Постановил: Колокольцеву-Воскобойник Анну Вениаминовну подвергнуть аресту и обыску»[219].
На допросе 5 сентября 1945 г. она подробно рассказала о своей предвоенной жизни с человеком, который станет одним из самых известных русских коллаборационистов-идеологов: «Для того, чтобы ответить на вопрос, как складывались мои антисоветские убеждения, мне необходимо остановиться на моей совместной жизни с мужем.
Весной 1920 г. я вышла замуж за Константина Павловича Воскобойника. Осенью того же года из Горького[220], где до сих пор мы проживали, мы с мужем переехали в Хвалынск[221], где муж устроился на работу в военкомат, а я поступила на работу в детский дом воспитательницей»[222].
Это было время, когда в России еще шла Гражданская война. Мир закончился в далеком 1914 г., а 1917 г. ознаменовался революцией. Если абсолютное большинство интеллигенции Февральскую революцию и свержение самодержавия встретило крайне положительно и с большим подъемом, то к большевистскому перевороту отношение было если не враждебное, то, во всяком случае, настороженное и недоброжелательное. В январе 1918 г. большевиками было разогнано Учредительное собрание. Июль 1918 г. можно назвать рубежной точкой окончательного формирования в стране однопартийной диктатуры, так как с этого времени представительство так называемых «мелкобуржуазных демократов» эсеров и меньшевиков в советах стало совершенно ничтожным.
Гражданская война и политика «военного коммунизма», идеи перманентной революции способствовали глобальному обнищанию абсолютного большинства населения, в том числе, и сельских жителей.
Новая революционная власть объявляла свободную торговлю «переходной ступенью к социалистической кооперации» и отменяла «всякого рода государственную монополию на жизненные продукты и фабрикаты».
Анна Воскобойник про эти события позднее скажет так: «Во всяком случае, у мужа отношение к Октябрьской революции было недоброжелательное и поэтому, когда весной 1921 г. Хвалынск был занят белым отрядом Попова[223], который был составлен, если я не ошибаюсь, из восставших заволжских крестьян, муж вместе с этим отрядом ушел из Хвалынска (отряд занимал город 2 дня).
Зная, что я была бы очень против такого поступка, так как к этому моменту никаких политических убеждений у меня не было и никакой вражды к большевикам я не питала, муж скрыл от меня свой уход, и я о его уходе узнала от моих сослуживцев по работе, которые видели его отъезжающим вместе с отрядом»[224].
Анна Воскобойник осталась в Хвалынске без мужа. По ее словам: «На другой день в город вступили красные. Я продолжала работать, но в начале мая, с первыми пароходами, я уехала в Горький, домой, в семью родителей. Через несколько дней туда же приехал мой муж. В отряде он пробыл примерно 2 месяца, после чего отряд был частью разбит, частью распался сам, но во всяком случае муж не нашел там того, чего искал. Он сам мне впоследствии часто называл этот отряд бандой за ту дисциплину и за то поведение, которое царило там»[225].
Разочарование ее мужа было вполне искренним. В это время в отряде Попова грабеж начинает приобретать системный характер. Проходя с 5 по 10 апреля по Агкарскому уезду, поповцы «внесли много разрушений в хозяйственную жизнь уезда»: почти во всех селах они грабили и убивали. Забирали все: лошадей, семенной хлеб, фураж, упряжь, одежду, белье. Убийства стали приобретать садистский уголовный характер. Помимо коммунистов, от рук поповцев гибли и рядовые обыватели[226]. Естественно, таких повстанцев население Саратовской губернии теперь встречало и провожало, как врагов.
В отряде Попова Воскобойник был пулеметчиком. После того, как он ушел из отряда, ему стало понятно, что пребывание там лучше всего скрыть. Естественно, возвратиться обратно в Хвалынск было крайне опасно: слишком многие видели, с кем он ушел из города. На лодке по Волге пришлось плыть на юг, к Астрахани. По дороге Воскобойник отобрал у одного рыбака-крестьянина документы на имя Ивана Яковлевича Лошакова (1888 года рождения, уроженца села Золотое Саратовской области). С этими документами он спустился вниз по течению до Астрахани.
Там Воскобойник-Лошаков смог получить в Наркомпросе командировку в московское высшее учебное заведение. Имея на руках эти документы, он приехал в Нижний Новгород, так как был уверен, что именно там, у родителей, он и найдет свою жену[227].
Новый этап жизни Константина Воскобойника с новыми документами и новой фамилией хронологически совпал с серьезными изменениями в жизни страны. Большевики практически отказались от планов «кавалерийской атаки на капитализм». Новая экономическая политика способствовала быстрому восстановлению экономики, практически разрушенной за семь лет войн: Первой мировой и гражданской. Теперь в России допускалось использование рыночных отношений и некоторых форм собственности, привлечение иностранного капитала в форме концессий. Прошла денежная реформа.
Воскобойнику в это время кажется, что его идеи вполне созвучны новому курсу большевиков. Вместе с женой он решил перебраться в столицу: «В этот момент настроение у него было не антисоветское, так как было разочарование в белом движении, и только страх перед ответом заставил сменить фамилию и начать жить под чужим именем. Пробыв в Горьком 23 дня, муж уезжает в Москву, где устраивается инструктором по делам охоты в Наркомзем. В этом году в вуз устроиться не удалось. Осенью того же года в Москву приезжала и я, где вторично зарегистрировалась со своим мужем уже на фамилию Лошакова, под которой я и проживала вплоть до 1933 г.»[228].
Новая фамилия не только спасала от возможного преследования за участие в антисоветском повстанческом движении. Конечно, сам Воскобойник происходил из семьи железнодорожника, следовательно, пролетария. Но документы, отнятые у рыбака, также не относили его к представителям «бывшего эксплуататорского класса». Следовательно, он имел все права, в том числе и на поступление в высшее учебное заведение, чем он успешно воспользовался. В его семье наступает период относительной стабильности. Как следует из показаний Анны Воскобойник, «в 1922 г. муж поступает в Институт народного хозяйства имени Плеханова на электро-промышленный факультет, а я продолжаю работать в Наркомземе машинисткой.
Первые годы учебы мужа, совпавшие с периодом НЭПа, проходят у мужа как бы в полном согласии с советской властью. Про себя я даже не говорю, так как у меня в тот момент ничего враждебного к советской власти не было»[229].
НЭП позволил несколько сгладить противоречия, существовавшие тогда в стране, но не решил их до конца. У советской власти были сложные отношения с интеллигенцией. В основе политики по отношению к ней лежали недоверие и всесторонний надзор.
При этом годы НЭПа можно охарактеризовать как период истории, когда большевики несколько заигрывали со своими бывшими политическими оппонентами из других социалистических партий безусловно, только с теми из них, кто готов был принять их гегемонию и вступить в ряды РКП(б). Судя по всему, сам Константин Воскобойник был не прочь вписаться в эту новую советскую систему. Необходимость «не высовываться», «не привлекать к себе внимания» сильно раздражала его, вызывала чувство дискомфорта. 10 лет достаточно большой срок. Никаких конфликтов с органами государственной власти у него за это время не было.
В конце 1920-х гг. большевики взяли курс на свертывание НЭПа. В стране шли процессы, главными фигурантами которых выступали представители интеллигенции. Наиболее крупными были дела «Промпартии», «Трудовой крестьянской партии», «Союзного бюро ЦК РСДРП (меньшевиков)». Казалось, что в этих условиях самый лучший вариант поведения затаиться, может быть даже уехать куда-нибудь подальше от столицы, где контроль со стороны органов государственной безопасности слабее, а взаимоотношения между людьми проще и патриархальнее. Однако Анна и Константин Воскобойники думают по-другому: «Бытие определяет сознание. И вот постепенно, даже незаметно для себя, в душе появляется все больше и больше чувство обиды на кого-то и за что-то. Мы живем под чужим именем, значит, под вечным страхом. Этот страх рождает чувство отчужденности, недоверия к окружающему.
По натуре и муж, и я люди очень общительные, энергичные, а муж к тому же и по развитию, и по силе воли стоял выше среднего студента. И в то же время, в силу сложившихся обстоятельств, мужу приходится все время сдерживать себя, не проявлять себя в полной мере, так как он должен быть на виду. Вот эта боязнь рождала у мужа чувство недоверия, болезненную мнительность и вызывало недовольство всем окружающим. Чем больше наполнялось сил, чем больше эти силы сдерживали, тем больше появлялось неудовлетворенности, недовольства»[230].
В этих показаниях ключевые слова: «а муж к тому же и по развитию, и по силе воли стоял выше среднего студента». Здесь присутствует не критика советских порядков, а, скорее, некий элемент потребности в лидерстве. Его явно не устраивали темпы собственного карьерного роста: «К моменту окончания вуза, работая начальником электроизмерительной мастерской в Палате мер и весов, короче говоря, к моменту весны 1931 г., эти настроения не носили характера явного недовольства советской властью, а они скорее носили характер просто неудовлетворенности жизнью и даже больше: было желание, огромное желание честно работать и работать не в половину накала, а отдать работе всего себя, весь полностью опыт, знание, всю накопленную энергию. Так работать можно было только получив вполне легальное положение»[231].
Весной 1931 г. Воскобойники пришли к решению, что так продолжаться больше не может, и в марте Константин пошел в НКВД и сообщил о себе все. Чем этот поступок объясняла его жена через четырнадцать лет? Она вспоминала: «На что мы надеялись? Первое. Мы думали, что возможно вообще все кончится благополучно: давность, прекрасные отзывы о работе, добровольное признание, а если и получили срам, то лучше отбыть раз наказание, чем мучиться так всю жизнь. Нас понять может только тот, кто пережил это.
В результате муж получил три года концлагерей. И вот теперь могу сказать с уверенностью, что это были самые спокойные годы как для меня, так и для мужа, несмотря на то, что эти годы он сидел в лагерях, а мне приходилось много работать, и к тому же мы были не вместе. Но у нас, и у того, и у другого, а у меня в особенности, была уверенность, что пройдут эти годы, и все будет по-новому, всеё будет так, как надо»[232].
Можно назвать еще одну причину этого поступка. В СССР в 1930-е гг. на страницах центральных газет рассказывалось о преступниках, которые являлись в правоохранительные органы с повинной. Утверждалось, что этих людей зачастую даже не наказывают. Известный писатель и сотрудник прокуратуры Лев Шейнин писал в газете «Известия»: «Большая часть людей, являвшихся с повинной, направлялась в разные города на работу. Московский угрозыск начал посылать на работу бывших рецидивистов.