Вам с папенькой не по карману держать меня в пансионе? впрямую спросила Варя у матери.
Александра Егоровна расплакалась. Ей было стыдно перед дочерью Мало того, что enfant naturel, так еще и за обучение не заплачено. А ну как начальница пансиона не смилосердится да выгонит Вареньку? А вот Наденьку Самойлову мать тоже отдала в пансион и забирать не собирается! Бедная девочка, ну за что ей столько огорчений?!
Однако, утерев слезы, Александра Егоровна, к своему изумлению, не заметила на Варином лице даже единственной приметы этих огорчений. Напротив дочка улыбалась!
Маменька, не томите себя, не плачьте, сказала она почти весело. Я довольно выучилась манерам, а благородной девицей мне все равно не стать. И хоть актрисы из меня не выйдет, все же театр это единственное место, где я могу заработать на жизнь. Нет, на сцену меня не тянет Лучше в портнихи пойти или в куаферши, в гримерши. А что? Кто сказал, что этим только мужчины могут заниматься? Я выучусь. Зачем вам кому-то платить за услуги? Вам я за так все делать стану, а другие будут мне за шитье нарядов, за помощь платить. Не хочу я на вашей шее сидеть.
Александра Егоровна зарыдала еще пуще оттого, что вновь они с Варей пришли на тот самый путь, на который уже отправлял ее мудрый человек, князь Гагарин. Снова больно ужалило самолюбие: Наденька Самойлова станет на сцене выставляться, а Варенька будет для нее платья шить?!
Но делать было нечего: самое малое, весь ближайший год семье будет не до роскошества, чтобы заем в банк отдать Мелькнула пугающая мысль, что за обучение портновскому ремеслу тоже придется платить, однако тут же Александра Егоровна вспомнила, что у нее есть добрые знакомства в этой среде, небось сумеет сговориться с какой-нибудь модисткой, которая подождет с оплатой.
Так оно и вышло, и обрусевшая француженка Якобина Львовна Леве (услышав эту фамилию, Варя сразу вспомнила балетный прыжок тан-леве и историю, которая приключилась с добродушным Петей Каратыгиным и строгим Дидло из-за этого самого прыжка), из числа тех, к кому особенно часто обращались актрисы, взяла Варю в ученицы. Здесь никому не было дела ни до того, что она enfant naturel, годная лишь на то, чтобы приличные мужчины занимались с ней неприличными делами. Здесь все были примерно такого пошиба, а некоторые ровесницы Вари уже имели кавалеров, против чего Якобина Львовна совершенно не возражала, восклицая: «Удаче не всегда по пути с невинностью!»
Очень многие воспитанницы в ее мастерской назывались девицами только для приличия, а две или три уже имели своих собственных les enfants naturels, которые воспитывались в чужих семьях. Разумеется, матери по мере сил оплачивали их содержание. Якобина Львовна к подобному относилась с пониманием и уверяла, что во Франции это очень принято: она-де могла бы рассказать массу историй о добропорядочных дамах и господах из самого высшего света, даже придворного круга, отдававших своих les bâtards в деревни, крестьянам, и если и вспоминавших о них, то лишь изредка. Иной раз дети так и вырастали, не узнав правду о своем происхождении. Ходили даже слухи: мол, покойная, несчастная королева-мученица Мария-Антуанетта имела такое дитя, которое произвела втайне от всех (одна лишь герцогиня де Ламбаль знала об этом и была ее пособницей). Зачала королева, в ту пору еще дофина, от своего возлюбленного, носившего при дворе прозвище Юнец и бывшего не кем иным, как графом Карлом Артуа, младшим братом мужа королевы, его величества Людовика XVIII, чья смерть тоже стала мученической. Граф же Артуа впоследствии и сам сделался королем и был им до недавнего времени, до 1830 года, когда его заставила отречься Июльская революция.
Очень многие воспитанницы в ее мастерской назывались девицами только для приличия, а две или три уже имели своих собственных les enfants naturels, которые воспитывались в чужих семьях. Разумеется, матери по мере сил оплачивали их содержание. Якобина Львовна к подобному относилась с пониманием и уверяла, что во Франции это очень принято: она-де могла бы рассказать массу историй о добропорядочных дамах и господах из самого высшего света, даже придворного круга, отдававших своих les bâtards в деревни, крестьянам, и если и вспоминавших о них, то лишь изредка. Иной раз дети так и вырастали, не узнав правду о своем происхождении. Ходили даже слухи: мол, покойная, несчастная королева-мученица Мария-Антуанетта имела такое дитя, которое произвела втайне от всех (одна лишь герцогиня де Ламбаль знала об этом и была ее пособницей). Зачала королева, в ту пору еще дофина, от своего возлюбленного, носившего при дворе прозвище Юнец и бывшего не кем иным, как графом Карлом Артуа, младшим братом мужа королевы, его величества Людовика XVIII, чья смерть тоже стала мученической. Граф же Артуа впоследствии и сам сделался королем и был им до недавнего времени, до 1830 года, когда его заставила отречься Июльская революция.
Ну, если королевы грешат, то нам, простым смертным, сам Бог велел! сказала, выслушав эту историю, желтоглазая модистка Раиска и засмеялась торжествующе. Я бы тоже могла порассказать кое-что о разных королевах, нет, королях если бы хотела!
Однако Якобина Львовна так глянула на нее, что девица немедленно опустила свои бесстыжие желтоватые глаза и умолкла. Раиска была очень странная. То веселая, смешливая, добродушная, а то будто бес в нее вселялся, и она становилась сварливой, бранчливой, злоязычной, а иногда и плаксивой, и это было еще хуже брани. Она начинала бесконечно перечислять свои счеты к судьбе, которая с ней обошлась немилостиво, наказала незаслуженно. Орудиями злой Раискиной судьбы были какие-то бесчинные люди, она не называла их имен, но одно все же проскальзывало имя какой-то графини Клеопатры Петровны, главной Раискиной гонительницы. У этой графини Раиска была-де в швейках, да прознала о ней какую-то неприглядность, и та бедную девку прибила, да еще пригрозила, что муж заточит Раиску в каземат пожизненно. Раиска не стала ждать, пока это случится, и бежала, в чем была, можно сказать, голая и босая. Она едва не замерзла до смерти на улице (сие приключилось среди студеного января), однако ее приютила сердобольная Якобина Львовна, которую и саму когда-то спасли добрые люди, вот она и положила себе никому из пропадающих не отказывать в помощи, не ожидая за то награды.
Когда Раиска с таинственным видом заводила рассказы о графине Клеопатре Петровне, Варя начинала смеяться. Имя это Клеопатра казалось ей ужасно забавным и неправдоподобным. Она знала, что была такая царица египетская Клеопатра, истории жизни и смерти которой часто представляют на театре, однако то какая-то древняя царица, а тут графиня, да еще живущая в Санкт-Петербурге Прямо как у Пушкина: «Сей Клеопатрою Невы» Очень смешно!
Не веришь мне? обижалась Раиска. И правильно делаешь. Трудно поверить, как это возможно, чтобы женщина с мужем разошлась оттого, что он не способен детей иметь, а как женился он на другой, так они и пошли косяком. Чуть не год начинает графиня особенные наряды носить пузатые такие платья
В этой чепуховине понять что-нибудь было вовсе невозможно. Варя и не пыталась, тем паче что такие разговоры заводились Раискою, лишь когда она бывала здорово навеселе (ушлая девица умудрялась попивать тайком от хозяйки). Ну чего с пьянчужки взять, врет и не краснеет Раиска, рассуждала Варя, забывая одну прописную истину: что у трезвого на уме, у пьяного на языке
Шить обычную дамскую одежду Варе не слишком нравилось, однако придумывала театральные костюмы она с превеликой охотой. Ей казалось ужасно глупым, что еще совсем недавно актрисы выходили играть каких-нибудь древних русских Рогнед, египетских Клеопатр, греческих Медей, ирландских Моин в тех же нарядах с кринолинами и газовыми фишю, которые носили в обычной жизни. Слава Богу, что знаменитая Екатерина Семенова положила за правило наряжаться на сцену в соответствии с эпохой и местом, описываемыми в пьесах! Одна жалость: Александра Егоровна, у которой Варя была теперь costumie ́re, не играла в исторических пьесах!
Варя бывала теперь в театре чуть ли не ежевечерне и видела его словно иными глазами. Закулисная жизнь, которую ведут костюмеры, куаферы и гримеры, казалась ей пусть и хлопотнее, но отчасти спокойнее, чем та, что происходила на сцене, под взглядами зрителей. Актеров и освистать, и ошикать могут, они сплошь и рядом забывают текст, не слышат суфлера, путают мизансцены, нарываясь на недобрый смех, на издевки, на дурные рецензии театральных критиков Кроме того, между самими актерами интриг, кабалей[21] и злоупотреблений друг против дружки множество. А тут, за кулисами, главное хорошо делать свое дело.
Варя бывала теперь в театре чуть ли не ежевечерне и видела его словно иными глазами. Закулисная жизнь, которую ведут костюмеры, куаферы и гримеры, казалась ей пусть и хлопотнее, но отчасти спокойнее, чем та, что происходила на сцене, под взглядами зрителей. Актеров и освистать, и ошикать могут, они сплошь и рядом забывают текст, не слышат суфлера, путают мизансцены, нарываясь на недобрый смех, на издевки, на дурные рецензии театральных критиков Кроме того, между самими актерами интриг, кабалей[21] и злоупотреблений друг против дружки множество. А тут, за кулисами, главное хорошо делать свое дело.
Впрочем, и труд помощников актерских был неблагодарен. То и дело премьеры и премьерши норовили сорвать на них свой гнев за неудачный выход. Пуще всего доставалось гримерам и куаферам. Многие актеры пытались гримироваться сами, но, воля ваша, господа, мыслимо ли это, когда все толкаются перед одним зеркалом, с разных сторон утыканным огарочками прикрепленных к нему свечей, и пытаются в этом неверном не то полусвете, не то полумраке сделать приличную coiffure[22] или ровно наложить белила да румяна?! Уборные отдельные тогда полагались лишь премьерам, а прочие теснились сообща.
Варя предпочитала приносить из дому небольшое зеркало и пару своих свечей, потому что двух казенных, ежевечерне выдаваемых занятым в спектакле актерам, недоставало для того, чтобы хорошо осветить лицо и одежду. Да еще иные актеры конечно, это были чаще всего «выходные», те, что играли, пели или танцевали «у воды», то есть у задника, изображавшего либо море, либо озеро, либо речку, старались при гримировании сжечь только одну свечку, а вторую утаить и унести домой. В самом деле, ну кто из зала разглядит, ровно ли подведены брови у какой-нибудь «гречанки», которая стоит в самом невидном уголке сцены?!