Аксинья не могла не улыбнуться, видя решимость на лице племянника. Семейная настойчивость жила в нем, выдавала достойного наследника Василия Воронова.
Скоро Матвейка, успокоенный принятым решением, засопел, а Аксинья отправилась на поиски плакун-травы, что пряталась среди заболоченных кочек. Высокие травы с метелками яхонтовых нежных лепестков.
Плакун-трава, матерь трав,
Покажи свой лик, не таись.
Я чту тебя, берегу тебя,
На Аксинью-знахарку не злись.
За оврагом открылся пригорок, поросший матерью трав. Аксинья рвала ломкие стебли, шептала слова благодарности, поминала болезни.
Ты будто жена лешего, из лесу вышла. В цветах да паутине вся.
Скажешь ты, Матвей. То ль обидел, то ли слово доброе сказал, и не поймешь сразу. С кряхтением Аксинья скинула со спины пучки трав.
Почто меня не разбудила?
Мать трав незнающему человеку собирать нельзя Она затаится, спрячется
Почему мать-травой кличут? Матвей отщипнул цветок, понюхал, чихнул, когда пыльца попала в нос. Малый цветочек. Скромный.
А пользы много. Когда плакала Богоматерь над сыном Божьим, распятым на кресте, слезы ее капали бурным потоком. Падали на землю-матушку, и там, где попа́дали они, выросла трава дивная. От слез пречистых плакун-трава. Исцеляет она от лихорадки злой, от боли головной, от кашля, от укусов змей и бешеных существ. Изгоняет бесов, оберегает воинов, прибавляет целебных свойств другим травам.
Поведай еще о чем-нибудь.
Аксинья рассказывала Матвейке о саране и кукушкиных слезах, одолень-траве и зверобое, девясиле и белозоре Парень слушал, будто впитывал в себя тайны знахарские, и в Аксинье проснулась надежда станет племянник ей поддержкой и подмогой в лекарстве. Глафира говаривала, что в Москве целительским да магическим делом мужики занимались, и хаяли ее за вмешательство в знахарские дела. Мужчину в сговоре с нечистой силой обвинять остерегутся, и сильнее он, и позволено больше
Возьму я тебя в следующий раз, Матвейка, за белозором. Далеко идти, несколько верст. Да только, взяла за ухо парня Аксинья, чистым надо быть. Вырос, а мыться по-прежнему не любишь. Грязной.
Вспомнила, обиделся парень. Передохнули да косить пора. Он подхватил большую, звонко блеснувшую на солнце косу. Травяное войско послушно расступалось пред ним, готовое сложить голову в неравной битве.
Аксинья засмотрелась на ловкого, за лето вытянувшегося к небу стройным деревцем, загоревшего, окрепшего братича. Расставил ноги упругим движением, завел вверх руку и пошел легко, без напряжения в становой жиле[20], размеренно и красиво. «Зря Лукерья нос воротит жених на зависть», думала Аксинья, растрепывая скошенную траву, чтобы солнце да ветер просушили ее, обратив в сено.
За узкой полосой березовой поросли раздавались голоса Семена и малолетнего Илюхи. Катерина в синем платке была, как всегда, не слышима, и порой Аксинье мерещилось, что поворачивает она лицо к соседке, смотрит укоризненно. Расстояние в десять сажень делали домыслы смешными, совесть шептала гневные проповеди, жалила, не давая покоя. «Не могла Катерина знать о той встрече на берегу Усолки», уговаривала себя Аксинья, а воробьи насмешливо щебетали над ее глупыми оправданиями.
День истончался. В воздухе зависла мошка, и семья Петуха, собрав в копны накошенную траву, отправились домой, погрузившись в телегу.
Хватит работать! Пора и честь знать. Спокойный, немного уставший голос Семена защекотал утробу.
Да мы чуток покосим еще. Спасибо, Семен, не поворачиваясь, ответила Аксинья.
Как знаете, фыркнул мужик. Илюха, подражая отцу, зафыркал, и жеребец, запряженный в телегу, дернул любопытно ушами.
Чего отказалась? Идти далече. С Семеном уже бы в деревне были. Матвей махал косой куда медленнее, и красота стала исчезать из его рваных движений.
Да мы дойдем, силы есть, махнула рукой Аксинья.
Она сгребала подсохшую траву в копны, встав на колени. Неуклюжие движения, пот, заливший лицо, мошка перед глазами. Острый стебель пырея впился в мякоть пальца, будто зубы луговика. Кровь закапала на белый подол с алой вышивкой по краю, вырисовывая узор обиды и неутоленной ласки.
Нескладешка, поднял тетку с колен ядовитый Матвейка. Домой нам пора, и Нютка заждалась.
Луга возле деревни выкосили подчистую, все копны свезли в деревню, а нутро крестьянское болело: мало сена, трава негуста. Оголодает скот, а значит, и еловчане. Аксинья устала кланяться Георгию, гордыня причитала, билась в силках нужды. Материнская забота пересилит любую гордыню. Стоило женщине вспомнить глаза голодной дочери и бежала, и просила, и умоляла слезно.
Георгий Заяц со своей многолюдной семьей решил поехать вниз по течению Еловой, где заливные луга давали богатый укос. Аксинья с братичем и дочкой напросилась в дорогу вместе с соседями, благо староста выделил Вороновым угодья на противоположном берегу, где искони косил Василий Ворон. Каждый год деревенские делили промеж собой угодья, спорили дотемна, требовали лучшие луга. Аксинье повезло Яков, смягченный ее жалобным взором, разрешил покос на сочной поляне меж двумя пологими холмами, где река изгибала спину, будто кошка после сладкого сна.
Георгий посадил в телегу жену и младших детей, Аксиньину Нюту; закинул котлы, снедь да дерюгу, косы с топорами ночевать не меньше недели. Тошка с Таськой, Аксинья и Матвей сели в неглубокую лодчонку.
Таська, ты поосторожней, ухмыльнулся Тошка, вильнешь кормой и опрокинемся.
А щас вильну. Таську насмешка не обидела. Она захохотала в полный голос и даже повела крутым бедром.
Лучше не надо, у нас тут и еда, и пожитки, по-стариковски заворчал Матвей.
Да шучу я, Мотя. Ты чего?
Да ничего. Он лег на дно лодки и закрыл глаза, показывая всем своим видом, что говорить не желает.
Ох, люди, хорошо-то как, мечтательно протянула Таисия и развязала убрус. Стащила подубрусник, раскидала по плечам сальные грязно-русые волосы. Расслабила шнуровку рубахи, потрясла подолом. Аксинья тревожно глянула на молодуху не раздеваться ли та собралась.
Тася, свел брови Тошка, и жена недовольно выпятила губы.
Жарко мне, мой соколик, сопрело все. Дай охолонуться. Она повела плечом, пышное тело заиграло, а Тошка, уловив колыхание груди, быстро отвел взгляд.
Аксинья, ты скажи мне, милуша. Тася подсела поближе, лодка колыхнулась, Матвей недовольно скривил рот, но промолчал. Ты ж травы ведаешь, снадобья всякие Скажи мне и зашептала на ухо горячим воздухом, травку какую, чтобы муженек больше любил.
Мало любит?
По ночам предостаточно А днем вишь какой злой. Рожи корчит, все ему не так и не этак.
Какая ж трава тут поможет. Нет, Таисия, такого снадобья.
А привороты? Словеса колдовские? Подруга моя приворожила одного.
Не к добру все это, поверь уж мне. Приворот из человека душу высасывает. Иссыхает он весь да помирает скоро.
Твоя правда.
И нет способа? внезапно открыл глаза Матвей.
Слышал ведь, братич, не от Бога приворот. Заниматься им гнев на себя навлекать.
Уэх. Матвейка то ли хмыкнул, то ли зевнул, спорить с теткой не стал.
Твоя правда.
И нет способа? внезапно открыл глаза Матвей.
Слышал ведь, братич, не от Бога приворот. Заниматься им гнев на себя навлекать.
Уэх. Матвейка то ли хмыкнул, то ли зевнул, спорить с теткой не стал.
А ты кого присушивать собрался? Никак невесту свою? Хохма! скаблился Тошка. Греби ты, Матвейка, полежать хочу, на небо поглядеть.
Мало ли чего хочешь, отрезал Матвей, а друг почему-то не стал возражать ему.
Небосвод соперничал с рекой в лазоревых тонах, кудрявые облака порой закрывали солнце, пробегали рядом с лодкой, и Аксинья зачерпывала ладошкой воду, ловила белых небесных барашков. Мерное качание лодки убаюкивало, и Таисия скоро заснула, свернувшись на узкой лавке. Она похрапывала, изредка подрагивая во сне.
Надоела, кивнул на спящую жену Тошка.
Да что не так? Медовый месяц у вас.
Липучая, как смола. Пристанет не отдерешь, тягучая, противная. Тьфу.
Нехорошо так говорить, Тошка, вступилась за молодуху Аксинья.
Марфа еще хуже про нее говорит. Мол, навязали гусенку гусыню с чужим яйцом.
Не привыкла еще Марфа. Время пройдет
Мож, и привыкнет. А я нет. Он легонько пнул носом чобота толстую ногу, выпроставшуюся из-под рубахи. Отец заставил, так пусть сам и живет с ней.
Лодка причалила к берегу, Тошка привязал к обломанной березе веревку, вытащил скарб. Таська не сразу проснулась, глядела осоловелыми глазами на берег. Парни принялись расчищать место для шалаша, вытаскивать скарб Федотовых из лодки. Конский топот и скрип телеги возвестили о скором приближении остальных. Нюта дремала на коленях своей полутезки Нюры, Марфа уложила под деревом младшего Гошку, оттопырившего во сне губу.
Аксинья, Матвей и Нюта распрощались с соседями и залезли в лодку. На противоположном берегу, среди богатого разнотравья расположились их угодья. Матвей быстро нашел укромный уголок чуть в стороне от берега, где черемуховые деревья тесно смыкались кронами и образовали природный шатер. Натаскали веток, хвойных лап, и скоро крыша над головой была готова. Нютка бегала по лугу, собирая мелкие цветы. Она сплела венок, водрузила его на голову Матвею и заливисто хохотала.
Ах ты, Патрикевна, наряжаешь братца.
Боюсь я, Матвей, привычно вздохнула Аксинья.
Что молчальницей останется? сразу понял братич.
Уж сколько времени прошло. Пора бы заговорить Опять я бессильна.
Ты не плачь. Придет время откроет рот.
Думаешь? Братич отвечал так уверенно, что Аксинья хотела ему верить. Но что он, желторотый, мог знать о загадочной немоте сестры.
Конечно.
За тонкой стеной шалаша звенели комары, настойчиво лезли к людям. Лесная ночь была полна шорохов, неясных звуков и той томительной свободы, что настигает человека, ночующего на диком берегу.
Лодка тихо колыхалась, и темно-синявая вода наливалась чернотой. Внезапно налетевший ветер закрутил лодку, через край стала литься вода. Аксинья трясущимися руками зачерпывала воду и выливала через край лодки. Внезапно вода покрылась огненными всполохами, и через языки пламени Аксинья увидела Матвея. Он улыбался и махал ей, стоя на дне реки. Она потеряла равновесие и упала за борт с долгим криком.
Открыла глаза.
Выдохнула. Проверила, не разбудила ли дочь.
Просто сон.
Окаянный сон, навеянный рекой и лодкой.
А Семен здесь. Матвей отбивал косу молотом на железной бабке, и от напряжения пот капал на нос, стекал по шее. Выручил своим поделился, научил меня, как по уму косу в порядок привести.