О чем знает ветер - Эми Хармон 61 стр.

 Не понимаю, что вы имеете в виду!  Я продолжала отпираться, борясь с головокружением.

 Мне казалось, я один такой хитрый. Оказывается, ты тоже. Отрицай, отвлекай, опровергай!  Майкл заговорщицки подмигнул.  Проверенная тактика, Энни.

И он вышел, но не прежде, чем отрезал кусок жареной индейки и шлепнул его на ломоть хлеба. Вот не думала, что подобные потрясения возбуждают аппетит.

Впрочем, на пороге Майкл задержался.

 Полагаю, Томми знает. Не зря ведь он врач. Да тут любой догадается, у кого есть хоть капля наблюдательности. Твои щечки стали как розы, в глазах особый блеск. Поздравляю, Энни. Честное слово, даже будь это дитя моим, я бы и то сильнее не радовался.

И он опять подмигнул.

«22 августа 1922 года Майкл Коллинз отправится в графство Корк. Товарищи будут умолять его остаться в Дублине, но он не послушает. Он погибнет от выстрела, произведенного из засады в долине под названием Бил-на-Блис, то есть цветочная чашечка».

Всё, что мне было известно о гибели Майкла Коллинза, я доверила бумаге. Зафиксировала каждую подробность, каждую версию. Сама дата и точное время смерти, эти два набора идентичных цифр 22.08.22, 22.08.22,  преследовали меня, представлялись заглавием нового романа. Я не смогла воспротивиться их зову, я должна была их записать и записала. Пошла на компромисс в договоре с Майклом. Решила для себя: буду молчать вплоть до трагической даты, как Майкл и просил; буду сглатывать пепел, давиться сухой горечью. Но, когда настанет 22 августа, всё расскажу Томасу. И Джо О'Рейли. Пусть запрут Майкла, свяжут, пусть удерживают в безопасном месте, даже если для этого потребуется приставить дуло к его виску. А если если я сама к тому времени перемещусь, Томас найдет записи и поймет, как сохранить Майклу жизнь. Может, благодаря мне история станет развиваться по иному сценарию.

Я писала, пока рука не затекла. Слова чернилами выводить совсем не то что по компьютерным клавишам стучать. От собственного почерка я сама всегда кривилась, если выпадало черкнуть какую-нибудь коротенькую записку. Зато процесс меня успокоил, как, пожалуй, ничто другое не успокоило бы.

Я положила листки в конверт, запечатала его и спрятала в комоде, среди белья.

14 апреля противники Договора захватили дублинское здание Четырех Судов на набережной реки Лиффи и объявили его штабом республиканцев. Также им в руки попали несколько зданий на Саквилл-стрит и тюрьма Килменхэм. Радикалы принялись совершать вылазки к оружейным складам. Всё награбленное у Свободного государства оседало в новоявленном «штабе». Словом, это было начало затяжного конца.

 Эх, Энни!  посетовал Майкл.  Могла бы и предупредить!

Томас метнул на него мрачный взгляд, и Майкл сразу смутился, волосы обеими руками взъерошил.

 Извини, Энни. Одичал я. Забываюсь порой.

Майкл спешно покинул Гарва-Глейб вместе со своим отрядом, включая и парня, раненного шрапнелью. Томас колебался, но в итоге стал паковать медикаменты. Вероятность боя за здание Четырех Судов была велика, в Дублине мог понадобиться врач.

Оэн сник. Еще бы такие славные гости уезжают. Конец веселью, значит.

 Док, возьми меня с собой,  канючил Оэн.  И маму тоже!

Томас отказался. Обещал не задерживаться в Дублине. Захват здания Четырех Судов свидетельствовал об эскалации конфликта между сторонами и грозил кровопролитием. Увы, я не помнила деталей и, следовательно, не могла отговорить Томаса от поездки. Знала только, что здание взорвется. Огня и грохота будет много шарахнут все похищенные боеприпасы. Люди погибнут, хорошие люди. Но детали время взрыва, количество жертв испарились из моей памяти.

 Майкл меня справедливо упрекнул,  произнесла я. Мы были в кабинете, Томас закрывал чемодан.  Я не тем поглощена. Больше усилий надо было приложить. Отдельные даты и события будто вспышки в моей голове. Даже ночью покоя не дают. Зато другие как провалы. Мне следует их помнить, а я не помню. Постараюсь исправиться.

 Такие выпады, как нынче, Мик позволяет себе только с близкими людьми,  успокоил Томас.  Можешь считать его упрек признаком особого доверия и дружбы.

 И поэтому ты его чуть взглядом не испепелил? Еще минута и в ухо ему заехал бы?

 Это другое. Мик может доверять тебе или не доверять, но хорошие манеры никто не отменял.

 Свирепый вы, оказывается, доктор Смит.

Томас наконец-то справился с замками и шагнул ко мне. Выражение лица было плутовское.

 Графиня, вы ничего не хотите сообщить вашему законному супругу?

Он оказался так близко, что мои соски коснулись его торса. Я едва не застонала. Захотелось одновременно обнять Томаса и защитить грудь. Томас поцеловал меня в макушку. Его ладони скользнули мне на бедра и выше, большие пальцы чуть надавили на два набухших конуса грудей.

 Для тебя любое прикосновение болезненно. Ты расцвела. И у тебя с января не было регул,  прошептал Томас.

Насчет «любого» прикосновения он ошибся на это конкретное всё мое существо откликнулось совсем не болью.

 У меня вообще цикл нерегулярный. И я никогда не беременела откуда мне знать наверняка?  Я сама не понимала, почему столь упорно запираюсь.

 Зато я знаю наверняка,  произнес Томас, взял мое лицо в ладони и поцеловал благоговейно и без всяких эротичных штучек, словно дитя находилось у меня во рту, а не во чреве.

 Как же я счастлив, Энн! Скажи, это дурно быть счастливым, когда весь мир с ног на голову перевернулся?

 Нет. Мой дедушка однажды назвал счастье способом выразить благодарность Всевышнему. Благодарность не может считаться чем-то плохим.

 Интересно, сам-то он от кого эту мысль перенял?

Томас говорил шепотом. Глаза его сделались совершенно синими смотреть было больно, не смотреть невозможно.

 Помнишь, Оэн признался, какое желание на клевер загадал? Ну, насчет семьи?  спросила я, внезапно погрустнев.  Мне страшно, Томас. Я не представляю, чем всё обернется, какое будущее нам уготовано. Начинаю рассуждать ум за разум заходит.

С минуту он молчал, не отпуская моего взгляда.

 А насчет веры, Энн, дедушка тебе, случайно, ничего не говорил?

Ответ явился как легчайшее дуновение, причем я его не ухом уловила, а сердцем, в ту же секунду снова став несчастной маленькой девочкой, которая вместе с дедушкой бодрствует в ветреную ночь. Мир той девочки столь удален от здешнего как во времени, так и в пространстве, что кажется нереальным.

 Нет. Мой дедушка однажды назвал счастье способом выразить благодарность Всевышнему. Благодарность не может считаться чем-то плохим.

 Интересно, сам-то он от кого эту мысль перенял?

Томас говорил шепотом. Глаза его сделались совершенно синими смотреть было больно, не смотреть невозможно.

 Помнишь, Оэн признался, какое желание на клевер загадал? Ну, насчет семьи?  спросила я, внезапно погрустнев.  Мне страшно, Томас. Я не представляю, чем всё обернется, какое будущее нам уготовано. Начинаю рассуждать ум за разум заходит.

С минуту он молчал, не отпуская моего взгляда.

 А насчет веры, Энн, дедушка тебе, случайно, ничего не говорил?

Ответ явился как легчайшее дуновение, причем я его не ухом уловила, а сердцем, в ту же секунду снова став несчастной маленькой девочкой, которая вместе с дедушкой бодрствует в ветреную ночь. Мир той девочки столь удален от здешнего как во времени, так и в пространстве, что кажется нереальным.

 Дедушка говорил, всё будет хорошо, потому что ветер наверняка знает.

 Вот тебе и ответ, любовь моя.

16 апреля 1922 г.

Голова лопается от мыслей, а чистых страниц почти не осталось. Как некстати они закончились! До рассвета еще уйма времени, скоротать бы его над дневником да не выйдет. И хоть бы я прихватил в Дублин новый блокнот, который Энн подарила мне на день рождения,  так нет. Он остался в Гарва-Глейб, на прикроватном столике.

Я проснулся в холодном поту. До чего плохо одному в Дублине. И в Корке не лучше. И в Керри. И в Голуэйе. И в Уэксфорде. Вообще плохо всюду, где я оказываюсь без Энн.

Меня разбудил дождь. Точнее, ливень. Похоже, Дублину грозит потоп, словно сам Господь Бог желает водами небесными погасить вражду между ирландцами. По крайней мере, если сражению за здание Четырех Судов и суждено случиться, сегодня оно точно не начнется. Мик говорит, он и его люди на всё готовы, только бы без крови обошлось. Боюсь, его нежелание вступать в открытую борьбу с республиканцами только ободряет последних. Увы, Мик не интересуется моим мнением. Лучше бы я остался в Гарва-Глейб. Я бы хоть сейчас туда поехал, но ливень стеной стоит, дороги наверняка раскисли, по времени я ничего не выиграю. Придется ждать, когда хоть немного распогодится.

Наверно, мой сон о Лох-Гилле навеян ливнем. Мне привиделось, что я вторично тащу из воды раненую Энн. Как и бывает в снах, всё перепуталось, Энн вдруг исчезла, а я остался мокрый до нитки, в пустом ялике, на дне которого багровела кровь. Я плакал по Энн, и голос мой становился всё тоньше, пока я не понял, что он исходит от младенца, завернутого в окровавленную блузку Энн. Младенец трансформировался в Оэна, озябшего и перепуганного. Он жался ко мне, ища защиты и утешения, и я стал напевать псалом, который всегда его успокаивает:

 В ветрах укрощённых, в смирённых волнах / Всё память жива о Его чудесах

Псалом не отпускает меня и после пробуждения. Так и крутится в голове. Проклятый ливень. Проклятый Лох-Гилл. Никогда не думал, что столь сильные негативные эмоции можно питать к озеру, а теперь вот ненавижу его, люто и бешено. И Дублин ненавижу, ведь здесь нет моей Энн.

Когда мы прощаемся, я обязательно шепчу ей: «Не ходи к озеру». Она кивает с пониманием. В этот раз я забыл напомнить об опасности. Голова была другим занята моим счастьем с Энн. Ребенком, которого она носит.

Хоть бы ливень утих. Мне срочно, срочно надо домой.

Глава 23

Время грозный верховный бог