Пока никаких ванн. Нельзя мочить рану.
А если хоть губкой обтереться? Осторожненько? Хоть зубы почистить? И хорошо бы голову помыть.
Он покосился на мои волосы и отвел взгляд. Затем кивнул.
Если ты себя сносно чувствуешь разрешаю. Только имей в виду прислуга на выходном, и даже Бриджид тебе не поможет.
Вот это как раз кстати. Обойдусь и без Бриджид. Пока я лежала едва живая, Бриджид разок зашла ко мне будто ледяной сквозняк по комнате прогулялся. Не закрыв двери, чтобы усилить впечатление, Бриджид стала обряжать меня в допотопную ночнушку длиной до пят. Не глядя мне в лицо, туго стянула завязки на шее. Премного благодарна за такую и аналогичную помощь.
Томас, я сама справлюсь.
Только не с волосами, Энн. Начнешь голову намыливать швы разойдутся. Я тебе волосы вымою. Сказано было как-то деревянно. Томас шагнул к кровати, откинул одеяло. До ванной дойдешь?
Я кивнула. Он взял меня за руку, и я действительно доплелась до ванной самостоятельно а ведь всё это время Томас меня туда на себе носил. Мне постоянно хотелось по-маленькому, из каковой потребности я заключила, что Гарва-Глейб с ее обитателями не сон. И не смерть.
Начну с чистки зубов, произнесла я.
Томас положил на край умывальника деревянную зубную щетку с очень короткой щетиной и тюбик пасты. Щетина оказалась натуральная, возможно свиная, и чудовищно жесткая. Но я и такой была рада, а на мыльном привкусе пасты старалась не зацикливаться. Просто, говорила я себе, нужно чистить зубы без фанатизма; если что, и пальцем помочь, не то в кровь десны сотру. Томас тем временем пустил воду. За моими манипуляциями он наблюдал неодобрительно, хоть и терпеливо.
Когда с чисткой зубов было покончено, Томас придвинул к ванне деревянный табурет средней высоты. На него я и взобралась, поддернув ночнушку. Я хотела склониться над ванной, но бок отозвался резкой болью.
Кажется, Томас, я свои возможности переоценила.
Значит, ну ее, табуретку. Будем мыться стоя. Держись за край ванны, остальное я сделаю.
Стоять на ногах, а не на коленях, действительно оказалось удобнее. Правда, ноги дрожали от слабости, а голова, почему-то непомерно тяжелая, сама собой свесилась на грудь. Томас налил в фаянсовый кувшин теплой воды и стал осторожно смачивать мои волосы, направляя струю ладонями.
Прикосновения его рук мне понравились. Я бы наслаждалась процессом мытья, если бы не комичность ситуации в целом: вот я стою, пошатываясь, мне бы на том сосредоточиться, чтобы не упасть, а я вцепилась в край широченной ночнушки упаси бог намокнет. Короче, я начала хихикать.
Я что-то не так делаю? смутился Томас.
Нет, всё идеально.
Я уже и забыл, каков он.
Кто?
Не кто, а что. Твой смех.
На этих-то словах он, смех, и оборвался. И впрямь, мне ли веселиться? Я самозванка, и впереди у меня, скорее всего, разоблачение пренеприятное, а то и опасное. Меня качнуло. Я бы упала, но Томас меня подхватил левой рукой, успев отвести в сторону правую, в которой держал сноп моих волос.
Для намыливания мне обе руки понадобятся, Энн. Устоишь, если я тебя отпущу?
Конечно.
А ты не храбришься? Случай не тот, чтобы браваду напускать.
Слово «бравада» было произнесено с предсказуемым ирландским мурлыканьем, от которого сразу стало легко на душе. Обычная реакция на акцент, свойственный и Оэну; весточка из детства, дающая спокойствие. Томас отпустил меня не вдруг. Умудрился разжать хватку постепенно, как бы проверяя, насколько мое «Конечно» соответствовало истинному состоянию моего здоровья. Убедившись, что я больше не качаюсь, он принялся намыливать густую массу моих волос. Обычным мылом! Представив, на что волосы будут похожи, когда высохнут, я скривилась. Сама я пользовалась дорогими шампунями, гелями и ополаскивателями при мелких кудряшках вроде моих это не роскошь, а необходимость.
Стараясь поскорее покончить с мытьем, чтобы я не слишком устала, Томас тем не менее не филонил. Намыливал и споласкивал волосы, нежно массировал затылок, виски, темя. Не знаю, что заставило меня прослезиться уверенность ли его движений, тепло ли, от него исходившее, или трогательное участие в моих женских проблемках. Глаза защипало, я мысленно обозвала себя истеричкой и, кажется, покачнулась, потому что Томас поспешил набросить мне на плечи полотенце и отжать последнюю влагу.
Стараясь поскорее покончить с мытьем, чтобы я не слишком устала, Томас тем не менее не филонил. Намыливал и споласкивал волосы, нежно массировал затылок, виски, темя. Не знаю, что заставило меня прослезиться уверенность ли его движений, тепло ли, от него исходившее, или трогательное участие в моих женских проблемках. Глаза защипало, я мысленно обозвала себя истеричкой и, кажется, покачнулась, потому что Томас поспешил набросить мне на плечи полотенце и отжать последнюю влагу.
Садись скорее! Он подвинул табурет.
Я послушалась.
Может, в доме найдется масло для волос или тоник какой-нибудь? Лосьон? Их ведь не расчешешь, сейчас сплошные колтуны будут.
Брови Томаса взлетели. Он отвел со лба темную прядь, покосился на собственную отсыревшую рубашку вымокли даже рукава, даром что были закатаны.
Я почувствовала себя капризной девчонкой и сразу пошла на попятный.
Ничего. Пустяки. Забудь. Спасибо за помощь.
Томас поджал губы, словно что-то прикидывая. Шагнул к шкафчику.
Моя матушка мыла волосы взбитым яичным желтком и ополаскивала отваром розмарина. В следующий раз я тебе это организую.
Он едва заметно улыбнулся, достал металлическую гребенку с частыми зубьями и флакончик. На ярко-желтой наклейке было написано «Бриллиантин», а под надписью красовался элегантный джентльмен, голова которого щеголяла идеальным пробором. Флакончик явно принадлежал Томасу.
Одна капелюшечка не повредит, произнес Томас. Тут главное не перебавить. А то Бриджид ворчит постоянно: я-де все салфетки на креслах головой своей намасленной загваздал.
С этими словами он уселся на крышку унитаза и подвинул меня вместе с табуретом так, что я оказалась к нему спиной. Услышала, как он открывает флакончик, как растирает в ладонях заявленную «капелюшечку». Я боялась, что бриллиантин будет вонючим. Но запахло довольно приятно. Этот запах я уже слышала он исходил от Томаса.
Нужно начать с кончиков и двигаться вверх, произнесла я с минимальной наставительностью в голосе.
Слушаюсь, мэм!
Томас явно копировал интонацию куафера[22], но я сдержала смешок. Потому что процесс начался интимный, крайне интимный. Неужто в первой четверти двадцатого века мужчины вот так обихаживали своих женщин? Едва ли. Вдобавок я ведь Томасу не жена и не сестра.
Он действительно начал с кончиков, и я спросила, чтобы разрядить обстановку:
Сегодня по вызовам не поедешь? Нет срочных пациентов?
Энн, сегодня воскресенье. Даже О'Тулы на выходном. И я по воскресеньям никого не пользую, разве только в крайних случаях. Кроме того, я уже две мессы подряд пропустил. Значит, нынче заглянет отец Дарби якобы спросить, какова причина, а на самом деле виски моего выпить.
Воскресенье, протянула я. Интересно, когда я развеивала над Лох-Гиллом прах Оэна? В какой день недели?
Я спас тебя из воды в прошлое воскресенье. Ты здесь уже неделю, пояснил Томас, будто прочтя мои мысли, и взялся за гребенку.
А число? Число сегодня какое, Томас?
Третье июля.
Третье июля двадцать первого года?
Двадцать первого, какого же еще?
Он продолжал распутывать кончики моих волос.
Скоро заключат перемирие, прошептала я.
Что-что?
Британцы предложат ирландскому парламенту перемирие, и договор о нем будет подписан одиннадцатого июля, пояснила я. Эта дата, в отличие от прочих, крепко сидела в моей памяти, потому что была одновременно и датой рождения Оэна.
Откуда такая уверенность? Откуда такая точность?
Разумеется, Томас мне не поверил. Хуже того: укрепился в подозрениях насчет меня.
Имон де Валера еще в прошлом декабре начал окучивать британского премьера и до сих пор не продвинулся, а ты говоришь перемирие!
Я точно знаю, Томас.
Закрыв глаза, я задумалась: как, вот как его убедить? Как подать ему истину? Надоело притворяться Энн Финнеган Галлахер и точка! Но если Томас мне поверит, если поймет, что я не та Энн, не вдова его лучшего друга, то оставит ли он меня в доме? И куда я денусь, если прогонит?
Готово, констатировал Томас, напоследок промокнув излишки бриллиантина.
Я потрогала волосы, которые уже начали кудрявиться, и выдохнула «спасибо». Томас поднялся и помог мне встать.
Дальше сама. Вот мыло, вот мочалка. Главное рану не трогай. Я буду рядом, если что крикнешь. И не вздумай хлопнуться в обморок.
Дальше сама. Вот мыло, вот мочалка. Главное рану не трогай. Я буду рядом, если что крикнешь. И не вздумай хлопнуться в обморок.
Он шагнул к двери, он даже за дверную ручку взялся, но вдруг замер и назвал мое имя.
Да, Томас?
Прости меня. Последовала пауза, в течение которой воздух звенел, перенасыщенный искренним раскаянием. Прости за то, что я бросил тебя в Дублине. Поискал-поискал да и уехал домой. Я должен был остаться.
Томас говорил еле слышно, в глаза мне не смотрел напряженный, придавленный чувством вины. Ну а я-то читала его записи о Восстании, понимала его боль. Захотелось снять с Томаса это бремя.
Ты не виноват. Ни в чем! Мой голос зазвенел, столь сильно было стремление убедить Томаса. Ты все эти годы заботился об Оэне. И о Бриджид. Ты привез домой тело Деклана. Ты очень, очень хороший человек.
Он качнул головой, как бы отбрасывая незаслуженные похвалы, и снова заговорил с трудом, с напряжением.
Я распорядился выбить твое имя на надгробии. Но похоронена там только твоя шаль. Та, ярко-зеленая, помнишь? Это всё, что я нашел.
Знаю.
Знаешь? Он поднял взгляд, и страдание, прежде лишь слышное в его голосе, теперь увлажнило серо-голубые глаза. Откуда ты можешь знать?
Я видела надгробие. На кладбище в Баллинагаре.
Что с тобой произошло, Энн? Что с тобой произошло?
От многократных повторов вопрос казался риторическим.
Не могу сказать.
Но почему?!
Прозвучало как вопль о помощи, и я тоже возвысила голос почти до стона.
Потому что не знаю! Я не знаю, как сюда попала! Пришлось уцепиться за умывальник. Вероятно, в лице у меня было достаточно искренности (или отчаяния), потому что Томас вздохнул и провел рукой по своим влажным растрепанным волосам.