«Хлопцы, не прибедняйтесь! Вы и в самом деле бедовые. Ручаюсь за каждого из вас. Выдадим такую плавку, что Серго ахнет. По местам, братишки!»
«Хлопцы, не прибедняйтесь! Вы и в самом деле бедовые. Ручаюсь за каждого из вас. Выдадим такую плавку, что Серго ахнет. По местам, братишки!»
Примерно так я говорил. Говорун я в то время был оторви да брось!
Дальше дело было так. Пробили мы лётку в один прицел. Чугун пошел светлый, жидкий: не закозлился в чугуновозе, не взрывался на канаве она у нас была сухой да звонкой. Выдали полновесную плавку. Без сучка и задоринки. Любо было глянуть со стороны на моих ребят. Серго смотрел на них и улыбался. Забыл про то, как горновые оскандалились на первой печи. И на меня он тоже часто поглядывал. Один раз даже, как мальчишка, подмигнул веселым своим глазом. Честное слово. Было и это. Ну, пришло время запечатывать лётку. Самый ответственный момент наступил. Серго хорошо знал, что это за штука заокеанская пушка Брозиуса. За полтора года прославилась она, проклятая, на всю страну своей норовистостью. Не одного горнового сгубила. Мои все бригадники притихли, бледнолицыми стали: за меня, братишки, переживают. Все начальство тоже на меня умоляющими глазами смотрит: не подведи, мол.
Ну! Обротал я капризную пушку, развернул ствол, вогнал в лётку, выстрелил, припечатал государственной, гербовой печатью. Серго не удержался, захлопал в ладоши. Забыл, что не в театре находится, а на заводе. Подошел ко мне, руку мою схватил, долго тряс, улыбался, в глаза заглядывал. Но и этого ему показалось мало. Обнял, поцеловал, как друга.
Все это было утром. Вечером мы еще раз встретились. В кинотеатре «Магнит». На слете ударников. Я сидел в первом ряду, Серго стоял на трибуне. Даже произнося речь, он переглядывался с мной, улыбался. Да! Вот как ему пришлась по душе моя пушечная пальба.
Уехал нарком на другой день. А недели через две в мой адрес поступила железнодорожная платформа с правительственной посылкой. Автомобиль! Нашенский! Газик. Нарком тяжелой промышленности премировал меня машиной за успешное освоение техники доменного производства. Вот как отрыгнулась мне выдрессированная пушка Брозиуса. Да!
Машина для того существует, чтобы на ней ездить. А ездить мне было некогда: все работа и работа. Взял отпуск, нашел себе подходящего попутчика, и мы рванули с ним в большое путешествие. Решили перемахнуть Уральский хребет, Каму и Волгу. В Москву нацелились. Вот оно как! Дорог порядочных тогда ведь не было. Ехали куда глаза глядят. Навпростець, як кажуть у нас в Донбассе. По старинным большакам, проселкам. Лесными просеками. По горным кручам. Вброд преодолевали речки. Пересчитали тысячи ухабов и бугров. Плавали по грязи. Всего хлебнули. Но ничего не потеряли. Ни разу не накололись даже на гвоздь. Вот какой я был дальнозоркий водитель.
Он с удовольствием рассмеялся от того, что сказал, и от того, что собирался сказать.
Ну. Добрались мы до Москвы. И тут укусила меня бешеная муха. Не гуляка я вообще, а загулял. Вино ударило в голову. Стал я делать смотрины всем московским ресторанам. «Метрополь»!.. «Националь»!.. «Арагви»!.. Дальше «Арагви» не пробился деньги кончились. Прогулял даже новенький пиджак. Вот как раскупечился. Да! Это ж надо понимать! Отрезвел и на свежую голову стал думать и гадать, как домой добираться, где достать денег на бензин и хлеб. Случись такая беда со мной в Макеевке или Магнитке, я бы дал сигнал бедствия и друзья бы выручили. А в Москве ни друга, ни товарища, ни знакомого. Как же быть? Жене телеграмму отбить: прогулялся, мол, бесшабашник, вышли деньжат? Стыдно!
И меня осенила шальная мысль. Пойду к Серго! Слышал я, что он привечает дома и директоров заводов, и нашего брата рабочего. Ну, пробился на дачу к нему. С шиком на автомобиле подъехал. Серго сразу узнал, кто я, откуда.
«А, Леонид Иванович! Какими судьбами в Москве?»
«На премиальной машине прикатил, товарищ нарком. Обновил ее на наших роскошных дорогах. Обмыл в Каме, Волге и Москва-реке».
«Своим ходом в Москву?»
«Своим. И без единой поломки. Хорошую машину сделали горьковчане. На обратном пути я каждому встречному и поперечному про эту хорошую машину трубить буду».
«Правильно! И получится у вас не просто автопробег. Агитационный автопробег. Давайте пообедаем, Леонид Иванович, а то Зинаида Гавриловна боится, что борщ остынет. Садитесь вот сюда, слева, чтобы я вас лучше слышал. Как там комбинат».
«Набирает градусы, Григорий Константинович, растет. Вторую мартеновскую печь и блюминг пустили. Третья домна вошла в ритм. Все идет хорошо. И город приводится в порядок после вашей суровой критики».
«Ну, а вы, лично вы, как живете?»
«Хорошо!»
«А почему глаза грустные? Почему растерянное лицо? Почему нет былой уверенности и задора? Я помню вас, Леонид Иванович, веселым и отважным. Что-нибудь случилось?»
«Случилось, Григорий Константинович».
И я ему все рассказал. Ничего не утаил. Выслушал он меня не с каменным лицом, как бы это сделал Булатов. Не списал в утиль. Переглядывался с Зинаидой Гавриловной и улыбался: вот, дескать, какой мой друг Крамаренко ухарь-купец! Да! Когда я кончил рассказывать о своих ресторанных похождениях, он рассмеялся.
«И ты за два дня ухитрился прогулять все свои отпускные и дорожные деньги с пиджаком в придачу?!»
«Прогулял бы и больше, если бы не опустели карманы. Всех угощал, кто хотел выпить за мой родной комбинат».
«Ах, ты пил за свой комбинат? Ну, тогда другое дело».
И опять залился смехом. Смеется и спрашивает:
«Скажи, Леонид Иваныч, как же ты автомобиль ухитрился не прогулять? Неужели не было соблазна продать? Или не нашлось покупателя?»
«Было и то, и другое, Григорий Константинович. Но я сдержался. Ваш подарок мне дороже всяких денег. Простите, товарищ нарком, что так оскандалился. Первый и последний раз».
«Ничего, ничего, Леша, это бывает. Особенно с молодыми. Хорошо, что ты ко мне пришел со своей бедой. Благодарю за доверие»
Повел меня в свой кабинет, достал из стола деньги и не считая сунул мне в руку. Я стоял перед ним как перед доменным огнем весь горел и потел. От стыда, конечно.
«Ничего, ничего, Леша, бывает. Бери, дорогой. Деньги у тебя появились, а положить некуда пиджака нет. Сейчас и это дело уладим».
Позвонил в наркомат, сказал своему помощнику Семушкину, чтобы тот помог мне срочно обмундироваться Вот как закончилась первая половина моего автопробега на премиальной машине. Хорош я был гусь, а? Н-да! Это ж надо понимать, когда надо казнить, а когда миловать.
И рассказчик хлопнул себя ладонями по коленям, откинул назад, как олень, голову, рассмеялся от души. Я тоже смеялся вместе с ним.
Человеку ничто человеческое не чуждо. Он же, Леня, реальный, а не легендарный Прометей. И не на вершине высоченной колонны, не на небесах обитает, а на земле живет со всеми ее соблазнами. В мелочах он нередко бывал ниже самого себя, но в главном, в труде, всегда оставался на уровне великой эпохи. Живи и здравствуй, веселый, смешливый, любознательный, грешивший в молодости Прометей! Такой ты мне в тысячу раз дороже, чем мраморный, гранитный или золотой[1].
Леня свою душу разогрел солнечным огнем чугунной реки, а я свою неистребимым жизнелюбием старого доменщика и его воспоминаниями о лихой молодости. Мы шагали по переходным мостикам от домны к домне и попали на самую крайнюю, южную десятую, ту, где работал старшим горновым сын Леонида Ивановича и мой крестник Федор Крамаренко. Тут, на десятой, чуть ли не каждый час выдают плавку. Через две летки хлещет чугун, а еще через две шлак. Десятая, сравнительно новая, в несколько раз больше первой, старой.
Федор Крамаренко, голый до пояса, мокрый, будто только что вынырнул со дна водохранилища, стоит на галерее над оранжевым потоком и знакомым мне движением сильных рук выкручивает рабочую рубашку. Отжав добрый литр пота, он встряхивает полуистлевшей тканью и подставляет ее на просушку под воздушную струю вентилятора. И я еще раз с удовольствием вижу, как ураганный ветер подхватывает тряпку, делает ее объемной, неподатливо тугой, оформленной в рубашку огромного размера как раз под стать богатырским плечам и груди моего крестника.
Жду, пока пот перестанет заливать ему глаза, потом здороваюсь и говорю:
Булатов видел тебя хоть раз вот в этаком роскошном виде? Спросил, сколько потов ты проливаешь за смену?
Ни к чему это директору. Мне ведь жарко, а не ему. Я потею, а не он.
А ты бы взял да и ткнул ему в нос соленую от пота рубашку и предложил влезть в твою шкуру.
Не по его размеру моя шкура. Двоих Булатовых спрячу.
Леонид Иванович тем временем, пока мы с Федором разговаривали, куда-то исчез.
Шутками отбояриваешься, Федор! сказал я.
А что делать?
Кислород надо требовать у Булатова. Для себя не хочешь постараться, так поработай на домны.
А где он его возьмет, кислород? Станция на комбинате маломощная.
Пусть выколачивает дополнительные мощные в министерстве, в Госплане.
А где он его возьмет, кислород? Станция на комбинате маломощная.
Пусть выколачивает дополнительные мощные в министерстве, в Госплане.
Я не против, пусть выколачивает.
А ты?.. Желаешь стоять в стороне? Скромничать? Деликатничать? Стыдиться своей героической звездочки?
Федя молчал, старательно разглаживая рубашку огромной, в железных наростах мозолей, ладонью.
Ты, Федя, как я понимаю, придерживаешься старой позиции?
Не знаю, какая она, новая или старая, но на чем стоял, на том и стоять буду. Негоже мне трудностями перед начальством козырять.
А разве лучше героическую звездочку не на груди носить, а на шее? Тянет она, Федя, твою голову к земле.
Меня и такими словами не прошибешь. Я согласен тридцать потов в смену проливать, только бы не выколачивать у начальства личных привилегий.
Какие личные привилегии? Речь идет о повышении производительности труда всех доменщиков, о научно-техническом прогрессе, о том, что узаконено на последней сессии Верховного Совета, что стало директивным указанием съезда партии.
А почему бы вам все это не сказать Булатову?
Скажу! И ты говори. Это твоя прямая обязанность помогать начальству руководить. Ты владыка домен, ты лучше, чем директор, знаешь, как они должны и могут работать.
Беседовали мы с Федором в сторонке, вполголоса, спокойно никто нас не слышал. Говорил я с ним доверительно, на правах крестного. Но, кажется, не переубедил.