Ты молодец, сказала она и звякнула своей чашкой о его. За эти тридцать лет ты многого добился. Я никогда в тебе не сомневалась.
Спасибо, пробормотал ЖБМ. А ты как?
Ну, мои успехи скромнее, опять улыбнулась она. Я занимаюсь родительской гостиницей.
«Отдых под ключ»?
Ты помнишь, как она называется? удивилась она.
ЖБМ молча кивнул.
У нас там за тридцать лет мало что поменялось. В области по-прежнему делают лучшее в мире вино. Туристы все так же валят валом. И романэ-конти стоит все тех же безумных денег. Она провела рукой себе по волосам.
Ну, мои успехи скромнее, опять улыбнулась она. Я занимаюсь родительской гостиницей.
«Отдых под ключ»?
Ты помнишь, как она называется? удивилась она.
ЖБМ молча кивнул.
У нас там за тридцать лет мало что поменялось. В области по-прежнему делают лучшее в мире вино. Туристы все так же валят валом. И романэ-конти стоит все тех же безумных денег. Она провела рукой себе по волосам.
ЖБМ вспомнил, как однажды, когда они приехали туда вдвоем на уик-энд, владелец престижной винодельни, производившей редчайшую на планете марку вина, налил им по бокалу из личных запасов. После того случая, сколько бы раз ЖБМ ни предлагали выпить того же вина, он под разными предлогами неизменно отказывался. Ему хотелось сохранить в памяти вкус того романэ-конти, который был навсегда связан с образом Беранжеры.
А твои родители?.. задал он осторожный вопрос.
Мамы больше нет. Отец в Боне, в доме престарелых. Сам так решил. А твои?
Он отрицательно помотал головой.
Ты замужем?
Была. Мы развелись. Он умер пять лет назад.
Соболезную.
Про тебя я знаю, что ты женат. А дети у тебя есть?
Да, ответил ЖБМ. Его сознание упорно не желало возвращаться из того солнечного дня в царстве романэ-конти в серую реальность.
Воспоминание, давно сгладившееся в памяти, вернулось в несколько мгновений, яркое и не потускневшее, как извлеченная из пыли веков безупречно сохранившаяся окаменелость. Это было в начале 1980-х. Они были молоды; у них, согласно банальной, но оттого не менее очевидной истине, была впереди вся жизнь. И вот эта жизнь прошла нет, не прошла, промелькнула.
Дочка? Сын? уточнила свой вопрос Беранжера.
Сыновья, очнулся ЖБМ. У меня два сына. А дочки нет, с чуть заметным сожалением добавил он.
Беранжера, не отводя от него взгляда, качнула головой.
А у тебя?
У меня есть.
Сколько ей?
Тридцать три. А твоим мальчикам?
Двадцать два и двадцать четыре.
Как время летит
Да, согласился ЖБМ. Странно сидеть тут с тобой
Беранжера снова кивнула.
А как Пьер? с живым интересом спросила она. Как у него дела?
Пьер Его в прошлом году не стало.
Ох, Жан, прости Я не знала.
Ничего.
Он улыбнулся улыбкой фаталиста:
Думаю, он немало повеселился бы, увидев нас сейчас за этим столом. Знаешь, странно, но я говорил о тебе Ну не прямо Вспоминал песню И двух часов не прошло.
Это был знак свыше, сказала Беранжера.
Возможно, ответил ЖБМ. Может, если упорно думать о ком-то, то он появится.
Неужели ты думал обо мне так упорно? с деланым удивлением спросила она.
ЖБМ молчал, не зная, что сказать, чтобы ее не обидеть. Но ему не пришлось напрягаться. У Беранжеры звякнул мобильник, сигнализируя, что пришла эсэмэска. Она быстро просмотрела сообщение и положила мобильник на стол, но он тут же звякнул второй раз, а вслед за тем и третий.
Ты прямо нарасхват, заметил ЖБМ.
Беранжера не стала спорить.
Мы ходили в кино на бульваре Сен-Мишель, заговорил он. Кинотеатр, в котором шли новаторские и экспериментальные фильмы. Смотрели черно-белый фильм. Один эпизод там проходил как раз здесь, в «Синем экспрессе».
«Мамочка и шлюха» Жана Эсташа. С Жан-Пьером Лео, Бернадеттой Лафон и Франсуазой Лебрен.
Точно.
Он на несколько секунд прикрыл глаза, а потом посмотрел на Беранжеру, поднял вверх указательный палец и продекламировал:
«Мне нравится это место. Когда у меня плохое настроение, я прихожу сюда. Обычно здесь проходной двор, как в фильмах Мурнау. У Мурнау все построено на переходах: от дня к ночи, от города к деревне. И здесь то же самое: справа ЖБМ указал рукой на дверь ресторана, выходившую к вокзалу: Поезда, деревня А слева Он повернулся к окну: Слева город».
Он замолчал.
Боже мой, недоверчиво протянула Беранжера. Какая память! Признайся честно, ты его недавно пересматривал?
Нет, ни разу, почти грустно ответил ЖБМ.
Она на миг зажмурилась, но почти сразу перевела взгляд на часы.
Мне пора. А то опять на поезд опоздаю.
Я тебя провожу.
Свет какой надо, сказал фотограф.
Если чего-то хочешь, обязательно получишь, прокомментировала Домисиль.
Голову чуть выше, пожалуйста! попросил фотограф. Вот так, хорошо. А то вы какой-то угрюмый.
Расслабьтесь, ЖБМ. Вы великолепны, добавила Домисиль. Настоящий император!
Расслабьтесь, ЖБМ. Вы великолепны, добавила Домисиль. Настоящий император!
Император умер на острове Святой Елены, Домисиль, ответил ЖБМ, не меняя позы. И умер он не от яда, как думают некоторые. Он умер от скуки.
Вам это не грозит! хохотнула Домисиль. Голову чуть выше, взгляд вперед, вдаль! Превосходно!
Встреча с Беранжерой его взволновала, и он знал, что ему не с кем поделиться этим чувством. Но еще больше его беспокоило другое. У него было ощущение, что в ходе их короткого разговора он упустил что-то существенное, какую-то очень важную деталь.
Беранжера
Мы легко забываем людей, их лица и имена. Я почти не помню Алена парня, который играл на гитаре и учился в медицинском. Отец у него тоже был врач. Когда мы записали пробный диск для отправки на студию, стали думать, какой указать обратный адрес. Нас было пятеро, но вписывать пять разных адресов показалось нам глупым наверняка что-нибудь напутают. Решили, что дадим один адрес, а тот, кому придет ответ, известит остальных. Воган жил в Жювизи и говорил, что у них почта вечно теряет письма. ЖБМ снимал крошечную квартирку, но как раз собирался с нее съезжать и на какое-то время поселиться в отеле. Его брат только что расстался со своей тогдашней подругой и занимался поисками жилья; Лепель обитал в студенческом общежитии при Художественной школе. Что до меня, то мои отношения с владельцем арендованной комнатушки под крышей складывались не лучшим образом его раздражало, что ко мне ходит слишком много народу. Адрес Алена был идеальным: дом в престижном Восьмом округе, подъезд, днем не запиравшийся на кодовый замок, чтобы не создавать трудностей пациентам, которых принимал у себя в кабинете его отец-врач. Плюс у них появилась новая консьержка, португалка, аккуратно разносившая почту по квартирам. Только никакого письма мы так и не получили.
Я закрываю глаза и не могу представить себе лица Алена. Оно от меня ускользает. Так бывает, когда стараешься вспомнить какую-нибудь фамилию вроде бы вертится на языке, а назвать не можешь. Он был брюнет, с длинными волосами, закрывающими шею. По-моему, он был в меня влюблен. Но, поскольку я была девушкой ЖБМ, никогда не пытался даже намекнуть, что я ему нравлюсь. Он подарил мне сорокапятку «Голубых слов» Кристофа. Ален обожал эту песню и считал, что она дала рождение всему направлению «новой волны». Никто в группе с ним не соглашался. Я потом много раз слышала ее по радио и телевизору и думаю, что он не так уж ошибался: в песне и правда есть что-то чистое и холодное, какая-то внутренняя решимость. Кристоф явно опередил свое время. А может, это был просто подарок, а Ален вовсе не был в меня влюблен. Давно все это было. Еще одно лицо напрочь стерлось у меня из памяти парня, который играл на синтезаторе. Вот его я вообще не помню, даже смутно; вроде он был блондин Или шатен? И как его звали, забыла. Зато помню Стэна Лепеля, который тогда был никакой не Стэн, а Станислас. Но его я несколько раз видела на фотографиях, в том числе на прошлой неделе в газете «Монд». Они напечатали статью, посвященную его инсталляции в виде гигантского мозга в саду Тюильри. Он сильно изменился. Стал коротко стричься, а раньше носил длинные кудри. И кожаные браслеты на запястьях. Вот уж не думала, что он сделает карьеру в современном искусстве; он всегда говорил, что учится в художке только ради родителей, которые считали, что их помешанный на музыке сын должен получить хоть какое-то образование. Может, он и правда хорошо рисовал, но живопись его совершенно не интересовала. Его фишкой всегда были ударные. Он наизусть знал имена всех великих барабанщиков, оставивших свой след в истории рока, и даже позволял себе высказывать сомнения в таланте ударника «Роллинг стоунз» Чарли Уоттса. Если кто из наших и мог рассчитывать на настоящий успех в музыке, так это он. Он и еще, конечно, Воган, который был тогда толстым пареньком с детским выражением лица, что особенно подчеркивала его стрижка под горшок. Вел он себя тихо и скромно.
Прошло лет двадцать пять, не меньше, и вдруг как-то поздним вечером, переключая кнопки на телевизионном пульте, я наткнулась на передачу с участием бритоголового мужика, которого ведущий назвал по фамилии. Я пригляделась к нему и поняла, что никакой это не однофамилец. Что тип в черной майке, изрекавший какие-то совершенно жуткие вещи, и есть мой старый знакомый, Себастьен из Жювизи.
Я знала, что в те давние времена он был влюблен в девушку, жившую с ним по соседству. Они регулярно встречались на конечной остановке автобуса в Жювизи, но он ни разу не посмел с ней заговорить. Он сам рассказывал мне об этом полунамеками, смущаясь и глядя в пол. Однажды я провожала его до родительского дома, и по пути нам встретилась симпатичная блондинка с косичками. «Это она», шепнул мне он. «Привет, Себ», сказала она ему. «Привет, Натали», ответил Воган. «Давай, догони ее», предложила я ему, но Воган только затряс головой и пробормотал что-то нечленораздельное. Интересно, что стало с этой блондинкой. Помнит она Вогана? Не факт. Не удивлюсь, если она не видит никакой связи между своим соседом, толстяком Себом, классно игравшим на бас-гитаре, и политиканом, призывающим разрушить европейское единство и выслать из страны всех мигрантов. Наверное, толстяк Себ давно превратился для нее в смутную тень прошлого, одного из безликих статистов в пьесе ее жизни, персонаж без единой реплики, который мелькнул на заднем фоне и исчез без следа.
«Пьера в прошлом году не стало» Я сказала: «Ой, прости». Кстати, я как-то видела Пьера, как раз на Лионском вокзале. Он нес в руках упакованную картину, судя по всему тяжелую, и, направляясь к стоянке такси, покрикивал: «Дорогу-дорогу-дорогу!» как делают профессиональные носильщики. Выглядело это очень смешно. Я не успела его окликнуть, и он быстро исчез в толпе. Это было лет двадцать назад. Без Пьера не обходилась ни одна вечеринка, организуемая студентами Школы Лувра. Некоторые из них, в основном девочки, происходили из зажиточных семей и жили в роскошных студиях, за которые платили их родители. Мы восхищались Пьером; он знал ничуть не меньше, чем наши преподаватели, но был значительно моложе ему не было еще тридцати. В смысле возраста он занимал промежуточное положение между нами и преподавателями, и, разумеется, мы причисляли его к своим. Он заметно выделялся на общем фоне носил часы в специальном кармашке, вокруг шеи повязывал яркий платок. На одну из вечеринок, в квартире на улице Жакоб, он пришел с младшим братом. Это был ЖБМ. Тогда и начался наш роман. ЖБМ попросил у меня дать ему послушать записи нашей группы. Я полезла к себе в сумку, где у меня лежал плеер и наушники с оранжевыми пенными насадками. Он прослушал все наши песни, ни слова не говоря, только смотрел на меня и крохотными глоточками отпивал водку из своего стакана. Чем дольше он так сидел, тем труднее мне было оторвать от него взгляд. Мне было девятнадцать лет, ему двадцать три. «Очень хорошо, сказал он, снимая наушники. Мне очень понравилось, но кое-что можно улучшить. Во-первых, надо сделать запись в нормальной студии, там совсем другое качество звука. Во-вторых, там есть одна песня с очень красивой мелодией, но какими-то плоскими словами» «Так напиши другие», сказала я ему с улыбкой. В тот момент я еще не знала, то ли он и правда так думает, то ли пытается со мной заигрывать. «Нет, ответил он, я сочинять не умею. А вот Пьер вполне может. Он же пишет стихи. Эй, Пьер!» окликнул он брата. Вот так все и началось.