В современных дискуссиях тут ставятся и другие вопросы. Во-первых, как мы уже видели, войны и геноцид прошлого века породили новую форму христианского пацифизма, которая решительно отвергает любого рода насилие, включая насилие, явно присутствующее в некоторых традиционных теориях искупления (Бог использует насилие по отношению к Иисусу и тому подобное). Во-вторых, в это же время и, возможно, из тех же соображений многие приняли немыслимую прежде идею, согласно которой страдание на кресте есть страдание не только Сына, но и Отца. Другие предложили новые версии старой идеи, согласно которой Иисус страдал на кресте «как человек», но «божественный» Иисус был свободен от мук. Трудно понять, имеет ли это смысл. Эти вопросы ярко показывают одну устойчивую закономерность: что бы мы ни сказали о смысле креста, это рано или поздно приведет нас к обсуждению Троицы и воплощению в вопросах о том, кто же есть Бог и кто же был и есть Иисус.
Я уже говорил о том, как пытались выразить смысл креста авторы гимнов в западных церквах; по крайней мере один современный автор примечательным образом выразил упомянутые выше новые акценты:
И когда железный посох скорби
Разбивает сердца людей,
Тогда они видят ту же боль
Глубоко в сердце Бога[9].
Быть может, все тут зависит от того, как мы понимаем «любовь», в частности любовь Бога. Но чтобы углубиться в это, нам надо вспомнить об одном важнейшем факте: о том, что в Новом Завете мы находим на удивление разные представления о кресте. Что бы случилось, если бы мы откинули идею о душах, попадающих на небеса, а вместо этого сделали бы своей отправной точкой эсхатологию Послания к Ефесянам 1:10, где говорится о замысле Бога соединить все небесное и земное в Мессии? Если бы вместо бесплотного «рая» мы поставили бы в центр библейскую картину «нового неба и новой земли», это обновление и слияние двух сфер творения, которое произошло в Иисусе и через него? Если бы мы думали не только о том, как попасть на небеса, но и (вместе с такими богословами, как Жан Кальвин) о библейском призвании стать «царственным священством»? Что бы случилось, если бы мы задумались о «крестообразных» последствиях уникальной смерти Иисуса (о чем ясно говорит Новый Завет)? Как бы это изменило наши представления о спасении включая его философский и политический аспекты? Как, иными словами, крест вписывается в более широкое библейское повествование о новом творении? Что бы случилось, если бы мы увидели в воскресении (как Иисуса, так и нашем) не просто счастливое дополнение к завершенной в остальном картине спасения, но самую существенную ее часть?
3. Крест в I веке
Чтобы понять любое событие в истории, необходимо поместить его в контекст именно этой истории, а не довольствоваться тем, что об этом событии говорили последующие поколения. Это в полной мере относится и к распятию Иисуса: если мы не окружим это событие реалиями и идеями I века, мы не сможем понять его первоначальный смысл.
Существует три совершенно разных контекста, в котором распятие обретает свой смысл или, быть может, нам надо сказать «свои смыслы», потому что, как мы увидим, каждый контекст предполагает свою точку зрения и в каждом из них есть свои вариации. Позже я покажу, что среди последователей Иисуса быстро возникло сложное, но цельное понимание смысла креста. Однако мы не можем и не должны сразу начинать с него; прежде чем мы подойдем к его сути, нам надо пройти долгий путь.
С исторической точки зрения самым широким смысловым контекстом тут является греко-римский мир поздней Античности тот мир, в котором (по словам евангелиста Луки) Иосиф с Марией, повинуясь указу кесаря Августа, отправляются в Вифлеем, и где преемник Августа Тиберий поставил Понтия Пилата править Иудеей. Именно римские воины пригвоздили Иисуса ко кресту. На что был похож тот мир? Как это поможет нам понять смысл того распятия?
Первая и величайшая греческая эпическая поэма начинается со слова «гнев»: Mēnin aeide, thea, Pēlēiadeō Achilēos «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына». Слово mēnis из первой строки «Илиады» Гомера позже использовалось часто; оно могло обозначать и человеческий гнев, как здесь, и гнев богов мрачный гнев, мстительный гнев, гнев, порою укрощаемый с помощью жертвоприношения, а порою, как и в случае Ахилла, просто затмеваемый более сильным гневом по иному поводу. Вся «Илиада» говорит о гневе: греки гневаются на Париса, похитившего Елену, что порождает месть и вражду, как благородную, так и мелочную, между греками и троянцами а также между богами и богинями, которые смотрят на это представление с Олимпа и временами спускаются, чтобы поддержать одну из противоборствующих сторон. Давнишняя зависть, старинная вражда, обида, которую легко возбудить, но куда труднее предотвратить вот постоянная тема этой первой в мире великой поэмы. Если требовалось спасение, то это означало избавление именно от чего-то подобного. Ничего не изменилось и несколько веков спустя, когда из еврейского мира в мир языческий пришла весть об ином господине, иной империи, ином спасении и, возможно, также об ином гневе.
Если мы обратимся к римскому аналогу Гомера, мы увидим удивительную параллель. Великая эпическая поэма Вергилия «Энеида» начинается не с гнева, но с войны: Arma virumque cano «Битвы и мужа пою». Вергилий мог также писать прекрасные пасторали, как и у Гомера, мы увидим множество богатых образов из жизни природы. Но не случайно величайшие и самые известные поэмы древнего языческого мира начинаются со слов «гнев» и «битвы». Это было знакомо всем, хотя и не всем нравилось: война и насилие, за которыми стояла тлеющая или пылающая ярость людей и богов. Гнев и битвы! Если сами боги полны гнева и призывают к насилию, какой может быть выход из этого положения? И придется уже сейчас сказать об этом разве не этот же самый мир гнева и битв и его очевидные отражения в различных теориях или моделях искупления вызывает такую отрицательную реакцию у многих современных богословов и широкой публики?
Люди, знакомые с Новым Заветом, захотят уточнить, что здесь речь идет о гневе и битве иного рода и, разумеется, о совсем ином ви́дении Бога и спасения. Да, это правда. Но ведь Иисус был распят именно в греко-римском мире, и именно в этом мире исходно еврейская весть об Иисусе получила широкое распространение и, вероятно, обрела свою начальную форму.
Гнев и война вот объяснение тому, почему люди были готовы с такой жестокостью кого-то казнить. Необходимо кратко рассказать читателю о том, как людей распинали, без понимания того, как происходило это событие и что оно в себя включало, мы не можем думать о его смысле.
Вероятно, кто-то из читателей этой книги видел на экране сцены этой жестокой казни I века. Но даже тот, кто смотрел «Страсти Христовы» Мела Гибсона, мог не заметить, насколько ужасна эта беспричинная жестокость, или мог, сосредоточив все внимание на физической боли, упустить суть дела: что эта казнь должна была не только убить, но и невероятно сильно унизить. С помощью распятия властители Древнего мира сознательно показывали своим подчиненным, кто правит миром, пытаясь отбить у них всякое желание сопротивляться.
Люди, знакомые с Новым Заветом, захотят уточнить, что здесь речь идет о гневе и битве иного рода и, разумеется, о совсем ином ви́дении Бога и спасения. Да, это правда. Но ведь Иисус был распят именно в греко-римском мире, и именно в этом мире исходно еврейская весть об Иисусе получила широкое распространение и, вероятно, обрела свою начальную форму.
Гнев и война вот объяснение тому, почему люди были готовы с такой жестокостью кого-то казнить. Необходимо кратко рассказать читателю о том, как людей распинали, без понимания того, как происходило это событие и что оно в себя включало, мы не можем думать о его смысле.
Вероятно, кто-то из читателей этой книги видел на экране сцены этой жестокой казни I века. Но даже тот, кто смотрел «Страсти Христовы» Мела Гибсона, мог не заметить, насколько ужасна эта беспричинная жестокость, или мог, сосредоточив все внимание на физической боли, упустить суть дела: что эта казнь должна была не только убить, но и невероятно сильно унизить. С помощью распятия властители Древнего мира сознательно показывали своим подчиненным, кто правит миром, пытаясь отбить у них всякое желание сопротивляться.
Распятие было одной из самых ужасных казней, придуманных человеком. Это не современное преувеличение. Об этом говорили и римский оратор Цицерон, и еврейский историк Иосиф Флавий оба они повидали немало распятий, а также отец Церкви Ориген, который понимал, что это такое. Цицерон говорит, что распятие это crudelissimum taeterrimumque supplicium, «самое жестокое и ужасное наказание» (Против Верреса, 2.5.165). Флавий рассказывает о том, как иудеи протестовали против «самой жалкой из смертей», thanatōn ton oiktiston (Иудейская война, 7.202 сл.). Ориген говорит о mors turpissima crucis, «самой позорной смерти, то есть крестной» (Комментарий на Матфея, 27.22).
На это часто указывают, но стоит повторить еще раз: нам, современным западным людям, носящим украшенные драгоценными камнями крестики на шее, печатающим кресты на обложках Библий и молитвенников и несущим кресты в радостных процессиях, необходимо постоянно напоминать, что в древности само слово «крест», по-видимому, не принято было произносить в приличном обществе. Мысль о нем не только испортила бы аппетит во время ужина, но и могла лишить сна. И если вы, подобно многим людям в римском мире, раз или два видели распятие своими глазами, в ваш сон могли вторгаться кошмарные непрошенные воспоминания: о наполовину живых, наполовину мертвых людях, медленно умирающих в течение нескольких дней, покрытых кровью и облепленных мухами, изгрызаемых крысами и исклевываемых воронами, в то время как рядом рыдают родственники, ничем не могущие помочь, и потешается злобная толпа, оскорбления которой усугубляют страдания от ран. Все это делает понятными слова Цицерона, призывавшего выкинуть даже из мыслей распятие и само слово crux:
И пусть о кресте даже не говорят не только тогда, когда речь зайдет о личности римских граждан; нет, они не должны ни думать, ни слышать о нем, ни видеть его. Ведь не только подвергнуться такому приговору и такой казни, но даже оказаться в таком положении, ждать ее, наконец, хотя бы слышать о ней унизительно для римского гражданина и вообще для свободного человека (В защиту Рабирия, 16, цит. по: Марк Туллий Цицерон. Речи в двух томах. Том I. М., 1962).