Да кто ж так тебя? Что за изверг? возмутилась Анна.
Ты в услужении у кого был? Аксинья погладила мальчишку по стриженой голове.
Батя, разомкнул парнишка губы и залез в лохань. Прикрывая стыд рукой, он тер золой и вехоткой тело, неловко косился на баб.
А где сейчас он, отец твой? Не сдержать Аксинье любопытство, и жалость не укротить.
Грязной не отвечал. Он скукожился в лохани, прикрыл глаза, будто заснул. Темные ресницы отбрасывали тени на впалые щеки. Спустя некоторое время Аксинья потрясла парнишку за плечо:
Вылазь. Остыла водица-то.
Парнишка промокнул тельце утиркой, морщился, когда задевал особо смачные синяки. А выхлебав миску ароматной похлебки с травами да овощами, он внезапно открыл рот. И будто прорвало его. Будто в лохани той отмокла душа его, отпарилась грязь, отвалилась заскорузлой коркой, обнажила страхи и надежды.
Грязной
Сколько помнил он, жили впроголодь, по чужим дворам. Родители сказывали, был у них дом хороший, да уехали оттуда. Почему Бог весть. Покинули родные места, выстроили дом новый а он сгорел. Так и скитаются по чужим людям. Было в семье трое детей две девки и сын, Грязной. Осталось двое. Средняя сестра померла с голоду.
Грязной
Сколько помнил он, жили впроголодь, по чужим дворам. Родители сказывали, был у них дом хороший, да уехали оттуда. Почему Бог весть. Покинули родные места, выстроили дом новый а он сгорел. Так и скитаются по чужим людям. Было в семье трое детей две девки и сын, Грязной. Осталось двое. Средняя сестра померла с голоду.
Соломенная лежанка, тряпки вместо одеяла, замусоленные миски, вши и блохи.
Отца они видели редко, он искал работу в соседних деревушках, нанимался за кусок хлеба и чарку хлебного вина чистить овины, латать сараи и нужники. Самая грязная работа, скудная плата. Семье ничего не перепадало, питались они объедками с чужого стола. Грязной привык. К одному привыкнуть сложно отцовой ярости.
Отец худой, злой. Мать бил, Грязного бил. Сестру не трогал почти. Так, с устатку.
Матери кричал слова обидные. Ругал ее последней Нет, язык не поворачивается повторить такое. А мать не спорила. Не ревела. Грязного только в сенник отправляла, что к сараюшке вверху пристроен. Мол, залезь, схоронись, батя тебя не найдет. А Грязной знал уже, это не поможет. Спрячешься где, потом вдругорядь яростнее отлупит. Мол, наука тебе.
Дальние родичи, сами голытьба с четырьмя детишками, пустили по доброте душевной. Мать и детей звали иногда к столу, давали обноски со своего плеча. Грязной уже стал называть домом щелястую сараюшку, где последние три месяца ютилась семья.
Наступила зима, и каждый вечер Грязной пытался согреться под дырявой собачьей шкурой. Мать заболела седмицу назад, шептала: «Больно, Господи», сейчас она заснула, перестала стонать. Грязной откинул шкуру, пригляделся: затихла, улыбнулась вроде. Он обрадовался. На поправку пошла. Рядом мычала худая корова, ребра проступали сквозь ее плешивую шкуру. А мать лежала спокойно на куче тряпья. Ревела сестра, размазывала слезы по веснушчатому лицу.
Улыбаешься, дурень? Сестра старше лет на пять, а нос задирала, будто взрослая. Да и вообще злая. Как отец.
Спит ведь.
Не спит она Мертвая.
Он стал трясти мать, кричать: «Проснись! Ты живая!» а она ничего не отвечала своему младшему сыну, и сон ее был бесконечен. Сестра отогнала мальчишку от тела матери, буркнула: «Иди за теткой, а потом отца ищи».
Убллюдддок, те че? Язык тятин не ворочался, застревал в словах, как гребешок в колтунах.
Отца Грязной нашел, лишь оббежав все дома.
Услышав скверную весть, отец избил Грязного. По обыкновению.
Схоронили мать, нищенские поминки еле вытянули И скоро родичи выгнали вдовца-пропойцу на улицу, сладу с ним теперь и вовсе не было. Сестре повезло они согласились приютить ее, оставили, чтобы она нянчилась с ребятишками.
Отец и сын ночевали в сараюшках, заброшенных домах, просились в богатые дома. Порой из жалости их привечали. Но скоро гнали прочь, отец не мог ужиться ни с кем. Он цеплялся к каждому слову, взгляду, движению. Бил еще яростнее. Материл злее.
Во время очередного бесконечного пути от села до села отец, пряча лицо под колпаком, подошел к высокой изгороди и ткнул Грязного к воротам:
Здесь жить будешь. С тобой, спиногрызом, валандаться не собираюсь. На грех пойду, пришибу.
Отец всегда приносил Грязному боль, мучения, горести. Но не теперь. Этот день стал самым счастливым в паскудной жизни маленького оборванца.
Иди сюда, притянула к себе Аксинья парнишку, погладила ежик волос.
Вы не прогоните меня?
Нет, Матвей, не выгоним. Здесь твой дом. Анна улыбнулась.
Я Грязной, не Матвей. Так меня все кличут.
Грязной не имя, а прозвище. А мы звать тебя будем Матвеем.
Матвей Матвейка Мне по душе. Вы не выгоните меня? Скажите. Он сыпал словами, будто камешками на речном берегу.
У нас будешь жить, не бойся. Как мы теперь без тебя.
Нюта уже давно сопела в своей люльке, отмытый мальчишка свернулся клубочком на узкой лавке, Уголек обнюхивал углы и тревожно косился на печь. Чуял мышей или домового.
Софье правду скажем?
Не будем таить.
Но она Матушка, она и так невзлюбила мальчишку А как узнает, сожрет нас
Ничего, покричит и замолкнет. Куда денется, я хозяйка в этом доме.
Остаток вечера они провели в молчании. Каждая дивилась в душе прихотям Божьей воли, которая привела к ним Грязного.
Идет, гузкой трясет.
Девку свою тащит, в церковь-то зачем?
Дитя греха. Отмолить хотят. А не получится!
Идет, гузкой трясет.
Девку свою тащит, в церковь-то зачем?
Дитя греха. Отмолить хотят. А не получится!
Ишо парнишку какого-то подобрала.
Мож, ейный выпороток[2]. В девках родила да припрятала до поры.
Дарья, ты языком не молоти. Приблудился хлопец, у них теперь живет.
Растлит парнишку.
И Анька под стать дочери-блуднице.
Вольна баба в языке а черт в ейном кадыке, мужской голос перекрыл кудахтанье.
Аксинья почувствовала волну благодарности к Игнату. Один из немногих односельчан, кто не сторонился ее, помогал, привечал добрым словом. Когда-то Григорий, муж Аксиньи, взял в подручные шумного, говорливого парня, выучил своему мастерству. Теперь Игнат хозяин кузни. Вместе с Зоей живет он в той избе, где когда-то Аксинья хлопотала, ждала мужа, верила в свое счастливое будущее.
Не надо окунаться в прошлое, омут затянет с головой.
Здоровья вам. Это ж откуда молодца такого взяли? Игнат догнал их, кивнул Аксинье, наклонил голову в знак уважения перед Анной, улыбнулся мальчишке.
Сам пришел.
Ишь как! Хоть мужик в семье будет. Как звать-то мужика?
Матвейка.
Доброе имя.
Нюта зашевелилась, забарахталась в завертке из овчины. Раскричится опять бабы яриться начнут. Дочка тяжелая. Кроха вроде, а руки немеют. Или сил у Аксиньи мало?
Игнат, ты как? Как дети, жена? Аксинья отвела разговор от Матвея. Не догадается Игнат, но лишние разговоры не надобны.
Зойка вона со старшей идет. Младшую с бабкой оставили. А я Руки побаливают. Скажи средство, Аксинья, мочи нет, ночами скриплю зубами от болести.
Приходи, Игнат. Чем смогу помогу.
Дорога до Александровки не длинна. Всего-то три версты. А путь долгий. Под ехидными взглядами и злыми словами. Будто что украла у них Аксинья и отдавать не хотела. Уж много месяцев трепали имя ее окрестные бабы, и все удержу им нет. В глаза не говорили. Сторонкой обходили, боялись знахарку, ведьму. А за спиной помоями плескали.
И не скажешь им слово ответное.
Правы. Грешница. Похоть тешила. Мужа родного в острог загнала. Брата уморила. Отца до смерти довела.
Все про нее, Аксинью.
Длинные мысли, липкие взгляды. Аксинья знай себе идет, о своем думает. Дочь крепко к себе прижимает. За Матвейку радуется. А матери худо сейчас живется. Привыкла к уважению, к долгим разговорам с соседками, к жизни без страха. Все это дочь у нее украла.
Дорога, укатанная санями и сотнями ног, блестела при свете месяца. Сапоги разъезжались на скользких колдобинах. Анна не успела охнуть упала на серый наст, как куль с мукой.
Вставай, матушка. Аксинья отдала Нютку Матвею, на колени встала перед Анной.
Ох, косточки мои.
Анна кряхтела, еле встала, опираясь на дочь, разогнула крепко ушибленную спину. Старость долгая смерть.
Примочки сделаю тебе, и все пройдет.
Пройдет, дочка. Каждый шаг Анны отдавался теперь тысячами огненных игл. А рядом шептались злорадно:
Бултыхнулась как!
Во как грехи тянут к земле. Бог смотрит, все видит.
Злоязыкие гусыни, ругнулась Аксинья.
Молчи, дочь.
А что они говорят худо про тебя про нас? Мальчишка заглядывал в глаза Аксиньи, искал ответы.
Не слушай их, в Матвейка. Сейчас время благостное о-о-ох. Анна на каждом вздохе глотала стоны. Сын Божий родится. Не время сквернословить.
Живут с дочерью отшельницами в своем дворе, только по надобностям выходят и мало слышат гадостей. А здесь собралась вся Еловая пешком ко всенощной идут. И грешниц по дороге чихвостят. И распяли бы иль камнями закидали. Да трусливы больно.
Не осталось в Анне уважения к людской породе. Чем больше живет на свете, тем страшнее видится нутро человеческое. И сама далека от праведности, как земля от неба, столько ошибок сотворила не перечесть. Да не занимает свой ум чужими прегрешениями и ошибками свои да дочерины отмаливает.
Давно пора ей в мир иной. Да страшно. Навеки корчиться в аду. Анна сглотнула слюну и продолжила путь. Только дочка да внуки держат ее на этом свете.
Софья вернулась шумная, радостная, чужая.
Хорошо погостила? Аксинья накрывала на стол, выставляла остатки скудных праздничных яств.
Ой, сладко. По родителям соскучилась, по родичам. Васеньке они по нраву пришлись. Да, сына?
Негу, непонятно ответил тот и ткнулся лбом в Матвейку. Паренек подхватил Ваську под мышки, шутливо подкинул вверх.
Отцепись ты от сына. Софья спрятала улыбку. Вижу Вы его не прогнали. Одежу дали, накормили. Шел бы дальше побираться по деревням.
У нас он жить будет, невестушка моя. Места и еды всем хватит. Ты смирись, утихомирься. Громкий голос Анны заполнил избу. У нее всего-то и осталось, что голос. Силы таяли с каждым днем.
Вы очумели, матушка? Аксинья! Не буду с грязнулей как его, Грязным жить!
Матвейкой, не смолчала Аксинья.
Что?
Матвейкой его зовут.
Да хоть святым Матфеем зовите.
Не богохульствуй, София.
Не тебе, Оксюшка, проповеди мне читать.
Да не кричи ты.
Матушка, вы выбирайте. Или оборванец этот или я с внуком вашим.