«Гениально!» сказала я Пьеру, когда он принес готовые стихи. «Знаешь, припев там не мой, умерил он мои восторги. Это Шекспир». Прозаический текст тоже был не его, он позаимствовал его у Ален-Фурнье, из романа «Большой Мон». Память у меня не такая блестящая, как у ЖБМ, но этот отрывок я помню: «Вот оно, счастье, вот то, что ты искал всю свою молодость, вот девушка, о которой были все твои мечты!» В переводе Пьера это звучало так: «This is happiness, this is what youve been searching fir since you were young, this is the girl who was at the end of all your dreams!» Произносить это было очень трудно. Но тогдашняя мода требовала, чтобы все пели по-английски. А в этой нашей песне правда что-то такое было. Не знаю, почему она не пошла. Я никогда ни о чем не жалела. Ни о том, что наш пробный диск провалился, ни о том, что целый год непонятно чему училась в Школе Лувра, но выпускной экзамен так и не сдала чуть-чуть не дотянула. Вскоре скоропостижно умер мой отец, и я задумалась: а что, собственно говоря, я делаю в этом городе без диплома, без ЖБМ. Я вернулась в Бургундию, и этот шаг дался мне легко во всяком случае, я в это верила. Вспоминая то время, я неизбежно возвращаюсь мыслями к Жану. Мы с ним не виделись тридцать три года. Звучит невероятно. Но если мы не виделись «вживую», это не значит, что я его забыла. К тому же я часто слышала о нем. Все это сейчас так далеко Воспоминания всплывают в памяти отдельными эпизодами так, наткнувшись в глубине стенного шкафа на обувную коробку со старыми фотографиями, начинаешь их перебирать и понимаешь, что сами по себе они не имеют никакой ценности и служат лишь вещественными доказательствами того, что в такое-то время ты была в таком-то месте с таким-то человеком. Но от запечатленного на бумаге мгновения не осталось ничего. Ты больше ни разу не была в тех местах, а если и была, то убедилась, что они изменились до неузнаваемости; людей, с которыми ты была близка, разбросало по свету; некоторых и вовсе уже нет в живых. Да и сама ты давно не та. Все это принадлежит другой жизни. Не знаю, плакать от этого или улыбаться.
Жан сказал, что ему надо на год-другой уехать в США, возобновить связи со старыми знакомыми по МТИ. Я не хотела уезжать с ним: что мне было делать в этой Америке? Но я понимала, что означает его отъезд. Конец нашей истории. Я не собиралась его удерживать; впрочем, на свете не существует силы, способной удержать этого человека. Мне и так несказанно повезло, думала я, что он был со мной так долго. Больше года. Если быть точной, четыреста девять дней. Я потом подсчитала. Нашла свои старые ежедневники. В день нашего знакомства я записала на страничке: «Жан» и нарисовала сердечко. Четыреста девять дней спустя в другом ежедневнике я записала: «Жан уехал». Потом я познакомилась с Франсуа. Все произошло очень быстро. Он сделал мне предложение, я согласилась. Я торопилась убежать вперед, торопилась забыть Жана. Если честно, наша сегодняшняя встреча всю душу мне перевернула. Хочется плакать, но слез нет. Я плачу в себя, как говорила моя мать. Почему судьба обошлась с нами так жестоко? И в то же время так насмешливо?
С полдороги
По ветровому стеклу колотили струи дождя, и водитель включил дворники, которые ритмично задвигались туда-сюда, через равные промежутки времени издавая легкий попискивающий звук. «Света», столь необходимого Домисиль, хватило как раз на то, чтобы отщелкать несколько кадров с ЖБМ на краю платформы. Домисиль прислала Авроре на почту четыре фотографии с просьбой к ЖБМ выбрать лучшую, пока она отсматривает снимки, сделанные в саду, с Бланш, и на кухне по ее мнению, «наделенные потенциалом неотразимости». Аврора пролистала на планшете присланные картинки. Приходилось признать: если Домисиль и была жуткой прилипалой, дело свое она знала. Аврора еще никогда не видела таких удачных фотографий ЖБМ. Рельсы тянулись вдаль, сливаясь в туманной дымке с небесами; на их фоне выступала фигура ЖБМ, которого фотограф снял по пояс, в идеально сидящем пиджаке и элегантной белой сорочке с расстегнутой верхней пуговицей. ЖБМ смотрел вперед с легкой полуулыбкой; выражение трезвой искушенности, навечно застывшее в глубине его глаз, здесь было почти незаметно. Первые три снимка были практически идентичными, но вот на четвертом ЖБМ поднял руку к голове, приглаживая взлохмаченные ветром волосы: «брегета» на его запястье видно не было, зато в кадр попали красивые запонки. Изображение руки, заснятой в движении, немного размазалось, придавая четвертой картинке динамику, на что в своем сопроводительном письме обращала внимание Домисиль, в то же время указывая, что, по ее мнению, следует остановить выбор на одной из трех первых фотографий. Аврора протянула ЖБМ айпад, чтобы он взглянул на фотографии, но он лишь отрицательно мотнул головой и продолжал созерцать в окно город под дождем. С тех пор как они сели в машину, он не произнес ни слова и лишь смотрел невидящим взглядом на проплывающие мимо перекрестки и застывших возле светофоров пешеходов.
«У меня дочки нет. А у тебя? У меня есть. Сколько ей? Тридцать три. А твоим мальчикам? Двадцать два и двадцать четыре. Как время летит» Вот оно. ЖБМ вновь и вновь прокручивал в голове этот короткий фрагмент их разговора. Именно в нем и заключалось то, что не давало ему покоя. То, чего он не понимал, но что его мозг зафиксировал помимо его воли. Сейчас он мог поклясться, что самое главное было сказано вернее, не сказано в краткий промежуток между двумя репликами. В те две секунды, которые отделяли его слова «У меня дочки нет» от его же вопроса Беранжере: «А у тебя?» Что-то в эти две секунды произошло. Или в одну секунду. Что-то неуловимое, наподобие пресловутого двадцать пятого кадра, который попадает прямиком в мозг, минуя зрение. ЖБМ сосредоточился. Надо абстрагироваться от обстановки ресторана, от звука голосов за соседними столиками и звяканья ножей и вилок. Это ему почти удалось. Он вспомнил, что губы Беранжеры как-то странно дрогнули, а взгляд стал более пристальным. ЖБМ чувствовал, что вот-вот поймет, в чем дело, когда картинка наконец встала у него перед глазами. Губы Беранжеры в тот миг тронула почти незаметная насмешливая улыбка, из-за которой изменился и ее взгляд. Он стал анализировать: за все время их краткой встречи оба испытали самые разные чувства удивление, смущение, сожаление, нежность, пожалуй даже грусть, но ни намека на иронию. Ирония появилась в глазах и на губах Беранжеры только в ту секунду. Только после того, как он сказал: «У меня нет дочки». Иначе говоря, Беранжера ответила на его слова ироничной улыбкой. Тридцать три года. Если ее дочери сегодня тридцать три года, значит, Беранжера родила ее вскоре после того, как они расстались. Но дата рождения могла быть сдвинута на несколько месяцев. Допустим, сразу после его отъезда она познакомилась с кем-то и забеременела. Тогда откуда эта насмешливая улыбка? Он ведь не сказал ничего смешного. Зато сам собой напрашивался другой вывод. Он сказал, что у него нет дочери. На свете существовал всего один человек, который мог воспринять эти его слова с иронией.
Макс, сколько отсюда ехать до Дижона? На машине?
До Дижона? Часа три с половиной. Максимум около четырех.
А на скоростном поезде? спросил он Аврору.
Часа полтора? предположил водитель, бросив на Аврору вопросительный взгляд в зеркало заднего вида.
Что-то в этом роде, подтвердила она.
Поворачиваем, приказал ЖБМ. Возвращаемся на вокзал. Аврора, закажите нам два билета. В поезде поработаем.
Простите, но что у нас за дела в Дижоне? изумленно спросила Аврора. Они не могут подождать? А как же с Пустыней Рец? И с Пьером?
Нет, они не могут ждать. Пьер пока поедет с нами.
Аврора обратилась к айпаду.
Есть поезд через четырнадцать минут.
Макс, коротко сказал ЖБМ.
Сделаем, месье. Водитель развернулся и, впритирку проскочив мимо автобуса, надавил на педаль газа.
И все же, что мы собираемся делать в Дижоне? настойчиво повторила Аврора.
Мы едем не в Дижон. Мы едем в местечко километров за тридцать от Дижона. Между Вон-Романэ и Нюи-Сен-Жорж.
Человек, мечтавший играть на барабанах
Крупная кошка под кайфом. Именно такой навсегда запомнит ее Ален. Она лежала на диване в джинсовых шортах и короткой белой рубашонке, закинув длинные босые ноги на подлокотник, и курила аккуратно скрученный косяк. Волосы у нее странным образом как будто существовали отдельно от головы, похожие на раскидистые пальмовые листья.
Она уставилась на Алена мутным взором. «Ирина, русская актриса», коротко представил ее Лепель. Судя по всему, это была его подруга или любовница, что в принципе одно и то же. Интересно, подумал Ален, как это Лепелю удалось соблазнить такую красивую и молодую женщину. Алену приходилось встречать девушек, которым хотелось читать стихи и петь песни, обсуждать с ними картины и фильмы. Эта девушка вызывала совсем другие, более сложные чувства ее хотелось то ли, не сходя с места и не слушая возражений, трахнуть, то ли попросить выйти за него замуж. Что до второго варианта, то с ним он явно опоздал; ну а относительно первого Ему никогда и в голову не пришло бы силой навязываться женщине. Поэтому он понимал, что Ирине, раз уж ее так звали, суждено навсегда остаться для него прекрасной и недостижимой мечтой наподобие фантастической красоты рыб, которыми можно лишь любоваться через толстое стекло океанариума. Как и эти экзотические создания, она не обращала внимания на посетителей и существовала в своем мире, в представлении Алена состоящем из снега, любовников, контрабандной водки и волков. Лепель не выразил горячего желания увидеться с Аленом, но в конце концов поддался: тот приходил посмотреть на его первые перформансы, в том числе на тот, где он точил карандаши. В последний раз они встречались в двухтысячном году на коктейле, организованном фондом Картье по случаю небольшой ретроспективной выставки, посвященной творчеству художников-вещистов идею создания этого направления еще в начале девяностых высказал Лепель. Он послал Алену приглашение на открытие вернисажа, но поговорить им там так и не удалось.
Вот и хорошо, что письмо затерялось, сказал Лепель, возвращая Алену конверт с эмблемой «Полидора» и снимая с носа очки с полукруглыми стеклами. Только представь на минуту, куда бы это нас привело
Ален промолчал. Ирина замахала рукой, чтобы ей тоже дали посмотреть письмо, и Ален протянул его ей вместе с конвертом.
Ты живешь на улице Москвы? удивилась она. Здесь есть улица Москвы?
Да. А рядом улица Санкт-Петербурга. Ее недавно переименовали. Раньше она называлась улица Ленинграда.
Это русский квартал? с сильным акцентом спросила она.
Нет, это европейский квартал. Все улицы носят названия европейских столиц или просто крупных городов.
Жалкими неудачниками, вот кем мы стали бы! заявил Лепель, поднимаясь с кресла. Играли бы в провинциальных домах культуры в залах на пятьдесят человек. Вот что за жизнь ждала бы нас. Не жизнь, а дерьмо! И от этой перспективы нас избавила твоя почта. Я бы на твоем месте отнес им букет цветов.
Собираясь к Лепелю в мастерскую в департаменте Ивелин, Ален готовился к чему угодно, только не к этому.
У нас могло бы получиться, возразил он. Многие группы добились успеха, возьми тот же «Телефон»
«Телефон» давным-давно распался, перебил его Лепель. К тому же они начинали намного раньше нас, еще в семьдесят седьмом. До всякой новой волны. «Телефон» играл панк-рок, если ты не в курсе.
Вот и хорошо, что письмо затерялось, сказал Лепель, возвращая Алену конверт с эмблемой «Полидора» и снимая с носа очки с полукруглыми стеклами. Только представь на минуту, куда бы это нас привело
Ален промолчал. Ирина замахала рукой, чтобы ей тоже дали посмотреть письмо, и Ален протянул его ей вместе с конвертом.
Ты живешь на улице Москвы? удивилась она. Здесь есть улица Москвы?
Да. А рядом улица Санкт-Петербурга. Ее недавно переименовали. Раньше она называлась улица Ленинграда.
Это русский квартал? с сильным акцентом спросила она.
Нет, это европейский квартал. Все улицы носят названия европейских столиц или просто крупных городов.
Жалкими неудачниками, вот кем мы стали бы! заявил Лепель, поднимаясь с кресла. Играли бы в провинциальных домах культуры в залах на пятьдесят человек. Вот что за жизнь ждала бы нас. Не жизнь, а дерьмо! И от этой перспективы нас избавила твоя почта. Я бы на твоем месте отнес им букет цветов.