Оставив мальчишку хозяйничать во дворе и хлеву, Аксинья вернулась в избу. С улицы почуяла тяжелый дух в избе. Уже второй месяц мать лежала, не поднимаясь с лежанки. Сил у Аксиньи хватает лишь раз в седмицу обмыть больную да поменять одежду, перетряхнуть солому и пух на постели. С уходом Софьи все заботы о небольшой семье обрушились на Аксинью. Она и по дому хозяйствует, и мать лечит, и выгадывает, сколько ржи, ячменя, репы да моркови можно взять из закромов, а сколько оставить. И с каждым днем все страшнее ей запускать руку в лари с запасами, все ближе дно.
Главная радость в ее невеселой жизни дочь. Синеглазая непоседа выросла, возмущенно кричала, отказываясь сидеть в люльке, жаждала изучать загадочный мир. Аксинья с Матвеем соорудили для нее в женском углу избы гнездышко из старых одеял, тряпок, беличьей шубы Анны. Там Нюта ползала, лепетала что-то на своем загадочном языке, тискала привычного к жестокой нежности младенцев Уголька.
Аксинья вытащила дочь из гнездышка, устало села на лавку. Выпростав грудь из-под одежды, она прижала к ней Нюту.
Сусанна, шептала, сама не зная зачем.
Минуты складывались в бесконечное время, как за ложкой тянется разнотравный мед. Намотаешь его на деревянную палочку и вытягиваешь длинные, желто-приторные нити. Аксинья задремала, ушла в мир грез и невнятных мыслей.
Тетя! Она вскочила, привычным движением придержав недовольно мяукнувшую дочь.
Матвейка. Ты что раскричался?
Тттам, там, показывал он рукой на печь.
Анна свесила руку с лежанки в последней попытке дотянуться до дочери и внучки. Так и ушла в вечность, застыв с протянутой рукой.
Матушка. Не было пока боли, не было слез, только обрушилось обухом по голове осознание потери. Аксинья уже знала: все придет потом, и тянущая боль где-то близ сердца, и ночной вой, и град слез, и крики о несправедливости божьего промысла.
Ты беги к соседям. Зайцу Георгию скажи, что Анна ушла Надо отца Сергия привезти
Я быстро, тетя Я мигом.
Георгий Заяц не подвел, он пришел сразу, да не один, приведя с собой раздобревшую Марфу.
Ах ты бедняженька, лапушка, напевно запричитала та, вызвав с трудом одолимое желание прижаться к высокой груди, выплакать все ручьи печали.
Спасибо тебе, Марфуша. Матвейка, иди к Параскеве.
Он здесь нужен. Тошку отправим. Сейчас позову.
Полуодетая, выскочила Марфа на улицу и зычно закричала на всю округу:
Тошка! Сынок!
Тот будто ждал зова, сразу выскочил откуда-то из-за забора, повел плечом:
Не сынок я тебе. Что надо?
Матушка у Аксиньи померла Ты за Прасковьей, из новоприбывших, сходи, голубок.
Схожу. Я не голубь вовсе.
После захода солнца Георгий привез александровского батюшку. Отец Сергий бормотал положенные молитвы над покойницей, лежащей на лавке посреди избы. Облаченная в белые одежды, Анна поражала спокойным выражением лица, ни тени боли или скорби в складках у рта, разглажен лоб, чисты уже закрытые глаза. Не успела она попрощаться с дочкой и внуками, быстро отошла в мир иной без покаяния и канона, но где-то в глубине души своей нашла умиротворение и бесстрашие перед последним жизненным испытанием.
Всю ночь отец Сергий сидел у изголовья Анны, окропляя ее святой водой, повторяя песни канона. Иногда прерывал он свое бдение, чтобы смочить водой изнуренное молитвами горло. Рядом склонила голову Аксинья, шептала слова прощания, гладила незаметно бело-синюю руку, прикрытую белым холстом. Матвейка с покрасневшими глазами сидел рядом с Аксиньей, порой закрывал глаза, бормотал какие-то молитвы а знал ли он их слова? отказывался уходить далеко от тетки или ложиться спать. Считал он своим долгом поддерживать в горе ту, что дала ему приют, и оплакивать ту, что быстро покинула этот мир, не успев поделиться с ним обжигающим пламенем своей любви.
Полная изба людей. Кто-то сострадает, гладит жалеючи. А кто-то, как толстомордая Зоя или исхудавшая Дарья, ухмыляется, радуются чужому горю. Не принято на Руси оставлять человека одного с горем. Соседи и обмыть покойника помогут, и на стол яства принесут, и в надобностях помогут. А ты взамен должен развлечь, показать глубину горя своего, оплакать потерю, потешить благодарностями и просьбами Кто думает об этом в тяжелый час А Аксинья думала. И хотелось ей разогнать разношерстную толпу, что третий день толклась в доме, пила, ела, поминала (малыми чарками пост на дворе), разговаривала, плакала, тихонько смеялась, разглядывала ее Остаться одной в своем бездонном, неисчерпаемом беспредельном горе, застыть ледяным истуканом до весны. Если бы не дети, Аксинья так и сделала бы, избавилась от зевак и сострадающих, забилась в кокон из перины и одеял, провалилась в забытье. Лишь Нюта с Матвеем вытягивали ее из ледяного морока, требовали внимания, тормошили, возвращали в мир живых.
Последний путь. Последнее прощание. Грубо вытесанный гроб, обложенный хвойными лапами, медленно выплывает из дома. Белое и мертвенное в окружении зеленого и вечно живого. Заяц, Семен, Яков и Игнат без надрыва несут усохшее в болезни тело. Оно еще здесь, в родном дворе. А дух уже где-то там, в небесах, парит, Аксинья уверена, приближается к райским кущам.
Двое саней, процессия из двух десятков человек проводила Анну, жену Василия Воронова, в соседнюю деревню. При неказистом храме вырыт ледник, где до лета ожидают своего погружения в матушку-землю десятки покойных из окрестных деревень. В марте-апреле, когда снег и лед стекут буйными ручьями в Усолку и Каму, обряды погребения следовать будут один за другим. Суровая правда суровых краев.
Серое небо сдавливало голову. Снежинки изредка падали на бренную землю, грезили о последнем снегопаде, но он все не начинался, и напряжение природы передавалось человеку. Аксинья шла следом за санями, не отрывая взгляд от матери. Чем ближе Александровка, тем больше пригибала ее к земле черная мысль: все, не будет больше ласкового взгляда и улыбки, нежного «доченька» или «Оксюша», безбрежного прощения и принятия дочери-греховодницы такой, какая она есть, без всяких обвинений и укоров. Казалось, что так будет всегда рядом мать с поддержкой и помощью. Будто не знала, что смерть всегда приходит и забирает любимых. Брата. Отца
Видна уже александровская церковь. Занесена посеревшим снегом, будто стала еще меньше и неказистей, вросла в землю, один крест возвышается над округой, напоминая о славе Божией. Отец Сергий довольно крякнул и прибавил шаг, завидев родной храм. «Умаялся. Бедный», с неожиданным состраданием подумала Аксинья. Год назад ненавидела она пастыря, что терзал ее покаянием. Красный пьянчуга никуда не исчез, и привычка беспрестанно облизывать губы осталась. А откуда-то в душе взялась благодарность. Аксинья сама удивилась себе. И неожиданно закричала:
Матушка моя! Зачем же ты меня оставляешь? Мату-у-у-ушка!
Она вцеплялась пальцами в занозистые бочины саней, прижималась губами к савану. Залитые едкой влагой глаза уже не различали путь, пару раз Аксинья, поскользнувшись, упала бы в щедро рассыпанные по дороге лошадиные кучи, но твердая рука вела ее. Чей-то низкий голос шептал:
Успокойся ты, Аксинья, успокойся. Что нашло на тебя? Ты сильная, выдержишь. Не то еще выдерживала.
Давай глаза вытру, горе ты мое, уже женский голос, ласковый, будто материнский. «Параскева», поняла Аксинья, избавленная усилиями подруги от слезной пелены. Шмыгнула носом, будто малое дитя, вцепилась в подругу.
Злющие ободранные собаки встретили их диким лаем. Одна вцепилась в подол летника Аксиньи, стала трепать беличью оторочку.
Брысь, псина! прикрикнул мужик, шедший по правую руку от нее, для верности пнул собаку по облезлому заду.
Семен Он ее держал, он успокаивал, не признала она верного друга детства, ввергнутая в темноту скорби.
Спасибо.
Что бормочешь, Оксюшка?
Спасибо тебе, Семен. Тебе, Параскева. Всем. Голос ее окреп.
Ну слава Богу, забормотали еловчане. И сейчас не было среди них ни одного, кто злорадствовал бы над искренним горем дочери гончара, за год растерявшей всю свою любящую семью.
Поговорить надо. Георгий Федотов по прозвищу Заяц, одетый в одну рубаху и порты, появился на Аксиньином пороге спустя две недели после похорон.
Ты в дом проходи. На улице не май, замерзнешь.
Зима не желала пускать юную весну на порог, жалила метелями и ядреным морозом. Старый пес Вороновых прошлой ночью издох, не выдержав затянувшейся зимы.
Аксинья поставила перед гостем миску с мазуней из редьки, редкое лакомство на постном столе. Мужчина отодвинул миску подальше:
Воды дай.
Аксинья зачерпнула с кадушки колодезной воды, и Заяц долго, жадно ее пил, облив перед домашней рубахи.
Ты малого отправь на улицу, кивнул головой на пристроившегося под столом Матвейку.
У тебя работы нет? Что сидишь прохлаждаешься? Под строгим тоном она спрятала улыбку.
Ровесник, поди, моему Тошке?
Да постарше он. Просто невысокий, худой.
Вырастет еще Он Федькин? Племяш, значит, твой?
Он самый, сын Марии. Ты ведь не о Матвее пришел говорить?
Нет, не о нем.
Георгию сложно было начать разговор, его уродливая губа дергалась, выдавая волнение.
Не знаю я. Да пойду лучше, пустое все
Аксинья поставила перед гостем миску с мазуней из редьки, редкое лакомство на постном столе. Мужчина отодвинул миску подальше:
Воды дай.
Аксинья зачерпнула с кадушки колодезной воды, и Заяц долго, жадно ее пил, облив перед домашней рубахи.
Ты малого отправь на улицу, кивнул головой на пристроившегося под столом Матвейку.
У тебя работы нет? Что сидишь прохлаждаешься? Под строгим тоном она спрятала улыбку.
Ровесник, поди, моему Тошке?
Да постарше он. Просто невысокий, худой.
Вырастет еще Он Федькин? Племяш, значит, твой?
Он самый, сын Марии. Ты ведь не о Матвее пришел говорить?
Нет, не о нем.
Георгию сложно было начать разговор, его уродливая губа дергалась, выдавая волнение.
Не знаю я. Да пойду лучше, пустое все
Сядь, раз пришел, говори. Я помогу чем смогу. Ты мне с похоронами услугу оказал, я тебе сейчас добром отплачу.
Георгий выдохнул. Присмотревшись к нему, Аксинья заметила, что он осунулся, блекло-зеленые глаза обведены темными кругами, как у человека, давно не спавшего.
Говори ты уже!
Не могу я больше. Не могу Гложет меня память
Речь Георгия, исковерканная по божьей милости, была бурной мешаниной. Сейчас, когда чувства захлестнули его, Аксинья с трудом понимала горестные слова.