Бывшая столица Cибири татарской и русской, аж до самого Тихого океана, и в то же время место не столь отдалённое (по сравнению со столь отдалённой Восточной Сибирью), куда были удалены многие, от угличского колокола и пленных шведов, до декабристов, поляков и последнего царя, город, лишившийся столичного норова, когда Транссиб прошёл через Тюмень, а потом ставший центром нефтепереработки всю эту противоречивую, смотанную в плотный клубок с торчащими нитками историю, где свобода и неволя почти одно и то же, можно увидеть в Тобольском краеведческом музее. Который, как и положено, находится в кремле, одновременно и крепости, и тюрьме, остроге, защищающем от безграничного и безлюдного окружающего пространства и одновременно в это пространство не выпускающем.
Здесь есть всё, что составляет суть этого причудливого края и этого города, столицы простора и пустоты. Белоснежная модель старинного города и зал декабристов. Жилища коренных северных народов, шаманские берестяные маски и интерьер дома сибирских татар. Кандалы и клейма для каторжников деревянные печати, где иглами выложены буквы, и даже машинки для клеймения с целым набором клейм. Самодельные арестантские ножи и карты с чернильными пиками и трефами. Крестьянский календарь в виде палки с засечками: четыре стороны по временам года; длинные засечки или даже рисунки (соха, грабли, серп, солнце, месяц, лодка, сани, птиц, звери) праздники, кресты церковные праздники; короткие засечки будни; ниточка указывает день. Резная кость: солдаты, упряжки, охотники, конный в фуражке с автоматом, какие-то обелиски. Мамонтовый скелет и чучело белоголового сипа («Залёт птицы случайный», говорит табличка; то есть если бы не залетел и не сел бы в 1940-м на купол церкви, остался бы жить). Тут же засушенный ктырь с пояснением: «Слюна ктырей содержит сильный яд, от которого насекомые умирают мгновенно; личинки ктырей также хищники». А по залам ходят такие каторжные на вид люди, в спортивных обвисших штанах, которые выглядят единственными у этих людей видом брюк, что кажется, будто арестанты пришли посмотреть на свой музеефицированный быт. Шумит, пылит в кремле ремонт: из тюрьмы делают аттракцион. Выходишь за белую стену на обрыв и видишь обширную огибаемую широким Иртышом Подгору с костёлом и церквями посреди низкорослых крепких домов, а дальше, за Иртышом волю без конца.
То же и у подножия памятника Ершову, местному: тобольский кремль в миниатюре на спине кита из «Конька-Горбунка», и тут же мужики играют на гармошке, лошади отдыхают, тянут другие мужики сеть, а кит вроде как и доволен сибирская идиллия, глубокая мечта о сказочной жизни с одновременной твёрдой убеждённостью, что ничего сказочного нет и быть не может. Немногие туристы фотографируются с сидящим на троне царём сказочным, не тем, кто жил здесь, не зная, что доживает.
То же на Завальном кладбище, где и Кюхельбекер, и ссыльные поляки, и нефтяники на чёрных плитах во весь рост как живые с эпитафиями: «Трассы нефтяные линии судьбы на ладонях Родины-России, а в судьбе России есть и я, и ты, это мы нефтяники Сибири». Над кладбищем нависает стальная телевизионная вышка, на кладбищенском стенде висит образец правильного креста, над кладбищем тоже ведётся очистительно-туристическая работа: «В связи с большими реставрационными работами в исторической части Завального кладбища, висит на входе табличка, и разработкой туристических маршрутов к историческим памятникам, просим родственников благоустроить места захоронения родных (убрать крапиву, мусор, срезать кустарники, покрасить оградки и старые памятники). В противном случае, при дефектовке, неухоженные могилы могут попасть в число заброшенных и судебном порядке признаны бесхозными, с последующей ликвидацией».
(История это то, что остаётся после дефектовки.)
От кремля через площадь, покрытие с которой снято, а новое пока не уложено, по щебёнке мимо голых длинных труб двухэтажное здание с художественной мастерской резчика по кости Минсалима Темиргазеева. Там стоит костяная пыль, а хозяин показывает свои богатства. Уходить с пустыми руками не хочется, я покупаю северного охотника, стоящего среди трёх ёлок. Потом замечаю деревянные фигурки, расписанные шариковой ручкой и фломастерами: хитрый татарин с привязанной к поясу копейкой. «Это Ахметка, говорит Минсалим. Когда споришь, держи в руке, выиграешь спор. Носи в кармане, удача будет». Я беру трёх Ахметок, себе и в подарки.
А Миша хотел привезти из Тобольска непременно копчёного муксуна. Он встретил в Тобольске армейского своего друга, и спросил, где в городе принято покупать рыбу. Друг сказал, что на вокзале, и мы поехали на вокзал. Тот был серым, с тремя бетонными углами сверху, и пустым. Внутри были работающие автоматические камеры хранения, которых я давно на вокзалах не видел. Пути были заставлены составами цистерн. Поодаль от вокзала на перроне были ряды с морем копчёной рыбы. «Главное, сказал Миша, чтобы вместо муксуна не подсунули щокура: щокур постнее, а муксун всегда с открытым ртом. И важно, чтобы гнилую не подсунули». Он выбирал долго, но уже в Тюмени, когда мы сели за стол, оказалось, что он всё-таки купил щокура.
Турин в сентябре 2007 года
Я в первый раз был за границей, и мне повезло, что это был Турин. В это городе всё было совсем другим, не похожим на то, что я видел раньше. Отдалённо, своей каменностью и порядком, на него походил Петербург, но только отдалённо, идеологически.
Первая столица объединённой Италии, он не был похож и на Италию, какой я себе её представлял. В Турине даже кухня совсем другая, савойская: «Пасту едят совсем другие итальянцы», помахала ладонью переводчица.
От королевских времён центральным улицам достались бесконечные аркады: чтобы можно было гулять по улицам в любую погоду, не боясь ни дождя, ни солнца. Улицы второстепенные, составляющие ровные прямоугольные кварталы, узки и часто без деления на тротуары и проезжую часть. На них стоят маленькие машины: совсем не такие, как в Москве, где на размерах машин не экономят.
В то же время на Турином возвышается Моле Антонеллиана самое тогда высокое здание Италии. Оно задумывалось как главная синагога страны, но еврейская община отказалась от него, когда расходы были превышены больше чем в два раза, а архитектор Антонелли решил сделать её гораздо выше обычного. Думаю, на отказ повлияло и то, что многим бы не понравилось, что самым высоким зданием страны стала бы синагога. Сейчас это Музей кино с муляжами инопланетян, рабочими столами американских киномагнатов, неореалистическими афишами, воплощённой комнатой с унитазами из «Призрака свободы» и лифтом в пустоте, который поднимает на смотровую площадку. Оттуда на фоне дымчатых Альп виден весь красночерепичный город, где королевская архитектура крепко соединяется с муссолиниевской и послевоенной.
Турин это ещё и синоним «Фиата». Нас привезли в полупустой торговый центр, и я не сразу понял, что это бывший автомобильный завод, многоэтажный, где технологический процесс шёл сверху вниз и заканчивался треком на крыше. Напротив «Фиата» Eataly, открывшийся незадолго до того центр Slow Food с разной интересной и дорогой фермерской и не фермерской едой: в Москве тогда не было ничего похожего ни по выбору, ни по возможности тут же, на псевдорынке, поесть. (Теперь Eataly добралось и до Москвы, но уже идейно устаревшим и мало кому нужным.)
Россия Италию интересует незначительно. В пухлой «Репубблике», которая лежала в гостинице (или то была туринская «Стампа»? ), только на восемнадцатой или двадцатой странице была небольшая заметка об испытаниях какой-то российской ракеты, а больше во всей газете ничего. В общем, лишь бы с той стороны ничего не рвануло. Однажды рвануло: на Пьяцца Сан-Карло в одном из домов показывают ядро, оставленное суворовской армией; впрочем, тогда русские город освобождали. От железнодорожного вокзала через Пьяцца Сан-Карло к Палаццо Мадама идёт Римская улица, Виа Рома. Я тогда понял, почему все дороги ведут в Рим: в том числе потому, что в каждом, как мне сказали, городе Италии есть такая улица (я сам потом нашёл их несколько).
Турин полон небольших памятников. На маленькой площади, где мы сидели за одним из ужинов, их стояло сразу три. Саму площадь вернее было бы назвать просто внутренним квартальным двором. Двор был весь в деревьях, и мы сидели под деревьями за большим столом. Рядом стояли столики маленькие, за них садились молодые пары ради бокала вина. На балконе дома, где на первом этаже был ресторан, откуда нам носили еду, стояла женщина и смотрела на двор вообще. Это всё было тоже совсем не похожим на Россию: чтобы в вечернем дворе под деревьями стояли столы, официанты разносили вино, а на балкон вышла постоять-посмотреть жительница. Сейчас есть и такое. Как есть и то, что я увидел в другой вечер: большая площадь у самой По была по периметру полна столиками в несколько рядов и шумела людьми, а к барным стойкам было не протолкнуться.
Заречная, за По, часть Турина, называется, мне сказали, Крым.
***
С поэтом Олегом Дозморовым в один из вечеров мы заспорили вдруг о хороших и плохих стихах. Наверное, я сказал о каких-то стихах, что они плохие, а Олег не согласился совсем: «Что такое плохие стихи? Не бывает плохих стихов. Бывают стихи неудачные, не получившиеся». «То есть плохие». «Нет-нет». «Вспомни раннего Лермонтова, который переписывал Пушкина почти целиком, разбавляя своими плохими добавлениями». «Это слабые стихи, не плохие. Стихи не могут быть плохими». «Слабые, то есть плохие. Ведь хорошими же стихи бывают? Значит, могут быть и плохими». Ещё я вспомнил «Цех поэтов» пусть мне не близка манера таким образом учить писать стихи, но у Гумилёва была хорошая средневековая идея: чтобы показать, что ты поэт, надо сделать шедевр, законченную работу, про которую можно сказать, что она хороша. Но Олег всё-таки не соглашался с моей категоричностью, и мы незаметно увеличили горячность нашего спора до такой громкости, что остальные за столом даже ненадолго замолчали, оборотившись к нам: всё же сидели мы в хорошем ресторане, пили хорошее вино, и общий разговор шёл совсем о других вещах.
Канале и Альба в сентябре 2007 года
Я оказался там случайно, и не знаю ничего об этих городках, кроме того, что там увидел, ни истории, которая у них длинная, ни того, как и чем они живут сейчас. В Канале, знаю, есть винодельни, они изготавливают игристое асти и красное вино барбера. Там я видел пробки для игристого, широкие и ровные цилиндры, совсем не похожие на то, что потом вынимают из бутылок, и видел закрытые пивными пробками бутылки с дозревающим вином. В ресторане с видом на квадратную кирпичную кампанилу была череда из полутора десятков блюд, всего по кусочку, а официантку с хриплым лицом я встретил на следующий день в Турине: число современников велико, но не безгранично, мы все так или иначе знакомы. Городок был пуст, время было обеденное, всё закрыто, сентябрь, но жарко. Запомнились два стенда с некрологами мне понравился этот объединяющий жителей обычай. Такой же стенд я увидел и в Альбе, узкие улицы которой были полны туристов. Там я купил шоколадные конфеты с красным перцем и спагетти с крошками трюфелей. На площади, вымощенной булыжником, видел полицейского на велосипеде, подъехавшего к спортивному автомобилю и упрекнувшего водителя за неправильную парковку. Под конным памятником патриота (их, конных патриотов, как я понял, в Италии много) сидели, сложив руки на животе, бодрые старики. Всё было упорядочено, размерено, установлено это были настоящие городские города, и это было для меня удивительно, я впервые был за границей. Может быть, дело просто в том, что люди живут там очень давно; по крайней мере, мне хочется верить в то, что это вопрос только времени. Между городами крутолобые виноградные холмы, огороженные каменными стенами кладбища и придорожные часовни с богородицами и искусственными цветами как они называются, эти часовни?