Было у них и несколько обязательных ежедневных занятий, которые Фёдор Иванович, как самый старший по возрасту, называл казённым словом «жизнеобеспечение»: тепло «Ну, кто сегодня пилу точит?», питание «Тушёнки-то три банки осталось!» и связь.
Избг`анник, избг`анник, я избг`анник один, картавил Паша в микрофон. Мать твою добавлял он, отпустив тангенту.
Эфир трещал и свиристел, и на всей земле не было порядка и солнца.
Спать они ложились рано, набив жестяную печку мокрыми дровами и развесив вокруг нее сырую тяжёлую одежду. Паша первым забирался в спальный мешок, как бы показывая собственным примером, что сейчас положено делать, тушил слабый огонёк керосиновой лампы. Некоторое время все трое возились, устраиваясь, сопели, разыскивая в темноте оторванные завязки и нагревая пропитанный влагой спальник, замирали там, чувствуя, как выходит, вытекает из них тепло, покалывает в суставах. Сквозь мрак подступали тогда незнакомые, усиленные тишиной звуки: течение близкой воды, царапанье ветра в низкорослом кустарнике и шипение холодных углей за жестяной дверцей
На восемнадцатый день Фёдор Иванович проснулся среди ночи от невнятных голосов. Спросонья никак нельзя было разобрать, кто, что и почему. Обрывая завязки, он испуганно вскинулся и понял, что это бормочет треклятая рация.
Фу, ты, вытер Фёдор Иванович вспотевший лоб, ититская сила.
Потусторонние голоса, искаженные ночной атмосферой, дырявили тишину, выплескиваясь из микрофона, словно морские волны.
Где стоишь, стоишь где? рокотал механический бас.
Бу-бу-бу, ответил эфир.
Понял, понял. Завтра принимай практикантов. Завтра вечером. Фёдор Иванович узнал голос Сухова, главного геолога.
Бу-бу.
Он мне сотню должен, сказал Паша, еще с пг`ошлoй осени.
Два, две, двое Студентки, сту-ден-тки девушки, Сухов там, видимо, покраснел уже от этих «девушек», потому что заявлял сейчас об этом всем полевым подразделениям, раскиданным в радиусе пятисот километров, торопился и не знал, как сказать попроще, покороче.
Сотню?.. переспросил Кеша с интересом. Какую сотню?
Бу-бу. Пью-у-у. Рация замолчала.
Ты пельмени по-чукотски ел, Иннокентий? спросил Паша.
Не-ет, Кеша лежал в мешке, торчали только стоящие дыбом волосы. А при чем здесь пельмени?
А пг`и том, что пг`антиканток на восемнадцатую линию повезут. А это г`ядом, понял? Паша выключил рацию и перед тем, как прикрутить фитиль, посмотрел на Фёдора Иваныча долгим взглядом, в котором читалось превосходство молодого и сильного над немолодым и слабым.
Понял, ответил Кеша из мешка.
А Фёдор Иваныч молча полежал, потом нашарил папиросы и громыхнул спичечным коробком. Немного погодя окурок прочертил в темноте оранжевую траекторию, из мешка послышался тихий смех, и всё стихло до утра
После завтрака Паша свернул толстенную самокрутку, задымил, как камчатский вулкан, и кинул:
А что, Кеша, не посетить ли нам тестя нашего, товаг`ища Сухова?
Кеша деловито достал топоснову, померял спичечным коробком.
Для бешеной собаки это не крюк.
Для бешеной собаки это не крюк.
Махорочный дым медленно колыхался и уползал в сторону выхода. Фёдор Иваныч сложил грязную посуду в ведро и полез в спальный мешок досыпать, а Паша с Кешей, по очереди макая бритву в горячий чай, побрились, переоделись в болотники и, мешая друг другу, полезли наружу.
Гитару забыли, сонным голосом сказал Фёдор Иваныч, кентавры
Кеша вытащил из-за печки старенькую гитару и стал заворачивать в плащ. Потом, немного подумав, оторвал красную матерчатую завязку от пробного мешка и привязал её к грифу, получился бант. Фёдор Иваныч завозился, выпростал руку за папиросой и сказал, мечтательно глядя в потолок:
Помню, в молодости, велосипед всегда с собой возил, в деревне какой-нибудь станем, я гармошку к раме, в седло и покатил, обслуживал, так сказать, в радиусе дневного переезда
К чёрту, сказал Кеша, у нас серьёзно.
К месту они добрались часа через три с половиной, плутанули по дороге и вышли к суховским балкам с противоположной стороны. В лагере было тихо и безлюдно, две печки топили, серый дым прижимало к земле ветром, пахло угольной копотью, как на запасных путях железнодорожного вокзала.
Шурфовщик дед Шанхиза, спустив с нар ноги в толстых вязаных носках с продранными пятками, громко зевнул, лязгнул железными зубами и пошел ставить чайник.
Чего не сидится-то?
Да так сказал Кеша, заведя глаза к потолку. Гитару он оставил снаружи.
Многозначительно помолчали.
Циклон, говорят, аж с самой Аляски к нам пришёл, сказал дед Шанхиза, глядя в окно и почёсываясь. Опять зевнул. Радикулит вот разыгрался
А я рецепт знаю, Кеша смотрел, как по оконному стеклу медленно ползёт муха, доползает до определённого места и срывается, берёшь сырое яйцо, кладёшь его в эссенцию
Паша закурил и начал трясти под столом ногой.
Как-как, говоришь? Яйцо?! В эссенцию?! переспросил дед.
Ну да. Когда яйцо полностью растворится, грамм сто масла туда и втирай, пока глаза на лоб не полезут.
Всё хорошо, огорчённо сказал дед, только где теперь яйцо достать? Сейчас же не сезон.
Ты ж ветеран, орденоносец, по связи запроси, пришлют
А куда же остальные г`азбг`елись? не выдержал, наконец, Паша.
Дед всыпал в чайник пачку чая и ответил:
Петька Краснов со товарищи трактор утопили, охотнички, вытаскивать поехали, к Медвежьему Логову А вот и чай, не чай человечище.
Мясца бы сейчас неплохо, а, стаг`ый? сказал Паша.
Не бегает нынче мясо-то, от Петьки попряталось. Он до самого побережья все сопки прочесал. Пятую врубит и гонит, как ошалелый. Из пяти карабинов считай, пятьдесят пуль. Трёх-четырёх возьмут, а десять подранков уходят, гонятьсято за ними некому, самогон у Петьки семьдесят градусов, тут же падают, снайперы хреновы.
Что-то намудг`ил ты тут, дед, без мег`ы. У нас вон на том же Медвежьем, где останцы гг`анитные, «кекуры», люди пачками пг`опадают, а ты подг`анки! Ког`оче, мясо нужно позаг`ез! Для пельменей.
По-чукотски, добавил Кеша со знанием дела.
Нету, родные, нету. Угощу я вас, возьмите вот настойки, раз в такую даль припёрлись. Золотой корень, без обману, на семидесятиградусной!
Дед Шанхиза, покряхтывая, прошаркал в угол и достал из хлебного вьючника тряпичный сверток.
Мутняк го-орни-ий, пропел дед.
Через окно было видно, что из соседнего балка вышла светловолосая девушка в телогрейке и, помахивая пустым ведром, спустилась к речке.
Годится, сказал Паша. Спасибо. Давай еще чайку.
Дед сопя загремел кружками, а Паша, сунув бутылку в карман, не торопясь, загасил папиросу, встал и, не закрыв за собой дверь, тут же загремел сапогами по трапу.
Кеша с дедом Шанхизой молча пили-отхлебывали чай из дымящихся кружек ещё примерно с полчаса. Кеша прислушивался к звукам со стороны соседнего балка. Муха, упавшая в пустую кружку, звонко жужжала и мешала ему слушать.
У нас на Рыгтынане, начал, наконец, Кеша, лиса живёт с лисятами
Кто там с кем живёт? спросил, входя, Паша.
Лиса-огнёвка, с этими с
С евг`ажками, что ли?
Ну, евражек-то мы давно уже съели!
Чёг`т, действительно съели!
Глаза у деда Шанхизы медленно полезли на лоб.
Они вышли из балка, точнее ссыпались по трапу, стуча сапогами, как молодые жеребцы, и сразу завернули за угол, не было уже мόчи терпеть. Гитара была на месте, ветер трепал красный бант, а запах угольной гари не напоминал больше тоскливую заброшенность тупиковых путей узловой станции.
Всё в пог`ядке, сказал Паша, идём в гости пить чай.
Чай?.. Опять!? переспросил Кеша.
Практиканток звали Таня и Рита. Нары были застелены синими казёнными одеялами с чисто женской аккуратностью. На столе у окна из бутылки торчали крохотные цветы полярной гвоздики, рядом звонко тикал будильник.
Залоснившиеся свои телогрейки Паша с Кешей выбросили за дверь, в тамбур, но снимать грязные сапоги наотрез отказались, портянки месяц не стираны, и неловко переступали у порога. Рита, невысокая угловатая девушка, бросила им мокрую тряпку. Паша сел у двери на вьючный ящик, а Кеша, как человек с гитарой, на единственный табурет.
Тряся каштановыми кудряшками, Таня вовсю гремела кружками, ежеминутно одергивая пёстрый халатик и поправляя очки на остреньком носике. Она несколько раз открыла и закрыла стол, вышла зачем-то в тамбур, спросила Риту, где хлеб, где джем и «куда ты дела чайник?». Видно было, что всё лежит и стоит на своих обычных местах и что настоящая хозяйка здесь Рита.
Сначала разговор никак не клеился, и они долго, по десятому, или сотому? разу обсуждали циклон, пришедший «с самой Аляски», потом Кеша начал что-то про работу, но Паша, перебив его и возбужденно похохатывая, рассказал анекдот про то, как геолог пришёл к начальнику метеостанции узнать, холодная будет зима или тёплая. Заспанный начальник долго чесался, прикидывал что-то в уме, потом просветлённо вскинулся, подбежал к окну и, раскрыв форточку, сказал:
Видишь, чукча хворост собирает? Значит, холодная.
Анекдот попал в струю, все облегчённо посмеялись, а тут и чайник закипел. Таня бросилась заваривать, и все внимательно смотрели, как она кладёт чай маленькой ложечкой и режет хлеб прозрачными ломтиками.
Как-то это не по-полевому, съязвил Паша.
А мне и не надо по-полевому. Это вы всё на коленке режете, кивнула она на засаленные брезентовые пашины штаны. Огромными кусками.
Паша штанами своими гордился, ни у кого таких не было, от добротного лесорубного костюма.
Большому куску г`от г`адуется! парировал он.
Большой рот! добавил Кеша. И мы приглашаем вас на пельмени. По-чукотски.
А как это по-чукотски? спросила Рита.
Вот пг`идёте узнаете!
А отец у меня, между прочим, геолог, Таня произнесла фразу с явным вызовом. Главный геолог. И выдержав паузу, добавила: В одной африканской стране.
Кеша взял гитару, провёл по струнам пальцем. Гитара совсем не строила.
У нас три поколения геологи, сказал он. Дед ещё в двадцатых годах начинал. Я его отчёты читал, последний тридцать пятого года.
А почему последний? Рита, видимо, любила задавать вопросы.
Что почему? Непонятно, что ли?
Он умер потом, да?
Рита взяла кружку и начала осторожно в неё дуть.
Может, и умер, не знает никто.
По-моему, так не бывает, Таня прикурила от зажигалки и выпустила клуб дыма в сторону Паши. Ему пришлось отмахнуться от него рукой. Должны были похоронку прислать!