Эти надписи теперь повсюду; нацисты «рекомендуют» владельцам магазинов и кафе размещать их. Вывеска за вывеской, буква за буквой Париж постепенно превращается в Берлин. Меняются уличные указатели: сверху немецкие названия, снизу французские, мелким шрифтом. В кинотеатрах в основном идут немецкие фильмы. На парижском радио, как и на живых концертах, которые дают струнные квартеты «Ритца» или оркестры в Люксембургском саду, звучит странное сочетание произведений Штрауса и Дебюсси. Немецкая музыка воспитывает французов в духе превосходства арийской расы, а французская музыка, послушно исполняемая такими артистами, как Морис Шевалье и Мистингет, умиротворяет, заставляет послушно сидеть на своих местах. Хотя, по словам Клода, нацистские офицеры, которые на людях напевают отрывки из Вагнера, в тишине своих апартаментов слушают пластинки американских артистов, таких как Гленн Миллер и Томми Дорси.
Но только не джаз. Черные музыканты, которые до войны были очень популярны в некоторых парижских клубах, упаковали свои трубы и уехали прямо перед вторжением нацистов; их «черная музыка» была полностью запрещена. Даже Джозефина Бейкер, столь любимая здесь, поспешно покинула город, как только началась оккупация.
По воскресеньям немцы маршируют по Елисейским Полям кажется, они думают, что доставляют этим удовольствие парижанам. Полчища солдат Их черные сапоги стучат по мостовой, винтовки прижаты к плечам, головы высоко подняты. Каждое воскресенье этот проклятый парад. Чтобы напомнить Парижу как будто об этом можно забыть кто здесь главный.
Синагоги и храмы пусты. Шторы в Марэ бедном еврейском квартале всегда плотно задернуты. Чтобы не увидели свет от субботних подсвечников. Чтобы не услышали пения.
Сейчас Бланш нечасто бывает в Марэ. Раньше она приходила сюда постоянно. Марэ напоминает ей некоторые районы Нью-Йорка: мужчины в длинных черных пальто и высоких черных шляпах, женщины с покрытыми головами Было время, когда она появлялась в Марэ чаще, чем следовало, сама не зная почему.
Но не теперь. Бланш невыносимо видеть, как нацисты колотят в двери. Первый раз, когда она заметила семью (они говорили по-немецки, так что, вероятно, бежали в Париж всего пару лет назад), загнанную в грузовик, детей, со слезами зовущих потерянных домашних животных, родителей с ужасом и смирением на лицах, она прижалась к стене, чувствуя, как кровь стучит в ушах. Она видела такое в газетах и кинохронике еще до прихода немцев.
Но Бланш не могла поверить, что это происходит на улицах Парижа. Что она сама стоит в толпе парижан, наблюдающих за этим, испуганных, но не вмешивающихся. Как будто они смотрели пьесу. Как будто перед ними были актеры, а не люди. Люди, которые дышат тем же воздухом, что и она, едят тот же хлеб, пьют ту же воду. Ведь если это происходило с людьми, а не с актерами
Это могло случиться и с ней. С любым человеком.
В тот день она поспешила обратно в «Ритц», хотя те же самые люди в форме, которых она только что видела на улице, были и в «Ритце» стояли на страже у парадного входа; прогуливались по коридору грез, что-то оживленно обсуждая; в нерабочее время, сняв шляпы, перекинув пиджаки через руку, беседовали с французскими гостями или заказывали выпивку в баре, тут она чувствовала себя в большей безопасности.
Может, дело в том, что тут был Клод? Или в том, что в розовом, льстивом свете «Ритца» не так уж трудно притвориться той, кем она должна быть?
Бланш вздрагивает, проходя мимо нацистского солдата, который патрулирует авеню Монтень; он кивает ей, и она кивает в ответ. Обычный обмен приветствиями, но ей почему-то не по себе. Она чувствует угрозу. Но он всего лишь рядовой, ничего особенного! Она старается как можно скорее забыть о нем.
Это шикарный район, и она до сих пор не может поверить, что убедила бережливого Клода снять здесь квартиру. Роскошные Дома моды Пату, Луи Виттон заколочены; их владельцы куда-то сбежали, куда-то, куда сбежали все здравомыслящие богатые французы. Иногда Бланш представляет их на острове в Средиземном море: кончается шампанское, и они в ярости набрасываются друг на друга; трупы зарывают в песок.
Она вставляет ключ в замок входной двери их дома и кивает консьержке, противной старухе, которая никогда не любила Бланш. Консьержка, кажется, удивляется, увидев ее. Затем Бланш поднимается по лестнице на пятый этаж, входит в их квартиру и кричит: «Элиза? Элиза! Это мадам Аузелло».
Клод запретил ей приезжать сюда, объяснив, что, хоть немцы и контролируют весь Париж, им безопаснее оставаться в «Ритце», откуда люди не пропадают по ночам и где они всегда будут обеспечены едой и электричеством.
Но теперь Бланш знает истинную причину; она точно знает, почему Клод хочет держать ее подальше от квартиры. Не то чтобы она рассчитывала поймать его на месте преступления: Клод не будет встречаться с любовницей днем, ведь это мешает работе. Но даже если она не увидит ничего такого, чего не должна видеть, она все равно должна быть здесь. Потребность наказать кого-то, бросить вызов чему-то или кому-то слишком сильна. Потому что, боже правый, Бланш чертовски устала ничего не делать, просто смотреть, понимать и плакать по ночам из-за нацистов, евреев, Клода, из-за всех пропавших людей, Лили, Перл Она должна совершить хотя бы этот незначительный акт неповиновения. Если она этого не сделает, то в один прекрасный день совершит еще большую глупость возможно, даже ударит нациста по яйцам, и тогда Клоду точно будет о чем беспокоиться.
И ей тоже.
Элиза выбегает из кухни, бледная, в простом черном платье. Она выглядит такой же ошарашенной, как консьержка, и изумленно смотрит на Бланш. К досаде Бланш, Элиза вовсе не испытывает облегчения, увидев хозяйку живой и здоровой в такое непростое время.
И ей тоже.
Элиза выбегает из кухни, бледная, в простом черном платье. Она выглядит такой же ошарашенной, как консьержка, и изумленно смотрит на Бланш. К досаде Бланш, Элиза вовсе не испытывает облегчения, увидев хозяйку живой и здоровой в такое непростое время.
Мадам Аузелло, наконец выговаривает она хриплым голосом.
Я думала я хотела посмотреть, все ли в порядке. И, конечно, хотела поблагодарить вас за заботу о нашей квартире. Бланш старается говорить высокомерно и властно, потому что чувствует себя незваной гостьей в собственном проклятом доме.
О, мадам, не стоит благодарности. Мне это в радость! Элиза нервно делает реверанс, она никогда раньше не делала реверансов.
Бланш озадаченно улыбается чего хочет Элиза? Чтобы ее посвятили в рыцари? и оглядывается по сторонам. На мебели в гостиной те самые чехлы, которые она купила перед отъездом в Ним; люстра завернута в простыню. Каминная полка пуста, потому что они с мужем убрали безделушки, подсвечники и каминные часы вещи из дома родителей Клода, которые он унаследовал после смерти отца незадолго до начала войны. Их немногочисленные картины: маленький рисунок Пикассо, который они купили со скидкой, странная кубистская картина Джеральда Мерфи, обычные акварели с цветами, которые есть в каждом парижском доме, хранятся на чердаке, так что стены голые. Но места, где они раньше висели, нетрудно вычислить краска там чуть-чуть потемнела.
Бланш вдруг замечает, что Элиза, стоявшая за ее спиной, выбежала из гостиной; из спальни доносятся тяжелые шаги, один или два глухих удара. Элиза, видимо, убирает доказательства ее присутствия, и Бланш позволяет сделать это. Элиза не виновата, что Клод свинья; нет смысла втягивать девушку в эту веселую затею. А визит Бланш всего лишь веселая затея, больше ничего. Она не ищет вещественные доказательства измены: тюбик чужой губной помады, пеньюар слишком маленького или слишком большого для нее размера. Ей не нужно видеть, прикасаться; она и так достаточно зла.
И потом, если Бланш и знает что-то о Клоде, так это то, что он очень педантичен.
Тем не менее, чтобы дать Элизе время уничтожить улики, Бланш не спеша осматривает столовую (фарфор все еще в буфете они не успели его упаковать) и компактную, аккуратную кухню самое уютное место в доме; здесь всегда тепло от духовки и пахнет чесноком и розмарином.
Наконец Бланш идет в спальню; все кажется нетронутым. Покрывало на кровати разглажено, тумбочки пусты, если не считать нескольких личных фотографий, в том числе их с Клодом свадебная карточка. Бланш остается только надеяться, что у мужа хватит порядочности отворачивать фотографию, когда он занимается с ней любовью.
Бланш берет снимок и пристально смотрит на него. На ней было элегантное платье по моде двадцатых годов боже, заниженная талия теперь выглядит такой старомодной! На Клоде двубортный костюм в тонкую полоску. Они выглядели счастливыми. Как будто не могли поверить, что им посчастливилось найти друг друга, как будто судьба слишком щедро одарила их, и они были настолько ошеломлены, что только глупо ухмылялись.
Все еще держа фотографию в руке, Бланш роется в гардеробе, достает пару платьев, кладет их вместе с фотографией в маленькую шляпную коробку и направляется к выходу. По крайней мере, сегодня вечером в «Ритце» Клод увидит снимок и поймет, что она бросила ему вызов и пошла в квартиру. Этого будет достаточно. Пока.
До свидания, Элиза. Не знаю, когда вернусь, так что до лучших времен. Бланш обнимает напряженную служанку; к ее удивлению, Элиза тоже крепко обнимает хозяйку и целует ее в обе щеки.
До свидания, мадам. Я буду здесь до тех пор, пока пока буду нужна. У нее в глазах стоят слезы, седые волосы выбиваются из строгого пучка.
Помахав напоследок рукой, Бланш спускается по лестнице и снова выходит на улицу. Задумчиво бредет, болтая в воздухе шляпной коробкой; ей не хотелось оставаться в квартире, но возвращаться в «Ритц» она тоже не торопится. И Бланш разучилась просто бродить по улицам, как делала когда-то. Как Клод учил ее делать, когда ухаживал за ней. В далеком 1923 году.
Тогда она была для него единственной женщиной в целом мире.
В Париже нельзя спешить, сказал он, беря Бланш за руку, как только она позволила ему это сделать. Париж похож на прекрасную женщину. На тебя, Бланшетта. Его нужно смаковать. Как и тебя. А потом он укусил ее за шею, и у нее екнуло сердце и закружилась голова мужчина и город в этот момент так перепутались в сознании Бланш, так тесно переплелись, что она не знала, в кого в итоге влюбилась.
Она и до сих пор не знает.
А вот Джали знал. Боже, неужели он знал?
Этот мужчина! Джали расхаживал взад и вперед по номеру отеля «Кларидж», его лицо было искажено гневом. Бланш держала в руках целую охапку одежды; на следующий день они уезжали в Египет, и Джали велел ей собирать вещи.