Знаешь уже? сияя, спросила меня на бегу торопившаяся куда-то Лиза.
О чем? не поняла я.
Но она уже умчалась дальше по коридору.
Ну поздравляю, буркнул встретившийся мне у дверей кабинета главного редактора монтажер Митя.
Да с чем? спросила я.
Но тот лишь хмыкнул и мотнул головой в сторону кабинета главного заходи, мол. Пожав плечами, я толкнула дверь и вошла. Сергей Петрович, наш главный, стоял спиной ко мне, у окна, за которым открывался роскошный вид на Новый Арбат. Даже сейчас, в конце зимы, на фоне насморочно-серого неба, лихо уходящие ввысь высотки и несущиеся по магистрали машины выглядели впечатляюще. Я пару секунд смотрела в обтянутую серым пиджаком спину главного и наконец откашлялась, чтобы он обратил на меня внимание. Сергей Петрович обернулся ко мне и вдруг рявкнул:
Ну что, добилась своего?
Да что случилось-то, наконец? не выдержала я.
Мне постепенно начинало казаться, что все в редакции разом лишились рассудка. И только я одна по ошибке осталась в своем уме. Либо крыша поехала именно у меня, и потому все вокруг кажется мне таким безумным. Чего именно я добилась? Того, зачем пришла, я еще не только не добилась, я даже разговора об этом пока не завела. Так что же он имел в виду? И почему в коридорах мне все так загадочно улыбались.
В Сирию едешь, все так же грозно гаркнул Сергей Петрович.
Еще пару секунд побуравил меня взглядом и вдруг, не выдержав, расхохотался.
Ох, видела бы ты свое лицо. Ну все-все, расслабься, пошутил я. Разыграл тебя.
То есть никакой Сирии нет? растерянно спросила я.
Есть, конечно, чему тебя только в школе на географии учили, шутливо пожурил меня главный. И ты действительно туда едешь. Проект нам наконец подписали, список сотрудников утвердили. Так что давай, собирай вещички. Отправляешься в командировку на полгода. А там как сложится военная обстановка. Не понял юмора, ты чего не бросаешься мне на шею с благодарностями? Ты же столько об этом мечтала?
Мечтала пробормотала я.
Мне вдруг показалось, что многоэтажки за окном пустились в какой-то бешеный хоровод. Это действительно была моя мечта стать настоящим военным корреспондентом, не каким-то тыловым писакой, а тем самым, с «лейкой» и блокнотом, бесстрашным бытописателем войны. Я билась за это назначение несколько месяцев, ждала этой командировки почти год, еще будучи замужней женщиной, я готова была оставить мужа и лететь в Сирию за своим призванием. Теперь же
Теперь же я понимала, что улететь сейчас значит практически отказаться от шанса найти Буню. Кто знает, когда я смогу вернуться? И смогу ли вообще? Что, если я навсегда останусь лежать в сирийской земле? И моя собака, ждущая, что я найду ее, что я приду за ней, так меня и не дождется? Я уже предала ее однажды, когда оставила на необязательного, некомпетентного человека, с ней случилась беда. Разве я могу предать ее еще раз?
Тоненький подлый голосишко у меня внутри принялся зудеть о том, что Буня, возможно, давно меня забыла. Что она не бедствует, не голодает, даже не подвергается уже изматывающим тренировкам, как раньше. Она ведь нашла приют и покой у хорошего человека. И, может, раз так, обязательства перед ней с меня снимаются? Ведь ей ничто больше не угрожает, у меня же впереди Работа тяжелая, опасная, дающая ощущение выполненного долга, именно та, о которой я мечтала с детства, именно та, ради которой и пошла когда-то на кафедру военной журналистики. Неужели же я должна была пожертвовать ею ради спасения собаки, которую, может, уже и не требовалось спасать?
Давай, подписывай документы, меж тем сказал главный и сунул мне в руки стопку бумаг. И дуй домой собираться. Вылет послезавтра.
Я взглянула на разбегавшиеся перед глазами аккуратные печатные строчки и произнесла твердо:
Простите, Сергей Петрович, но я не могу.
Стоит тихая ночь. Раньше я и не знала, что они бывают такие черные. Там, где я жила прежде, ночами всегда светили фонари, окна домов, висевшие над дорогами яркие картинки. Еще там был снег, и от него все вокруг казалось светлее. Здесь же нет ничего, только высокое-высокое черное небо, а в нем россыпь каких-то золотых и серебряных блесток. Такие я увидела только здесь, в моей прежней жизни их не было. А еще здесь по-другому пахнет. Не городом, не асфальтом, не человеческим жильем, не машинами, не снегом а чем-то свежим, чистым, прохладным, бесконечным. Эти запахи тревожат меня, напоминают что-то широкую синюю водную гладь, в которой плавают обрывки облаков, и разъезжающийся под лапами песок, и солнце, и голос Я почти не помню его, он всплывает в голове только в такие моменты, и от него сразу начинает больно щемить в груди.
Ее лицо больше не снится мне, я забыла Ее черты. И всякий раз, как она приходит ко мне в ночном мире, я не могу ее разглядеть. Вижу только слепящие глаза желтые блики. Словно она отражается в той самой синей воде, а солнце рябит по поверхности и искажает изображение. Иногда мне удается уловить прищур глаз, легкий взлет бровей, улыбку, но эти видения мимолетны, в целом же я помню лишь тепло и солнечный свет.
Где ты, Любимая моя, Богиня моя, Жизнь моя? Была ли ты или я просто выдумала тебя, когда оправлялась от побоев в опостылевшем вольере? Я не знаю
Где ты, Любимая моя, Богиня моя, Жизнь моя? Была ли ты или я просто выдумала тебя, когда оправлялась от побоев в опостылевшем вольере? Я не знаю
Фьююю, свистит вдруг кто-то. Эй, Найда, иди сюда! Иди, хорошая собачка. На палку, а?
Повернув морду, я смотрю на зовущего меня человека. Я знаю его, это друг Кости Василий. У него запавшие щеки, покрытые нелепой короткой желтоватой шерстью. Сейчас он стоит, наклонившись вперед, смотрит на меня и призывно машет толстой сучковатой палкой, словно предлагает мне очень заманчивое развлечение. Но держится все же на безопасном расстоянии. Это правильно. Еще недавно я бы бросилась на него, сшибла с ног одним прыжком. Чтобы не смел приближаться, не смел заговаривать со мной. Он был бы враг, как и все остальные люди на свете. Я твердо знала, что любой посторонний человек враг, и ненавидела их всех горячей, захлестывающей глаза ненавистью. Я и сейчас ненавижу чужих. Но ненависть моя как будто подостыла, глухо ворочается внутри и не требует мгновенного выплеска. Я спокойно прикидываю про себя, что даже со своей калечной лапой смогу настигнуть его, повалить и вцепиться в горло. И этого мне довольно просто знать про себя, что я могу сделать это в любой момент. Поэтому, смерив его взглядом, я лениво отворачиваюсь.
Что за собака у тебя разочарованно тянет он, обернувшись к Косте. Не поиграть с ней, не пообщаться. Нелюдимая.
Отстань от нее, велит ему Костя.
Костя мне нравится. Он спокойный, тихий, мало говорит и не любит суеты. Я рада, что он увез меня сюда. Это из-за него та сжигавшая меня изнутри ненависть ко всему живому притихла и улеглась.
Сначала я жила у Федюни. Я почти не помнила, как попала к нему. Мне все еще было очень худо, лапы разъезжались, как у новорожденного щенка. Особенно та, задняя доставляла мне проблемы. Я почти не чувствовала ее, пыталась привычно опереться и падала как подкошенная. Это злило еще сильнее, чем обычно, хотелось кидаться на всех вокруг. На Федюню, который зачем-то не дал мне провалиться навсегда в черноту, на живших у него во дворе чужих собак, которые лезли ко мне: одни пытаясь подружиться, другие указать мне, что они обосновались тут давно, а я, новичок, должна подчиняться их правилам. Но я, хоть и слабая, и владевшая только тремя лапами, быстро дала им понять, что пусть только сунутся, я от них мокрого места не оставлю.
Один живший у Федюни клочковатый черный кобель, верховодивший всей стаей, поначалу пытался указать мне мое место. Видимо, ему не понравилось, что меня, единственную из всех псов, Федюня пускал переночевать в сени своей будки. Однажды этот недалекий пес попытался показать зубы, зарычал на меня и уже готов был наброситься. Но я, хоть и увечная, среагировала молниеносно. Молча кинулась на него, повалила на землю, подмяла под себя и готова была уже перегрызть ему горло. Но тут во двор выбежал Федюня, стал звать меня, увещевать, и я, покосившись на него, выпустила этого несчастного идиота. Решила, пускай живет. Больше уже никто из собак не пытался на меня нападать.
Меня стали бояться, и мне это нравилось. Обычно я, подволакивая больную лапу, отходила в угол двора, туда, где в синем заборе виднелась широкая щель, и подолгу смотрела в нее на заснеженную улицу и кирпичный угол соседнего дома.
Мне нравилось, что из моей жизни исчезли Желтолицый и ненавистная Тамара. Те, кто хотел подчинить меня, заставить считать их моими хозяевами. Я же знала, что хозяйка у меня была только одна Любимая, которая однажды исчезла и теперь навещала меня только ночами.
А еще у Федюни не нужно было охранять синих человечков, и меня это мучило. Я чувствовала себя бесполезной, скучала, томилась, не знала, куда выплеснуть злобу. Я смутно помнила подслушанный разговор Тамары и Белого Халата и понимала, что меня выгнали из-за моей лапы. Больная, увечная, я теперь была бесполезна. И иной раз я, не сдержавшись, задирала морду к небу и издавала протяжный вопль. Что мне было делать в этом тесном дворе, бок о бок с дурными псами? Зачем меня отобрали у Любимой, научили ненавидеть, бросаться в погоню, драться и побеждать, а затем вышвырнули?
Я злилась и на Федюню, показывала клыки, когда он приближался ко мне. Но вскоре поняла, что только он приносит мне миску с теплой похлебкой. Только от его рук, обматывающих мою больную лапу какими-то пропитанными вонючими мазями тряпками, мне становится немного легче, и позволила ему до меня дотрагиваться. Федюня много хвалил меня, говорил, какая я удивительно умная, сильная и отважная собака. Я же лениво думала про себя, не вцепиться ли ему в глотку за такую фамильярность. Но не вцеплялась, молчала.
Потом к Федюне приехал Костя. Тогда я еще не знала его имени, просто увидела однажды большого человека с плечами такими широкими, как будто ему под куртку кто-то вставил длинную палку. Костя поначалу мне совсем не понравился. Он говорил слишком громко и, когда Федюня обращался к нему, сразу поворачивался одним боком и подавался к нему поближе. Это беспокоило меня, все казалось, что он замыслил что-то недоброе. А Федюня, хоть и не был моим хозяином, все же кормил меня, заботился, и я чувствовала некую ответственность за этого нелепого старого человека. Он был слишком добрым, это я сразу поняла. А значит, мог близко подпустить к себе врага.