Пошли, Найда! скомандовал Желтолицый.
Найда, так меня теперь зовут. А она называла меня Буней, ласково, протяжно, как будто нараспев. Бу-у-уня и внутри у меня все замирало от нежности и восторга, и я готова была бежать к ней и целовать ее лысые лапы, так непохожие на мои, но все равно самые лучшие, самые добрые и самые ловкие лапы на свете. Эти лапы могли гладить, убаюкивать, протягивали самый вкусный кусок курицы и ароматной булочки. Но вовсе не за это я любила их. Просто они принадлежали ей, и настоящее имя тоже принадлежало ей, моей Любимой. Я была для нее Буней, а здесь я Найда. И я уже никогда не стану прежней. Никто меня не позовет ласково Буня, ни от чьего голоса так сладко не сожмется мое сердце. И я никогда не позволю себя гладить и пихать мне под нос колбасу и прочее. Я им откушу руку за это, пусть знают свое место. Я им не Буня, мое имя Найда, я охраняю синих человечков и никому не дам обращаться со мной по-свойски. Все потому, что они не она. Не моя Любимая.
Утро мое всегда начинается одинаково. Желтолицый приходит к моему вольеру, когда еще темно. Негромко ругаясь себе под нос, он достает связку ключей и отпирает решетку. И каждый раз, слыша это тихое позвякивание, я представляю себе, как, притаившись, прыгаю на него из темноты, валю на пол, а после вырываюсь на волю. И бегу, бегу, сама не зная куда. Но сделать этого не решаюсь. Я должна служить ему, подчиняться, это теперь моя работа, моя жизнь.
Желтолицый выводит меня во двор. Потом появляются люди в синих бушлатах. Я знаю, что они враги, так меня научили. Они очень опасны, и мне нужно следить, чтобы никто из них никого не покалечил, не напал на Желтолицего и охранников и не попытался убежать за территорию. И я слежу. Я все время настороже. Я смотрю, как они шагают строем на работу, и каждый раз вскидываю морду и навостряю уши, если кто-то делает резкое движение. Я обнюхиваю их бараки, безошибочно находя то, что хранить нельзя. Я патрулирую территорию ночью, чутко прислушиваясь, не раздастся ли откуда-нибудь подозрительный шум. Во мне нет ни жалости, ни пощады. Я ненавижу их всех и зорко смотрю, чтобы никто не попытался покинуть пределы нашей с ними общей тюрьмы.
Сегодня все идет своим чередом. И все же мне неспокойно. То ли от увиденного уже под утро сна, то ли от чего-то другого. Я пристально слежу за строем синих, идущих на работу к лесу. Один из них я помню его, у него бледные, торчащие из-под шапки в стороны уши, кажется мне странным, вызывает нервозность. Лицо у него белое, настороженное, и лапа, обернутая рукавицей, необычно держится за край рукава. Прячет что-то? Я негромко рычу, и Желтолицый натягивает поводок:
Спокойно, Найда! Рядом.
Я подчиняюсь не могу не подчиниться. Хотя всем своим существом мне хочется рявкнуть на него:
Не успокаивай меня! Я чую то, чего не можешь увидеть ты своими глупыми человеческими глазами.
Но Желтолицый ничего не замечает, и я понимаю, что следить за Ушастым придется мне.
И я слежу. Начинается работа. Звенят в стылом морозном воздухе большие железные инструменты. Валятся деревья. Слышен хруст веток и тяжелый гул, с которым стволы падают на покрытую снегом землю. И в какой-то момент я, засмотревшись на проглядывающее в сплетении ветвей солнце, забываю про Ушастого. И вспоминаю о нем, лишь заметив краем глаза что-то неправильное. Что-то идет не так, так не должно быть. Желтолицый курит, иногда сплевывая на снег, и ничего не видит.
А я вижу. Вижу, как Ушастый пятится за дерево. Воровато оглядываясь, перебирается за следующее. Постепенно пробирается все дальше. Еще минута и он бросится бежать через лес, уверенный, что никто не заметил его исчезновения. Взревев, я рвусь вперед, натягиваю поводок, рычу, лаю. И все тут же приходит в движение. Желтолицый наконец все понимает, роняет окурок, орет:
Стой! Стрелять буду! Фас!
Все кричат, что-то щелкает, грохочет. Но я ничего уже не слышу, кроме рева ветра в ушах. Я несусь вперед, чувствуя, как фонтанчики снега, который я взрываю лапами, бьют меня по бокам. Я лечу, видя перед собой лишь мелькающую между стволов синюю спину. И слепящий глаза снег. И острую яростную ненависть, заполняющую все мое существо. Я лечу, и Ушастый, оглянувшись, начинает бежать быстрее. Но ему от меня не уйти. Он враг, а мой долг, единственная оставшаяся мне в жизни радость настигать врагов, не давать им скрыться. Спина становится все ближе, еще секунда, и я прыгну, ударю по ней лапами, вцеплюсь зубами в ватный бушлат, повисну, повалю на землю.
И вот я прыгаю, вцепляюсь в него, опрокидываю в снег. И только тут вспоминаю, как он придерживал рукав. Только тут понимаю, что, если он прятал что-то, это может быть опасно. Но уже поздно. Он корчится подо мной, отворачивая голову от моей оскаленной пасти, извивается, и я успеваю лишь краем глаза уловить, как из рукава появляется нечто тонкое, острое, темное. И в ту же секунду острая боль разрывает мне бок. Сначала я даже не обращаю на нее внимания в запале. Нужно удержать беглеца, во что бы то ни стало не дать ему уйти, пока не подоспела охрана. Но потом вдруг замечаю, что лапы мои слабеют, перестают слушаться. И зубы не желают сжиматься у врага на горле. И сбоку становится очень горячо и мокро. И пока я пытаюсь осмыслить это, Ушастый стряхивает меня с себя, как бесполезный мешок, поднимается сначала на четвереньки, потом на ноги и снова пускается бежать. Я хочу броситься за ним, но лапы мои проваливаются в снег, и солнце тускнеет, и темнеет стылый, сотканный из ненависти, воздух.
Разве уже вечер? удивляюсь я. Мотаю головой. Где-то грохочет и гремит. Мимо меня проносятся ноги тяжелые ботинки, сапоги, форменные зеленые, синие и пятнистые штанины. А потом все начинает кружиться водоворотом, и становится все темнее и темнее.
Ночь, радуюсь я. Пришла сегодня раньше. Сейчас меня отведут в вольер, я закрою глаза и, может быть, снова увижу то, что приходит лишь в темноте. Теплое солнце, и синюю воду, и белый песок, и лапы, бросающие палку, и смеющиеся глаза, и запах сладких цветов. Но до вольера я добраться не успеваю. Темнеет как-то сразу, и вот я уже ничего не вижу, не слышу сквозь стоящий в ушах звон. И только чувствую под боком холодный, колючий снег.
Ночь, радуюсь я. Пришла сегодня раньше. Сейчас меня отведут в вольер, я закрою глаза и, может быть, снова увижу то, что приходит лишь в темноте. Теплое солнце, и синюю воду, и белый песок, и лапы, бросающие палку, и смеющиеся глаза, и запах сладких цветов. Но до вольера я добраться не успеваю. Темнеет как-то сразу, и вот я уже ничего не вижу, не слышу сквозь стоящий в ушах звон. И только чувствую под боком холодный, колючий снег.
Ночь длится долго, как никогда раньше. Порой мне начинает казаться, что она никогда уже не закончится, что мне удалось все же остаться в этом мире навсегда. Здесь хорошо, тепло, и временами меня посещают видения той моей прошлой жизни, которой, может быть, и не было никогда. А иногда я слышу раздающиеся надо мной голоса, которые нервируют меня, беспокоят. От которых хочется приподняться и зарычать, только у меня нет на это сил.
Иногда приходит один, в белом халате, наброшенном поверх куртки. Он ворочает меня, теребит повязки, охватывающие бок и лапу, втыкает иголки. Это неприятно, больно, и первым моим побуждением каждый раз бывает броситься на него. Но я не могу. Такой слабой я не была даже в детстве.
Чернота постепенно начинает отступать, но подняться на лапы у меня пока все еще не получается. Особенно одна, задняя, не желает слушаться. Иногда мне удается приподняться на передних и отползти немного, но тут задние подкашиваются, и я снова падаю.
Однажды мне удается подслушать разговор, который происходит у моего вольера. Белый Халат, только что в очередной раз приходивший мучить меня, стоит у решетки, обтирая тряпкой руки, и говорит Тамаре и Желтолицему:
Задняя лапа потеряла чувствительность. Сухожилие он ей перебил, гад. Выживет, но лапу не восстановить, усохнет.
Как это, усохнет? И что, сделать ничего нельзя? В эту собаку деньги вложены, хорохорится Тамара.
Вы мое профессиональное мнение будете оспаривать? заносчиво отбривает ее Халат.
Но вы же говорили, внутренние органы не задеты, встревает Желтолицый.
А я и сейчас говорю жить ваша Найда будет. Но передвигаться сможет только на трех лапах, тут уж я ничего не могу сделать, сердито отвечает Белый Халат и уходит, на ходу прикуривая сигарету.
Мда тянет оставшийся вдвоем с Тамарой Желтолицый. Хромая собака для службы не годится. Здесь ее не оставят. Забирать вам ее придется.
Куда забирать? В питомник? фыркает Тамара. Там она теперь не нужна. Черт побери, я столько сил в нее вложила, столько денег
Домой, например, предлагает Желтолицый.
У меня не собачий лазарет, жестко обрывает его Тамара. Кормить бесполезную собаку я не могу, я не миллионер. Придется связаться с питомником для собак-ветеранов, может быть, они ее заберут
Вы же представляете, какие там условия, увещевает ее Желтолицый. Она там не просто погибнет, она будет умирать медленно и мучительно.
Это все сантименты, припечатывает Тамара. У вас есть конкретные предложения? Сами вы, как я посмотрю, тоже не горите желанием ее к себе забирать. Так что нечего меня поучать, я всю жизнь с собаками работаю. Из-за каждой душу себе рвать нервов не хватит.
Дальнейшего я уже не слышу, на меня снова наползает ласковая теплая чернота, звуки начинают расплываться в воздухе и скоро стихают совсем.
Девочка моя! Моя ласковая, смышленая, преданная Буня! Я часто ловлю себя на том уже ненужном движении, что протягиваю руку под стол, по привычке стараясь нащупать твою горячую ушастую голову, но нет тебя. Твое гудение и топот лап еще слышны в коридоре, твой ободранный резиновый заяц есть. А тебя нет. И мне некому больше готовить куриный суп. И не к кому спешить
Едва вернувшись из питомника с заветным адресом, я начала искать выходы на колонию, куда отправили мою Буню. Я боялась, что следствие снова затянется и моей девочке придется провести там долгие месяцы. Понятно было, что просто так, с улицы меня туда не пустят. Черт, даже если бы у меня там сидел знакомый, я бы имела право увидеться с ним. Но приехать к собаке такого в правилах оговорено не было. Тогда мне пришла в голову мысль сделать о колонии телерепортаж. Я отправилась с этим предложением к главному и кое-как убедила его, что служащие охраны тоже военные, а значит, имеют прямое отношение к нашему телеканалу, и сюжет об их жизни и быте будет зрителям очень интересен. Главный обещал подумать, я же, затаив дыхание, ждала его решения. И тут мне снова позвонили из полиции.