Все стоят. Я верчу головой по сторонам. Все считают меня виновным. Каждый стоит и с ненавистью смотрит на меня.
Сколько же их?
Виновен-виновен! скандируют они хором.
Федор Петрович возвращается ко мне. Он садится на край стола. Закидывает ногу за ногу. Щелкает пальцами, и присутствующие замолкают. Они стоят, их пальцы все еще наставлены на меня. Но они не двигаются и больше не повторяют, что я виновен.
Ты не ответил. Ты любишь играть? обращается ко мне Федор Петрович и показывает на дверь.
Слезы текут по моим щекам, и я ничего не могу с этим поделать. Я так часто дышу, что лента не выдерживает и ее край отклеивается. Каждый выдох сопровождается дребезжанием намокшего скотча. Я рассматриваю ножницы. Как же больно будет разрезать ими картон.
Давай поиграем?
А если с помощью таких резать плотную резину, чтобы, например, отремонтировать обувь? Нет-нет. Даже если они остро заточены, будет невыносимо больно.
Федор Петрович поправляет отклеившийся край скотча. Он вытирает мне слезы. Говорит, что хочет мне помочь. И со всего размаха бьет меня по лицу тыльной стороной ладони. Звук такой, словно кто-то с крыши высотного здания запустил насквозь промокшую майку, и она приземлилась точно на гладкую бетонную плиту.
Не мычи мне тут! кричит Федор Петрович. Не мычи!
Он отталкивает мой стул ногой, и я валюсь на пол. Он говорит, если я не хочу с ним играть, то я ему больше не нужен.
Он говорит, что теперь можно. И я вижу, как чьи-то ноги в кроссовках спешат ко мне. Мне кажется, что сейчас разноцветная, стильно зашнурованная обувь встретится с моей головой, как с футбольным мячом. Я закрываю глаза. Жду. Готовлюсь.
Слышу чье-то сопение возле моего лица. Кто-то рычит, чихает, говорит что-то невнятное, словно набрал полный рот орехов.
Фальшивка говорит, ему нужно, чтобы я открыл глаза. И мне еще меньше хочется их открывать.
Я сильнее зажмуриваюсь и выдавливаю слезы. Жмурюсь с такой силой, что они, наверное, летят во все стороны, словно струя, выпущенная из водяного пистолета.
Открой глазки, говорит Федор Петрович. Открой по-хорошему.
Я слышу, как врач приближается.
Он шагает медленно, тяжелыми шагами. Он дает мне время подумать. Дает возможность самому все исправить.
Я слышу ножницы в его руках. «Чик-чик».
Открой глаза!
И я пытаюсь их открыть.
Но тело сопротивляется. Сквозь узкую щелочку, залитую слезами, сквозь приоткрытые ресницы я вижу перед собой изуродованное лицо парня. Он совсем молодой. Наверное, только-только школу закончил. Он склонился надо мной.
Я открываю глаза и вижу, что у паренька зашит рот. Я хочу кричать. Я помню его. Он приходил проверяющим, когда Аркадий работал ростовой куклой и раздавал флаеры. Я пытаюсь высвободиться. Парень говорит мне что-то через нос, и я вижу, что у него нет одного уха.
Поздно шепчет мне Федор Петрович. Надо было быстрее соображать и сразу выполнять то, о чем тебя просят.
Я слышу в его руке ножницы. «Чик-чик».
Доктор ловит пальцами мою ресницу. Оттягивает вверх веко.
Мне больно. Я пытаюсь вырваться.
Не мычи мне тут! злится доктор.
Он никак не может надежно схватиться за мое веко. Он выдергивает мне ресницу за ресницей и говорит, чтоб я не мычал.
Он говорит, что мне пора бы уже смириться.
И я слышу «чик-чик».
Я издаю нечеловеческий рев. Я рычу и дергаюсь изо всех сил.
Старое кресло не выдерживает, разлетается на куски.
Я ногами отталкиваю Федора Петровича. Он отлетает в сторону и падает. Вместе со своими ножницами, вместе с частью моего глаза.
Подлокотником, привязанным к руке, бью не глядя, врезаюсь в изуродованное лицо парня. Его голова, как пробка, отскакивает в сторону и катится по полу с пластиковым стуком. Его тело остается в той же позе, склонившись надо мной. Его пластиковая шея с шарниром, как у куклы Барби, выступает над воротником.
Я отклеиваю ленту со рта.
Я кричу! Кричу от боли. От обиды. От ярости.
Я смотрю по сторонам.
Манекены присяжных стоят неподвижно. Их пальцы направлены в мою сторону. На лицах застыло «виновен». Я их помню. Я знаю каждого. Вон стоят близняшки-художницы. Рядом стоят и тычут в меня пальцами грабители, что напали на Аркадия в сквере.
Я смотрю в их лица. Мой левый глаз все еще слезится. Правый истекает кровью.
Виновен! кричу я. Знаю, что виновен!
Кричу и выбегаю из комнаты. Распахиваю дверь, спотыкаюсь обо что-то. Я падаю. Кубарем откатываюсь к стене.
Рядом на цепи сидит девушка. Она дрожит. Она меня боится. Ее волосы растрепаны, на руках запекшаяся кровь.
Ее лицо в подтеках, но, кажется, я ее знаю.
Рита?
Девушка издает испуганный писк и забивается в угол. Цепь побрякивает, девушка закрывает руками рот, я слышу, как она сдавленно плачет.
Она боится издавать лишние звуки. Она тихонько всхлипывает и мотает головой нет, не надо, пожалуйста.
Рита, это же я. Я тебе помогу, говорю и тянусь, чтобы развязать ее.
Она прячет голову, и я вижу следы порезов на ее локтях. Фальшивка срезал кожу у нее на руках, чтобы она не опиралась на локти и спала на животе. Раны необработанные, они загноились.
Рита шепчу и понимаю, что здесь произошло.
Мне стыдно находиться рядом. Мне очень жаль девушку. Мне больно смотреть на ее страдания.
Виновен!
Это я схватил ее. Она моя пленница. Я скопировал ее. Скопировал внешность, и от ее имени, от имени ее нежного образа измывался над беспомощными жертвами.
Отнимал их лица говорю и отступаю.
Упираюсь спиной во что-то твердое. Падаю. Цепляю ногой банку, та с лязгом переворачивается, и запах ирисок разлетается по комнате.
Помню. Теперь все помню
Как смешивал формалин с ароматизаторами. Как вымачивал в растворе срезанные лица. Это все сделал
Я же говорил, что тебе может не понравиться правда, говорит Федор Петрович.
Он стоит в дверях, вооружившись ножницами. Он смотрит на меня, валяющегося на полу. Спрашивает, доволен ли я теперь, и разводит руками. Он меняет лицо. Ловко, за секунду. И теперь передо мной, с ножницами в руках, стоит Рита.
Рад, что все вспомнил? Он смеется женским голосом. Наслаждайся. Ты же этого хотел?
Фальшивка набрасывается на меня.
Он бьет ножницами мне в живот.
Он душит меня.
А я думаю, что если не просовывать в сломанное ушко палец, если использовать ножницы как штык, то вполне себе удобный инструмент получается.
Он избивает меня.
Острое лезвие врезается мне в ребра, в пах. Фальшивка атакует без разбору.
А я с удивлением отмечаю, что мне совсем не больно. И мне совершенно не жаль свое тело. Оно заслужило то, что с ним сейчас происходит.
Ножницы врезаются в плоть, рвут кожу, таранят мышцы.
Мне все равно.
Куда больнее узнать, что я во всем виноват. Это я убил всех тех людей. Я до полусмерти замучил Риту.
Федор Петрович бьет, бьет. Скачет по мне ногами.
А я не сопротивляюсь. Я наслаждаюсь запахом ирисок, закрываю глаза и готов умереть.
Нравится? Нравится моя игра? говорит доктор голосом Риты. Отвечай! Нравится?
Он устал меня бить. Он задыхается, словно пробежал марафон. А я чувствую, как мои губы сами растягиваются в улыбке.
Мне не страшно. Мне смешно наблюдать за ним.
Фальшивка поднимает тяжелую катушку с цепью. Поднимает ее высоко над головой, замахивается. Он спрашивает, нравится ли мне его игра, и с силой роняет катушку мне на голову.
Я слышу, как он кричит, что теперь он главный. Слышу, как он радуется, как он ликует. Он наконец добился чего хотел.
Его голос становится тише
Он говорит, что теперь мне конец. Что он победил.
Его голос отдаляется
Он говорит, что теперь он сможет забрать свой последний трофей.
Его голос растворяется в тишине
Я перестаю дышать.
Пусть так. Пускай я стану его последним трофеем. Последним. Он сказал, последний трофей. Значит, может быть, он больше никому не навредит. А я? Я виноват. И я заслужил.
Но как, черт возьми, не хочется умирать.
Даже ради Риты, даже ради всех людей на земле. Даже если на самом деле достоин смерти Всегда хочется найти альтернативный вариант. Найти способ.
Договориться
Странно, если честно, разговаривать с собой, и при этом получать от процесса настоящее удовольствие. Тем более странно пытаться договориться с самим собой, придумывая и подбирая подходящие аргументы.
Нужно открыть глаза.
Я сейчас, наверное, потерял много крови.
Этот гад всего меня изрезал. Смешно подумать, у меня на лице, считай, стокилограммовая металлическая катушка, а я переживаю о порезах ножницами.
Что может быть хуже смерти?
Не самый приятный вариант, если ты неизлечимо болен. Если болезнь вызывает боль. Если ты, например, не можешь двигаться и жить полноценной жизнью
Нет.
Все равно уверен, хуже смерти ничего нет в этом мире.
Странное дело, лежу в крови, вероятно, при смерти, а мне совершенно не больно. Федор Петрович хорошенько меня обработал, славно размял, а я чувствую себя вполне так нормально.
Нужно открыть глаза.
Хах.
Здорово, наверное, открыть глаза, которые валяются в луже собственной крови, недалеко от размозженной всмятку головы. Открыть и посмотреть на себя со стороны, так сказать.
А если это очередной обман? Что, если я еще могу спасти Риту, но вместо этого разлегся на полу и жалею себя.
Нужно подниматься. Нужно открыть глаза.
Теперь, когда я определился, кто «я». Нужно вставать.
Я тот голос, который спасет Риту. Голос, который все это время мешал ее убить. Каждый раз спасал ее. И сейчас фальшивка не расправится с девушкой.
Я не позволю!
Я не спас тех людей, но Риту этот гад не тронет
Я открываю глаза.
Я сижу перед зеркалом. В отражении вижу Федора Петровича. Кажется, он не чувствует моего присутствия. Он насвистывает веселую мелодию и укладывает волосы.
Он напялил свою самую нарядную одежду. Рубашка в полоску, брюки. Он готовится к своему главному шедевру.
Он ковыряет ногтем в зубах. А за его спиной отражается Рита. Она лежит без одежды. Она распята на столе. Возле нее разложены инструменты. Пол застелен клеенкой. Рядом приготовлены пакеты для мусора.
Фальшивка улыбается себе.
Он закуривает и подвигает ближе пепельницу-слоненка. Она липкая. В чьей-то свежей крови. Он вытирает салфеткой пальцы. Это часть его игры, часть ритуала. Подделка использует пепельницу как чернильницу. Внутри слоника налита чья-то кровь.
Окурки плавают в густой жидкости. Пепел смешивается с алыми чернилами. Окурки действуют как загуститель.
Окурки плавают в густой жидкости. Пепел смешивается с алыми чернилами. Окурки действуют как загуститель.