О чем знает ветер - Эми Хармон 17 стр.

 Док, ты черно-пегих караулишь, да?  выдохнул Оэн.

Томас не стал отпираться. Прислонил винтовку к стене, вошел, в два шага преодолел расстояние между дверью и кроватью и попытался взять Оэна за ручку.

 Ночь на дворе. Маленьким мальчикам пора спать.

 Сначала мама расскажет мне историю,  выдумал Оэн, и мое сердце затрепетало от нежности. Конечно, я расскажу ему историю. Пусть только побудет со мной.

 Тебе, Док,  продолжал Оэн,  тоже можно послушать. Садись у окна, следи, чтоб черно-пегие не подкрались, а мама будет рассказывать.

 Энн?  нахмурился Томас. Он вздохнул, и непонятно было, вправду ли он не прочь остаться и только ждет от меня позволения или намерен отвести Оэна в детскую, для чего опять же нужен мой ответ.

 Док, ты черно-пегих караулишь, да?  выдохнул Оэн.

Томас не стал отпираться. Прислонил винтовку к стене, вошел, в два шага преодолел расстояние между дверью и кроватью и попытался взять Оэна за ручку.

 Ночь на дворе. Маленьким мальчикам пора спать.

 Сначала мама расскажет мне историю,  выдумал Оэн, и мое сердце затрепетало от нежности. Конечно, я расскажу ему историю. Пусть только побудет со мной.

 Тебе, Док,  продолжал Оэн,  тоже можно послушать. Садись у окна, следи, чтоб черно-пегие не подкрались, а мама будет рассказывать.

 Энн?  нахмурился Томас. Он вздохнул, и непонятно было, вправду ли он не прочь остаться и только ждет от меня позволения или намерен отвести Оэна в детскую, для чего опять же нужен мой ответ.

 Оэну страшно. Он может и в моей постели спать,  сказала я просительным тоном.

 Вот видишь, Док!  Оэн просиял, словно идея принадлежала ему, а впрочем, так оно и было.

 Ладно,  сдался Томас.  Только не брыкайся, а то еще заденешь мамину ранку. Давай-ка, обойди кровать с другой стороны.

Оэн немедленно послушался. Через мгновение он уже возился у меня под здоровым боком, заворачивался в одеяло. На диво маленький, он прижался ко мне столь крепко, что места хватило бы и для Томаса будто Оэн так и планировал.

Но Томас предпочел приставить к кровати стул, усесться и вперить взор, явно привыкший различать среди постоянных теней тени непостоянные, в то окно, которое выходило на подъездную аллею. Оэн был прав: Томас действительно караулил.

Я стала рассказывать ирландскую легенду о Финне и Лососе Мудрости[24], о том, как вышло, что большой палец Финна стал волшебным.

 С тех пор в любой сложной ситуации Финн просто посасывал свой большой палец и решение само приходило,  подытожила я.

 Расскажи еще,  прошептал Оэн, явно рассчитывая, что до Томаса его шепот не долетит.

Томас не стал возражать, только вздохнул.

 Ты знаешь, кто такой Сетанта?  спросила я.

 Док, я знаю, кто такой Сетанта?  спросил в свою очередь Оэн, позабыв, что соблюдает конспирацию.

 Разумеется,  отвечал Томас.

 Что-то я не помню. Наверно, я знал, но забыл,  пропищал Оэн.

 Тогда слушай. Сетанта был сыном Дехтире, сестры Конхобара, короля Ольстера. А матерью самого Конхобара была Несс, королевская дочь. Сетанта с детских лет мечтал стать таким же доблестным, как воины из дядиной дружины. Однажды он улизнул от своей матушки и сбежал, чтобы присоединиться к рыцарям Красной Ветви. Сетанта направился в Ольстер. Многие опасности ждали его на долгом, изнурительном пути, но мальчик не дрогнул, не вернулся домой, не стал искать защиты в материнских объятиях.

 Что такое «изнурительном»?  перебил Оэн.

 Это значит, путь был очень, очень трудный.

 Разве Сетанта не любил свою маму?

 Конечно, любил. Но ему хотелось стать воином.

Оэн, явно не вполне понимая это желание, обнял меня за шею, прижался к моей груди, шепнул:

 Почему Сетанта не подождал, пока вырастет?

 Потому что он был особенный. Даром что маленький, он рвался в бой.  Я закрыла глаза, чтобы не дать пролиться непрошеным слезам.  Так вот. Когда Сетанта пришел в Ольстер, он принялся добиваться внимания своего дяди-короля. И король увидел: пусть Сетанта еще мальчик, он обладает отвагой и мужеством взрослых. И король оставил Сетанту при дворе. Его начали учить многим вещам. Например, Сетанта узнал, когда лучше молчать, а когда сражаться. Скоро он уже понимал голоса ветра, земли и воды, и никакие враги не могли застать его врасплох.

 А к маме он потом вернулся?  Оэн гнул свое, цеплялся за первое потрясение разлуку с матерью.

 Конечно. И его матушка, Дехтире, очень им гордилась.

 А теперь расскажи, как Сетанта победил собаку!

 Да ты, оказывается, отлично всё помнишь!

Оэн затих, пойманный на лжи. Я не стала его упрекать, наоборот, в подробностях рассказала о том, как король Конор обедал в доме кузнеца Кулана, а Сетанта убил свирепого Куланова пса и поклялся быть королю охранником, каким был пес. В тот день Сетанта взял себе новое имя Кухулин, то есть Пес Кулана.

 Как хорошо ты рассказываешь, мама!  прошептал Оэн, крепче обнимая меня своими теплыми ручонками. Ком, давно стоявший в горле, сделался огромным, и слезы хлынули по моим щекам.

 Почему ты плачешь? Тебе собаку жалко, да?

 Нет!  Я спрятала лицо в рыжей макушке Оэна.

 Почему ты плачешь? Тебе собаку жалко, да?

 Нет!  Я спрятала лицо в рыжей макушке Оэна.

 Ты не любишь собак?!

 Ну что ты! Конечно, люблю.

Надо же, как испугался, что разочаруется во мне! Я улыбнулась сквозь слезы.

 Мама, если бы Сетанта не убил собаку, она бы его загрызла!  продолжал Оэн, уверенный насчет причины моего огорчения.  Док говорит, убийство это очень плохо, а я думаю, иногда по-другому никак нельзя.

Томас повернул голову. На мгновение молния высветила висок, скулу, впалую щеку и погасла, сделав мрак еще кромешнее.

 Оэн, где ты только таких идей понабрался!  упрекнул Томас.

 Док, а ведь ты сам будто пес! Ты нас охраняешь!  воскликнул Оэн, нимало не смутившись.

 Зато ты ну точно Финн. Все-то тебе надо знать,  фыркнул Томас.

 Был бы я Финном, у меня и палец был бы волшебный!  Оэн выставил вперед ладошки, загнул все пальчики, кроме больших, и принялся внимательно их изучать.

 Верь мне, Оэн, у тебя будут волшебные пальцы. Причем все десять. Ты станешь лечить людей, совсем как наш Док.  Я говорила тихо-тихо, а сама удивлялась: уже часа три ночи, не меньше, но Оэн не выказывает признаков сонливости. Почему он так возбужден? Не вредно ли это ребенку?

Я взяла его ручки в свои, мягко вытянула вдоль тела, поправила подушку под рыжей головкой.

 Спать давно пора,  произнес Томас.

 Мама, а ты споешь мне песенку?  Оэн смотрел с мольбой.

 Нет, петь я не буду. Лучше я тебе стихотворение прочту. Стихи, Оэн,  они вроде песен. Ну-ка, закрывай глазки. Стихотворение длинное, почти как сказка.

 Ура!  Оэн захлопал в ладошки.

 Так не пойдет. Никаких хлопков. Никаких разговоров. И глазки должны быть закрыты, хорошо?

Оэн наконец-то закрыл глаза.

 Тебе удобно?  спросила я.

 Да,  прошептал Оэн, зажмурившись покрепче.

Я начала приглушенным, торжественным тоном:

Я декламировала размеренно и торжественно, держалась убаюкивающего ритма. Взрослый Оэн всегда отлично засыпал под «Байле и Айллин»; маленький Оэн тоже стал посапывать гораздо раньше, чем я добралась до заключительной строфы. Увидев, что поэма произвела свое действие, я замолчала. Пусть история влюбленных растает, сойдет на нет неозвученная, незавершенная.

Томас резко повернулся ко мне.

 Это не конец, Энн.

 Знаю. Просто Оэн уснул.

 Мне бы хотелось дослушать до конца,  еле внятно попросил Томас.

 На чем я остановилась?

 «Сквозь изваяний грозный строй / Бредут они, рука с рукой, / И от желания дрожат. / И главный страж отводит взгляд»,  без запинки процитировал Томас.

То обстоятельство, что он говорил приглушенным голосом, лишь добавило эротичности бессмертным словам, и я с готовностью подхватила нить повествования пусть поэма, нашептанная в темноте, в грозовую ночь, станет благодарностью за мое спасение.

 «Пред ними ж медленный поток / Кисельных вод; он, как венок, / Вокруг чела земного лёг»  Я продолжала всё тише, всё отчетливее, ибо повествование стремилось к финалу, а последние строки всегда вызывали во мне особый трепет.

 Бессмертьем, кое обрели / Те двое на краю земли  эхом отозвался Томас.

В комнате разлилось мерцание, которое всегда оставляет по себе хорошая история. Закрыв глаза, я слушала, как посапывает во сне маленький Оэн, а сама едва дышала, боясь спугнуть восхитительный миг.

 Энн, ты так и не открыла Оэну причины своих слез.

Наскоро прокрутив варианты ответов, я остановилась на самом безобидном, наипростейшем объяснении моих сложносочиненных эмоций.

 Ирландские легенды я слышала от дедушки. История о том, как Сетанта сразил свирепого пса, произвела на меня особенно глубокое впечатление. Сегодня я рассказала ее Оэну, он же когда-нибудь расскажет про Сетанту своей внучке. Только и всего.

«Ну да, я тебе рассказывал. А ты мне. И снова расскажешь. Один только ветер знает, кто первый начал».

Уже светало, силуэт Томаса в оконном прямоугольнике стал четче. По напряженной позе я поняла: Томас ждет. Мое объяснение его не убедило.

 Вот я здесь лежу, выздоравливаю, мой Оэн обнимает меня, такой славный, такой родной. Поэтому я расплакалась. Поняла вдруг, какое это счастье.

Неуклюже вышло. Я тосковала по другому, взрослому Оэну. Я тосковала по уюту прежней, налаженной жизни. Меня терзал страх. Но кое в чем я все-таки не сфальшивила. В моей душе было место для любви к маленькому мальчику и для благодарности к мужчине, который охранял меня ночь напролет.

Томас покачал головой.

 Хочешь сказать, ты плакала от счастья?

 В последнее время у меня глаза на мокром месте. Но сегодня сегодня слезы действительно были вызваны радостью и умилением.

 В последнее время,  наставительно заговорил Томас,  у ирландцев мало причин для радости.

 Моя причина Оэн,  выдала я, удовлетворенная истинностью заявления.

Томас молчал долго так долго, что глаза у меня начали слипаться. Я даже задремала. Сон живо отлетел, спугнутый шепотом Томаса:

 Как ты изменилась, Энн. Тебя просто не узнать.

Сердце от этих слов затрепетало беззащитной птичкой. Сон уже не вернулся, а Томас не ушел. Дежурил, пока совсем не рассвело, не спускал глаз с пустой аллеи, высматривая опасность, которая так и не материализовалась.