Кто там? показываю в сторону, откуда доносятся звуки. Скажешь? Я помогу тебя освободить.
Я спрашиваю, но ответа не получаю.
Говорю Рите ждать меня здесь и иду заглянуть, откуда играет музыка. Наша новая знакомая говорит, чтобы я этого не делал. Вернее, она в бреду повторяет, чтобы не делал этого. Не делай этого. Не делай
Но я иду.
Приоткрываю занавеску, отгибаю целлофан и заглядываю.
Музыка бьет по ушам. И сквозь металлическую сетку, сквозь мелкую ромбовидную неровно сплетенную поржавевшую сетку я вижу весь отряд, всю стаю плюшевых медвежат. Их пухлые мохнатые рожицы то приближаются, то отдаляются в такт ударов музыки.
От ужаса хочу закричать. Но не могу.
За отрядом, в самом центре, лежу я. Вижу, со стороны, как лежу на боку, скрючившись, и прижимаю к груди колени. Точно так же, как лежала на картонной подстилке наша новая знакомая.
Смотрю через решетку на медведей и не могу отвернуться. Пальцы непроизвольно сжимают стальные прутья.
«Не говори никому! Пожалеешь!»
Я стараюсь закрыть глаза. Веки не подчиняются. Не могу ни отвернуться, ни зажмуриться.
Хватит!
Слышу чей-то спасительный голос.
Это мой отец. Это его голос.
Мне удается зажмуриться. Звуки мгновенно рассеиваются, остается лишь звон в ушах.
Я резко открываю глаза и вижу, что греюсь рядом с папой, под пушистым одеялом. Как в детстве. На одной кровати. Пока мама готовит завтрак, я пробрался и прилег к отцу. Спокойно и уютно. С кухни доносятся мелодии скворчащего теста на сковороде, запах блинчиков с корицей, журчание воды в раковине.
Он давно умер, говорит Рита.
Он давно умер? спрашивает Федор Петрович.
Я этого не знаю.
Но сейчас он спит со мной рядом, и его тепло Он снова молодой, а я ребенок. Я зову папу, прошу объяснить, что все это значит, а он резко встает, подрывается, как атлет, подпрыгивает словно гимнаст на батуте и садится на край. Не со своей, с моей стороны кровати, садится и смотрит в пол. Я сажусь рядом.
Отец? Эй. Ты чего?
Он не отзывается, рывком поворачивается и набрасывается на меня. Я падаю на спину. Голова врезается во что-то твердое. На том месте, где я ожидал подушку, что-то острое и угловатое. Мы боремся. Я подтягиваю колени, упираюсь ногами ему в живот и поднимаю огромное тело над собой. Он тяжелый. Он просто гора мышц. Он еще крупнее и сильнее, чем казался мне в детстве. Он тычет скрюченными пальцами мне в лицо.
Отец?
Я зову, но он не отвечает.
Продолжаем бороться.
Мне не уцелеть в этой схватке. Силы не равны. Я готов сдаться и умереть. Его пальцы замирают на моих щеках. Еще секунда и отец вцепится в мою шею, еще секунда и я задохнусь в стальных тисках отцовских рук.
Его пальцы не двигаются.
Он останавливается, он не хочет меня придушить. Крепкие руки держат мое лицо. Я перестаю барахтаться, мои ноздри ритмично выдувают воздух, сердце колотится, глаза смотрят на болезненно вздутые вены на широкой отцовской шее.
Он удерживает мою голову, и я понимаю, он хочет меня предупредить, хочет что-то рассказать.
Я больше не боюсь.
Поднимаю глаза, пробегаю взглядом по чернявой, без единой сединке бороде, по ровно отчерченному носу. Наконец, я вижу, что у него заклеено лицо. Старый потрепанный тканевый пластырь опоясывает голову в том месте, где должны располагаться брови и глаза.
Мороз по коже.
Я хочу снять его повязку, но мои руки не подчиняются. Их словно кто-то пришил к кровати, пальцы тянут на себя простынь, ногти впиваются в матрац, и я не могу пошевелиться.
Лицо отца приближается, и я вижу, что ниже идеально ровного носа нет рта, на коже, без единой морщинки, чисто выбритый островок, посреди густой бороды.
Он шевелит подбородком, мычит, но не может произнести ни слова.
Я распрямляю колени, сбрасываю тело на пол. Оно звучно бьется о скрипучие доски.
Не говори обо мне больше Пожалеешь.
Я задыхаюсь.
Тело бьется в судорогах. Спина самопроизвольно изгибается. Суставы выкручиваются и извиваются, словно у меня нет костей. Я теряю сознание, но мне совершенно не страшно. Я спокоен. Я смотрю за происходящим со стороны.
На счет три ты очнешься, раздается встревоженный голос фальшивки.
Раз.
Я парю под потолком. Смотрю на залитую кровью комнату. На кровать, в которой я извиваюсь, как на сеансе экзерциста.
Два.
Комната кружится.
Капли крови разлетаются в стороны. Кровавая карусель, водоворот липкого красного аттракциона. Жуткий, уродливый перформанс больного на голову художника.
Спектакль смерти, на котором у меня билет в первом ряду.
Три!
Голос приказывает, и я открываю глаза.
На столе стоит полный стакан с водой. Липкая пепельница, рядом моя пачка сигарет.
Напротив сидит взволнованный мой фальшивый психиатр и торопливо что-то записывает. По сторонам все так же сидят и смотрят на меня с ненавистью зрители затянувшегося допроса.
Чувствую себя опустошенным. Словно кто-то вытащил из меня все внутренности, выпотрошил всего без остатка, а затем небрежно запихал их на место.
На сегодня достаточно. Прервемся.
Федор Петрович дает отмашку, и меня уводят из помещения.
С меня хватит! Чтобы я еще хоть раз для них что-нибудь. Даже пальцем не пошевелю.
Рита злится.
Она импульсивная. Она быстро взвинчивается, распаляется и потом все Не может угомониться, пока что-то не разобьет или не сломает.
Уму непостижимо. Это же натуральное свинство!
Она расхаживает по кухне, машет руками и ругает все и вся на чем свет стоит. Похоже, с ее ночными посиделками покончено. Сегодня что-то пошло не так, она вернулась не в духе, и меня, признаться, это радует.
Чего молчишь? Хочешь сказать не согласен? Хочешь сказать, так можно себя вести?
Я не могу понять, что так взбесило Риту. Слишком много слов. Среди ее ругательств и проклятий в адрес подружек-близняшек я могу разобрать лишь, что сестры художницы чем-то расстроили, чем-то не угодили Рите.
Ну! Скажи-скажи!
Ну! Скажи-скажи!
Я пожимаю плечами, вздыхаю и понимающе киваю. Хотя ничего не понимаю. Ничего, начиная с того, что можно ночами делать в компании сестер-художниц.
Она садится ко мне на колени, обвивает мою шею, прижимается к плечу, и со словами, что только один я ее могу понять, называет меня криволицым. Наверное, сейчас я должен обидеться, но из уст Риты криволицый звучит как комплимент, и я продолжаю гладить ее по спине.
Я привык, что Рита не ночует дома. Привык слушать рассказы о ее веселых посиделках и новых знакомых. Привык к ее резким сменам настроения, но все еще не могу привыкнуть, что ее объятия и поцелуи ничего не значат и ни к чему не обязывают.
Просто друзья?
Дожевываю бутерброд, натягиваю костюм медведя и топаю на свой рабочий участок.
Приходится около часа добираться от дома до рабочего места. Это недолго в обычной ситуации. Но в костюме огромного медведя все усложняется.
Трамвай еле тащится, минута растягивается в вечность. Все пассажиры смотрят только на меня. А я еду без билета, и не дай бог, контроль.
Вагончик лениво останавливается, наконец выхожу. Неуклюже задеваю дверной проем, медвежья голова достойно защищает.
Иду через дворы, к центральному проспекту. Мимо булочной, мимо гостиничного комплекса. Спускаюсь ниже по улице, за банком, возле которого территория огромного плюшевого слитка, рекламирующего новый ювелирный салон.
Моя зона.
Два квартала по проспекту и угол слева через дорогу. Там большое количество людей, там метрах в десяти вход в метро, там полно бомжей и есть ларек с кофе и вафлями.
Без четверти десять.
Я пришел на пятнадцать минут раньше положенного. За дополнительное время мне никто не заплатит, а вот если опоздаю, по условиям, мне не зачтут пол рабочего дня.
Я стою, опираюсь о фонарный столб. Аркадий ждет проверяющего.
В любой момент к нему, ко мне, может подойти специально обученный человек и проверить, во сколько медведь вышел на работу.
Аркадий сканирует прохожих. Кто из них проверяющий? Который? А я хочу покурить.
Ровно в десять часов словно из-под земли выныривает паренек. Молодой совсем. По виду только школу окончил. В ухе у него дыра размером с большой палец и в нее просунута сережка. Хотя сережкой эту штуку сложно назвать, пробка от бутылки вина, подкрашенная зеленым. Слово затычка лучше сюда подойдет, чем сережка.
Доброе утро, медведь. Вовремя, косолапый, отлично. Этот гад насмехается надо мной.
Меня бесит его надменный тон. Он начальник, он важный, он издевается, чувствует превосходство.
Я не отвечаю, Аркадий тоже молчит.
Мальчишка тыкает стилусом в своем планшете. Похоже, ему не просто справляться с устройством. Без конца причмокивает, недовольно кривится, как старушка, которой показали, как пользоваться новым телефоном, но она ничего не запомнила. В итоге убирает планшет, записывает что-то в блокнот и протягивает мне флаеры.
Протягивает стопку и поучает, не дай бог, мне не все раздать или выбросить в помойку его драгоценные рекламные листовки.
Смотри мне, говорит, не разочаруй. По-свойски, паршивец, стучит меня кулаком в плечо и уходит.
Аркадий смотрит вслед надменному проверяющему. И как только тот скрывается за поворотом, большая часть стопки складывается в ближайшую урну. Остальные Аркадий раздаст за час.
Сильнее унижения, чем работать ростовой куклой, Аркадий никогда не испытывал.
У-ни-зи-тель-но. Унизительно чувствовать себя посмешищем, раздавать разноцветные бумажки с картинками нового магазина косметики и обнимать веселящихся детей.
Унизительно.
Да еще ничего не видно, через мелкую сетку в беззубой пасти, трудно двигаться и в придачу дышать нечем.
Хочешь похудеть? Две недели под палящим солнцем, на оживленном проспекте, среди снующих людей, в костюме огромного зверька, и минус пять, а то и все десять килограммов гарантировано.
Возможно, благодаря новому костюму мои лицевые мышцы быстрее восстанавливаются. Брови больше не свисают над глазами. Щеки и рот практически вернулись на свои места, но на здорового человека Аркадий все еще не похож. А я все еще хочу курить.
Аркадий идет.
Пошатываясь, переваливается с ноги на ногу. Таковы условия. Аркадий должен передвигаться только таким способом. Тогда голова куклы болтается, и для прохожих выглядит, будто медведь пританцовывает.
Без слов Аркадий протягивает бумажную рекламу каждому встречному. Кто-то берет, но чаще просто отворачиваются и проходят мимо. Для тех, кто взял флаер, Аркадий машет на прощание лапой и двигает мохнатой головой из стороны в сторону. Таковы условия.