исчез в темноте. Круг света скользнул по стенам, по волосам Элизабет, по полу к кучке мундиров и замер.
Боже мой! сказал мужчина без кителя, которого теперь было смутно видно.
Он подался назад. Дрожащий круг света освещал лишь его руки. Должно быть, старший официант тоже дрожал. Кители отлетели в сторону.
Боже мой! повторил мужчина.
Не смотри туда, сказал Гребер. Так бывает. Может случиться где угодно. Налет здесь ни при чем. Но тебе нельзя оставаться в городе. Я отвезу тебя в деревню, где нет бомбежек. Знаю одну такую. Хасте. И тамошних людей знаю. Они наверняка предоставят тебе кров. Мы можем пожить там. Там ты будешь в безопасности.
Носилки, сказал мужчина, стоявший на коленях. У вас в гостинице нет носилок?
Думаю, есть, да, господин господин Старший официант Фриц не мог определить звание. Китель мужчины вместе с прочими кителями лежал на полу рядом с женщиной. Сейчас это был просто человек в подтяжках, с саблей и командным голосом.
Прошу прощения из-за счетов, сказал Фриц. Я не знал, что здесь кто-то пострадал.
Живо! Сходите за носилками. Или погодите я пойду с вами. Как там? Мы пройдем?
Да.
Мужчина встал, надел китель и вдруг стал майором. Свет исчез, и, казалось, с ним пропала и надежда. Женщина застонала.
Ванда, сказал растерянный мужской голос. Ванда, что же нам делать? Ванда!
Можно выходить отсюда, объявил кто-то.
Отбой пока не давали, отозвался учительский голос.
К черту с вашим отбоем! Где свет? Свет!
Нам нужен врач морфий
Ванда, обронил растерянный голос. Что мы теперь скажем Эберхарду? Что
Нет-нет не надо света! выкрикнула женщина. Не надо света
Свет вернулся. На сей раз это была керосиновая лампа. Нес ее майор. Двое официантов во фраках шли за ним, с носилками.
Телефон не работает, сказал майор. Провода оборваны. Давайте носилки сюда.
Он поставил лампу на пол.
Ванда! опять повторил растерянный. Ванда!
Отойдите! сказал майор. После. Он присел на корточки рядом с женщиной, потом опять выпрямился. Ну вот, это мы сделали. Скоро вы уснете. У меня была еще ампула, на всякий случай. Осторожно! Осторожно кладите ее на носилки! Подождем на улице, пока организуем санитарную машину. Если организуем
Слушаюсь, господин майор, покорно ответил старший официант Фриц.
Носилки понесли прочь. Черная обгоревшая голова без волос моталась на них из стороны в сторону. Тело прикрыли скатертью.
Она умерла? спросила Элизабет.
Нет, ответил Гребер. Она выкарабкается. Волосы снова отрастут.
А лицо?
Она еще могла видеть. Глаза не пострадали. Все заживет. Я видал много обгоревших. Это не самый тяжелый случай.
Как такое случилось?
Платье вспыхнуло. Она задела за горящую спичку, подошла слишком близко. А больше ничего не случилось. Подвал хороший. Выдержал мощное прямое попадание.
Гребер поднял кресло, которым накрывал Элизабет. При этом он наступил на осколки стекла и увидел, что дощадая дверь винного погреба сорвана с петель. Несколько стоек перекосились, разбитые бутылки валялись на полу, вино растеклось по полу, как темное масло.
Минутку, сказал он Элизабет и взял шинель. Я сейчас. Он зашел в погреб и сразу же вернулся. Ну вот, теперь можно идти.
На улице стояли носилки с женщиной. Двое официантов свистом подзывали машину.
Что скажет Эберхард? опять спросил ее спутник растерянным голосом. Господи, ну что за чертовское невезение! Как мы ему объясним
Эберхард, должно быть, ее муж, подумал Гребер и обратился к одному из свистящих официантов:
Где официант из винного погребка?
Который? Отто или Карл?
Маленький, пожилой, похожий на аиста.
Отто. Официант взглянул на Гребера. Отто погиб. Винный погребок обрушился. И на него упала люстра. Погиб Отто, сударь.
Секунду-другую Гребер молчал, потом сказал:
Я задолжал ему деньги. За бутылку вина.
Официант утер лоб.
Можете отдать деньги мне, сударь. Какое было вино?
Бутылка «Йоханнисбергер каленберг».
Коллекционное?
Нет.
Официант достал из кармана прейскурант, включил карманный фонарик, показал листок Греберу.
Гребер дал ему деньги. Официант спрятал купюры. Гребер знал, никому он их не отдаст.
Идем, сказал он Элизабет.
Они стали пробираться через развалины. На юге город горел. Небо было серое с красным, ветер гнал клубы дыма.
Надо посмотреть, цела ли твоя квартира, Элизабет.
Она покачала головой:
С этим можно повременить. Давай посидим где-нибудь под открытым небом.
Они вышли на площадь с бомбоубежищем, где побывали в первый вечер. Дверь тлела в мрачной мгле, точно вход в преисподнюю. Они сели на лавочку в сквере.
Проголодалась? спросил Гребер. Ты ведь так и не поела.
Ну и ладно. Я сейчас не могу есть.
Гребер развернул шинель. Звякнуло стекло, и он достал из карманов две бутылки.
Не знаю, что попалось под руку. Вроде бы коньяк.
Элизабет вытаращила глаза:
Откуда они у тебя?
Из винного погреба. Дверь была открыта. Десятки бутылок разбиты. Допустим, эти тоже.
Ты просто их взял?
Конечно. Солдат, не замечающий открытого винного погреба, тяжело болен. Меня приучили думать и действовать практически. В армии десять заповедей не имеют силы.
Это уж точно. Элизабет смотрела на него. И кое-что другое тоже. Кто вас знает!
Ты уже знаешь многовато.
В самом деле, кто вас знает! повторила она. Здесь вы не настоящие. Настоящие там, откуда вы приезжаете. Но кому об этом известно?
Из другого кармана Гребер достал еще две бутылки.
Вот эту можно открыть без штопора. Шампанское. Он раскрутил проволоку. Надеюсь, моральные принципы не помешают тебе выпить.
Нет. Уже нет.
Обмывать нам нечего. Стало быть, дурной приметой оно не станет. Выпьем, потому что хочется пить, а ничего другого у нас нет. Ну и, пожалуй, потому что еще живы.
Элизабет улыбнулась:
Это объяснять не надо. Я уже поняла. Объясни мне другое. Почему ты заплатил за одну бутылку, хотя прихватил еще четыре?
Тут есть разница. Иначе я бы не уплатил по счету. Гребер осторожно выкрутил пробку. Без хлопка. Пить придется из горлышка, Элизабет. Я тебя научу.
Настала тишина. Красный сумрак ширился. В странном свете все сделалось нереальным.
Ты посмотри вон на то дерево, вдруг сказала Элизабет. Оно цветет.
Гребер глянул туда. Бомба почти вырвала дерево из почвы. Часть корней висела в воздухе, ствол расщепился, несколько сучьев обломились, но оно действительно было сплошь в белых цветах, розоватых от зарева.
Соседний дом сгорел. Вероятно, расцвело от жара, сказал он. Опередило остальные здешние деревья, а ведь притом пострадало больше всех.
Элизабет встала, пошла к дереву. Скамейка, где они сидели, находилась в тени, и из этой тени она, как танцовщица на ярко освещенную сцену, шагнула в летучий отблеск пожаров. Он реял вокруг нее, словно красный ветер, и сиял за ее спиной, словно гигантская средневековая комета, предвещающая конец света или рождение запоздалого Спасителя.
Цветет, сказала она. Для деревьев сейчас весна, и только. Все прочее их не касается.
Да, кивнул Гребер. Они дают нам уроки. Беспрестанно. Нынче после обеда липа, теперь вот оно. Они растут, выгоняют листья и цветы, и даже когда искорежены, та часть, у которой в земле остались корни, продолжает цвести и зеленеть. Они без устали дают нам уроки, не жалуются и не жалеют себя.
Элизабет медленно пошла обратно. Кожа ее поблескивала в странном свете, лишенном теней, и секунду-другую лицо казалось зачарованным и как бы частицей всего этого тайны распускающихся почек, разрушения и непоколебимого спокойствия роста. Потом она вышла из света, как из луча софита, и вновь стала теплой, и тихонько дышащей, и живой в тени подле него. Он притянул ее к себе, на скамейку, и дерево вдруг стало огромным, достигающим до красного неба, и цветы оказались совсем близко, то была липа, а потом земля, что выгнулась дугой, стала пашней, и небом, и Элизабет, и он почувствовал себя в ней, и она не сопротивлялась.
Элизабет медленно пошла обратно. Кожа ее поблескивала в странном свете, лишенном теней, и секунду-другую лицо казалось зачарованным и как бы частицей всего этого тайны распускающихся почек, разрушения и непоколебимого спокойствия роста. Потом она вышла из света, как из луча софита, и вновь стала теплой, и тихонько дышащей, и живой в тени подле него. Он притянул ее к себе, на скамейку, и дерево вдруг стало огромным, достигающим до красного неба, и цветы оказались совсем близко, то была липа, а потом земля, что выгнулась дугой, стала пашней, и небом, и Элизабет, и он почувствовал себя в ней, и она не сопротивлялась.
15
В комнате сорок восемь царило волнение. Яйцеголовый и еще двое картежников стояли с полной выкладкой. Их признали годными к службе в военное время и отправляли на фронт.
Яйцеголовый был бледен. И не сводил глаз с Ройтера.
Ты со своей окаянной ногой! Сачок! Остаешься здесь, а я, отец семейства, должен идти на фронт!
Ройтер не ответил. Фельдман приподнялся на койке.
Заткни пасть, Яйцеголовый! сказал он. Ты идешь на фронт не потому, что он остается. Ты идешь, потому что годен к службе. Будь он годен и отправлен на фронт, ты бы все равно отправился туда же, понятно? Так что не болтай чепуху!
Что хочу, то и говорю! возмущенно заорал яйцеголовый. Я иду на фронт и говорю, что хочу! А вы остаетесь! Сидите тут, жрете да дрыхнете, а мы должны ехать на фронт, я, отец семейства, а этот жирный сачок дует шнапс, чтоб его окаянная нога не заживала!
А ты бы не стал, если б мог? спросил Ройтер.