В этом весь Макс. В этом мы с ним.
Абрикосовое варенье
Июль это середина всего.
Пока тепло, еще жарко, все только впереди но и позади тоже немало.
Яблоки уже оттягивают ветви деревьев, уже пахнут будущей осенью, медом и теплом, но пока не созрели, не валятся в ладони, отпрыгивают от жадных рук.
Пока только обещание. Лишь планы. Надежда на будущее.
В июле кроме смородины и черники, которые я предпочитаю есть просто так, чтобы не сойти с ума от китайской пытки вытаскиванием косточек, кроме голубики и малины, которыми я украшаю торты, есть еще вишня. Но она отлично переносит заморозку, и даже самая дешевая на развес в «Ашане» с удовольствием становится кислым конфи или компоте.
В июле я схожу с ума по абрикосам.
Я терпеть не могу абрикосы в живом виде. Ни огромные мясистые, ни маленькие твердые, ни оранжевые, ни бледно-желтые. Никакой сорт меня не вдохновляет. Кондитеру нельзя так говорить, наверное, даже мне, Асе-которая-чувствует-все-запахи-и-любит-все-вкусы, и то нельзя так говорить.
Но не люблю.
Зато абсолютно все, что получается из них, это нектар и пища богов!
Когда я еще не умела готовить сама, мы каждое лето покупали у одной кавказской семьи все их варенье. Их семейный рецепт, оберегаемый как сокровище дракона, не включал сахар или пектин этого добра достаточно в самих абрикосах. Но наверняка включал южный ветер, горный воздух и любовь к цветущим абрикосовым деревьям.
Мне нравилось это варенье прозрачное, оранжевое, похожее на живое солнце. И расколотые ядрышки косточек, спрятанные в крошечных абрикосиках в этом густом солнечном свете.
Абрикосовый компот отчим варил сам. Все остальное: джемы, пастилу, мармелад делали другие люди, а вот компот был для него медитацией и молитвой одновременно. Он получался чудом ничуть не хуже варенья только солнечный свет был разлит в бутылки, а не разложен в банки.
Не было ничего на свете вкуснее абрикосового варенья и абрикосового компота.
Когда я впервые испытала оргазм, я поняла, что нашла первую вещь, которая почти приблизилась к этому невероятному ощущенью света и счастья.
Вообще я не люблю лето. Я очень мрачная, и лучше всего мое состояние внутри и снаружи уравновешивается в ноябре, когда разноцветье опавших листьев тускнеет и приходит к единому грязно-бурому, когда начинаются долгие дожди, под которые так хорошо спится и можно с чистой совестью не выходить из дома, потому что на улице совершенно ничего приятного и интересного нет.
Когда я стала кондитером, кроме любви к ноябрю, я приобрела еще и неприязнь к лету. Особенно, когда надо работать. В открытые окна летит пыль, а с закрытыми жить невозможно. Шоколад тает в жару, а в дождь плохо сохнет безе. Муссовые пирожные размораживаются слишком быстро и неравномерно, а если оставить их на столе, начинают оплывать и терять презентабельный вид.
Довезти куда-то торт, не испортив нежный декор из тонких кружев шоколада, практически невозможно. Зеркальная глазурь мутнеет от тепла и покрывается капельками конденсата в холодильнике. Только врагам стоит скармливать муссовое пирожное, верхний слой которого уже стал отвратительно теплым, а внутренний не до конца разморозился.
Но.
Нынешнее ошеломительное лето на вкус почти как абрикосовое варенье.
Золотое, сияющее и с легкой горечью ядрышек внутри.
Никогда бы не поверила, что когда-нибудь это скажу.
Я люблю это лето.
Почему я снова мою у тебя посуду? спросил в пространство Макс, впрочем, не отвлекаясь от процесса.
Сегодня я занималась заготовкой желе, конфи и кремю на будущее, поэтому по десять раз в час пачкала соковыжималку, блендер, миксер, доски и кастрюльки, не говоря уж о ложках и лопаточках, а он терпеливо их отмывал практически в конвейерном режиме.
Потому что я терпеть не могу это делать, отозвалась я, аккуратно переливая пюре в кастрюльку, стоящую на весах.
А кто любит? проворчал он, выставляя в очередной раз отмытую соковыжималку на стол. Ты уверена, что тебе реально настолько нужен сок из мяты и эстрагона? Знаешь, как глубоко и упорно могут прятаться среди ножей и шнеков травинки?
Знаю. Никто не любит, но если бы ты до восьми лет мыл посуду колодезной водой в тазике, ты бы меня гораздо лучше понимал.
Ого, присвистнул Макс.
Он подошел сзади и, пока я размешивала пюре на маленьком огне и думала, надо ли добавлять сахар в маракуйю или она и так сладкая, обнял меня за талию и прижался губами к шее.
Если я из-за тебя что-нибудь испорчу, накажешь сам себя: придется переделывать и никакого секса, предупредила я.
Вместо того чтобы отстать, Макс прикусил кожу на шее еще сильнее и тут же зализал место укуса. Сочетание легкой острой боли и нежных касаний языка заставило меня покрыться мурашками.
Черт с ним, с сахаром. Я дождалась, пока на поверхности пюре появятся пузырьки, и сняла его с огня. Отжала руками желатиновые пластинки и положила их в кастрюльку. Они начали потихоньку распускаться, а я помешивала лопаточкой, иногда вздрагивая от новых укусов Макса.
Я аккуратно разливала остывающее пюре по формам, Макс щипал меня за соски. Вздрагивать было нельзя, иначе прольется, и он с интересом наблюдал, как я прикусываю губу, сдерживаясь, когда он тянул их все сильнее.
Я буду хорошим мальчиком, прошептал он мне на ухо и прикусил мочку.
Как так вышло, что ты жила в деревне?
Мама занималась своей жизнью, буркнула я.
Не хотела я про это вспоминать. С бабушкой было очень хорошо, но пока мои ровесницы играли в «Лего» и Барби, я собирала яйца в курятнике по утрам, кормила свиней и загоняла коров домой. Не потому, что бабушка так уж любила эксплуатировать маленьких девочек, просто одна она не справлялась. На самом деле она была мне не бабушка, а прабабушка, и уже тогда ей было под восемьдесят. Когда отчим забрал меня от нее, она продала коров и свиней, оставила только кур. А недавно жаловалась, что и с ними уже не справляется.
Как же ты со своим феноменальным нюхом жила там среди навоза?
Прекрасно жила! фыркнула я, поворачиваясь к нему, после того как убрала последнюю формочку в морозилку. Нормальные, естественные запахи! Знаешь, я предпочитаю, когда честно пахнет навозом, чем пахнет навозом, а сверху еще какой-нибудь ядреной химией, как в этих ваших офисных сортирах.
Я забралась на подоконник, привычным движением потянулась за сигаретами, спрятанными за карнизом. Но не успела прикурить, как Макс подошел, вырвал у меня сигарету и выкинул в окно.
Я запрещаю тебе курить, жестко сказал он.
Сделай это еще грубее, попросила я.
Что?
Макс, еще секунду назад изображавший из себя дикого мачо, неожиданно растерялся. Кажется, он ожидал, что я пошлю его в пешее эротическое путешествие.
Возможно, даже подготовился как-то интересно.
Но вместо этого я ощутила, что
Мне это надо.
Мне было грустно. И больно.
Каждый раз, как я вспоминала свою жизнь в деревне: как скучала по маме и думала, что я плохая дочь, раз она оставляет меня там, внутри что-то саднило как содранная коленка.
Я была плохой девочкой. Курила, пила и трахалась с плохими мальчиками. Накажи меня.
И хотя сейчас я уже взрослая и отлично понимаю, что дело было не во мне, что все гораздо сложнее, мне все еще нужна продирающая горло сигарета, немного тошноты после нее и отвратительный запах табака, чтобы почувствовать, что я чуть-чуть искупила свою несуществующую вину. Сделала себе больно отработала страданиями грехи, а заодно заглушила физической болью душевную.
Я была плохой девочкой. Курила, пила и трахалась с плохими мальчиками. Накажи меня.
И хотя сейчас я уже взрослая и отлично понимаю, что дело было не во мне, что все гораздо сложнее, мне все еще нужна продирающая горло сигарета, немного тошноты после нее и отвратительный запах табака, чтобы почувствовать, что я чуть-чуть искупила свою несуществующую вину. Сделала себе больно отработала страданиями грехи, а заодно заглушила физической болью душевную.
В детстве я после визита мамы бегала в дальний бор босиком. Там под ногами валялись маленькие острые шишки, которые не ранили ступни, но ходить по ним было мучительно.
Сейчас курю.
Но можно же использовать и другие подручные инструменты. Тем более те, что сами нарвались.
В глазах Макса зажглись опасные и игривые огоньки.
Вот за это я готова ему простить абсолютно все он тут же подхватывает любые мои идеи.
Он дернул меня за руку, стаскивая с подоконника на пол, и толкнул в плечо, когда я попыталась подняться.
На колени! у него даже голос охрип от возбуждения. Руки за спину.
И этот звук расстегиваемой пряжки Меня ни разу в жизни не пороли, почему же меня так заводит это зрелище его жилистой руки, сжимающей петлю ремня?
Сюда! снова командует он, и я ползу к нему на коленях, и все так же, с руками за спиной, наклоняюсь, чтобы надеться ртом на выпущенный наружу член.
Он не любит минет и очень редко разрешает мне это удовольствие. И потому я теряюсь в противоречивых сигналах: Макс обвивает ремнем мою шею и слегка тянет голову назад, но кладет руку на затылок и прижимает к себе, задает ритм, в котором я скольжу губами по твердому стволу. Я обвожу языком край головки, обсасываю и облизываю ее как леденец, но ладонь и ремень снова управляют моим поведением, и мне приходится подчиниться и впустить его в свой рот в том ритме и с той скоростью, с какой хочет сам Макс.
Под голыми коленками твердая рельефная плитка кухни, руки устали держаться за спиной, и постоянно приходится вытягиваться всем телом, чтобы доставать до члена, но это награда и удовольствие. И высший знак доверия для меня.
Похотливая сучка, шипит он, откидывая голову назад и прикрывая глаза, но долго так не выдерживает и снова смотрит на то, как блестящая головка скрывается между моих губ и выныривает снова.
Он заставляет меня выпустить член изо рта и теперь просто водит им по лицу, оставляя влажные следы слюны, а я пытаюсь вновь поймать его губами.
Макс бросает ремень, и тот падает где-то у наших ног, забытый и ненужный.
Здесь совсем другие игры в максимальное доверие.
Когда он кладет руку на затылок, запуская пальцы в волосы, и мягко давит, заставляя меня принимать себя все глубже и глубже.
А я смотрю ему в глаза, сжимаю губами ствол и аккуратно, но твердо прикасаюсь зубами к шелковистой кожице.
Мы замираем с двух концов натянутого взгляда, словно целимся друг в друга из револьверов на Диком Западе.