«Ты пазнАеш жЫзню», сказала мне напоследок заплаканная бабушка на своём белорусско-русском наречии.
Годы, проведённые на даче в обществе бабушки, дедушки, их друзей и подруг престарелых соседей-садоводов, сделали в моих глазах пенсионный возраст самой прекрасной и желанной порой человеческой жизни. Я мечтал поскорее стать пенсионером. Избавиться от всех обязанностей перед семьёй и обществом, заниматься своими делами и получать деньги просто так. Конечно казалось несправедливым то, что это чудесное время наступает лишь в старости, когда тело начинает серьёзно болеть, теряет юношескую подвижность, а ум лишается смекалки и полёта фантазии. Но всё равно пенсия виделась мне царством свободы и блаженства по сравнению со школьной диктатурой и утомительным циклом «дом-работа», в котором ежедневно вращались родители.
Я и сам стал во многом похож на старика в свои юные годы. Был домоседом, предпочитая телевизор и чтение любым активным формам отдыха. Кряхтел, шутил и ругался, как бабушка. Любил укутаться потеплее и сидеть на лавочке вечером, провожая закат и вслушиваясь в далёкий гул электричек. А потом, когда надоест кормить собой комаров, возвращаться домой, включать радиоприёмник, пить чай и играть с братом в «дурака».
Средние и старшие классы
Ложь, халява и мудрость
Учителя говорили, что, хотя я и не особенно учу правила, у меня есть «врождённая грамотность», и мама гордилась ей, считая это своей заслугой. Я хорошо писал сочинения, которые зачитывали перед всем классом. У меня было ощущение полного контроля над логикой что я могу взять любую мысль и логически перейти от неё к любой другой, доказать кому угодно что угодно.
Я начал регулярно прогуливать уроки, каждый раз сочиняя «уважительные причины» разной степени правдоподобности и мне действительно многое сходило с рук. Школа вообще хорошо учила врать и обманывать. Во всём: от понтов перед сверстниками, списываний и прогулов до успешного ответа у доски без малейшего знания о предмете.
Случалось, что я вырывал страницы с замечаниями и плохими оценками из дневника или зарисовывал их, ссылаясь на проделки младшего брата и домашних животных. К тому же, с неприятными известиями всегда можно было пойти к отцу он выслушивал спокойно, никогда не ругался и доносил всё до супруги в мягкой форме. А ещё отец снабжал меня научной фантастикой вместо скучной школьной литературы, никогда не платил денег на родительских собраниях, называя их сбор вымогательством (с точной ссылкой на статью Уголовного кодекса), и вызывал моё восхищение умением думать своей головой, а не слепо подчиняться правилам по первому требованию как мама.
При общении с родительницей любая оплошность и отклонение от норм несла в себе риск спровоцировать истерику. К моему колоссальному облегчению, после младших классов она всё же ослабила железную хватку и уже не контролировала выполнение «домашки».
Зато на моих глазах мама стала превращать себя из самой красивой женщины в обычную тётку: мелировать волосы, укладывать их лаком, злоупотреблять косметикой Я совершенно не понимал, зачем нужно уродовать себя, скрывая вполне симпатичные морщины и седину. Это воспринималось как очередное предательство: мало того, что она проводила больше времени на работе, чем с нами теперь лицо «для общества» оказалось важнее лица «для близких».
Про себя я отметил тогда её возраст тридцать пять и решил, что это какой-то рубеж, после которого женщины стремительно «портятся». Надо успевать любить их до него.
Наблюдение за родственниками сформировало у меня пренебрежительное отношение к работе. Из рассказов о папиных предках, которые умели хорошо устроиться даже во время войны, а также записи «склонен к насильственным действиям в отношении начальствующего состава» в военном билете отца, я сделал вывод, что дух свободы у нас в крови.
Дед, подорвавший здоровье на работе ради материального блага семьи, стал моим антигероем примером того, как мне не хотелось бы прожить свою жизнь. Ведь значительная часть его сбережений обесценилась после развала СССР, а родные и близкие не питали к нему ни глубокого уважения, ни особо тёплых чувств в их памяти он остался суровым и нелюдимым. Нравился «правильный» дед только маме.
«Работай чтоб не вспотеть и ешь чтоб не усраться», так звучала переданная мне отцом «жемчужина мудрости», поучающая умеренности и в труде, и в потреблении. Я успешно применял первую её часть в жизни и старался по возможности не напрягаться обычно это приводило к наилучшим результатам. Например, во время летней практики я нехотя махал лопатой, напевая и пританцовывая. «Вот ты, Борис, делаешь всё тяп-ляп, негодовала учительница-надзирательница, но у тебя почему-то получается лучше всех!»
Но мне хотелось ещё больше оптимизировать свой труд. Тогда я обратился к доброй учительнице информатики и «отработал» всю практику за один день.
Так обстояли дела с трудом, с потреблением же возникали проблемы. Давать детям карманные деньги у нас в семье было не принято только на платные обеды, когда школа сделалась гимназией, и они стали обязательными. Однако разноцветные товары из ларьков, а чуть позже компьютерные клубы, манили меня, как магнит. Я по возможности экономил на питании в школьной столовой. К тому же можно было забрать себе сдачу после похода в магазин, сдать бутылки и макулатуру. Однажды я даже украл купюру у мамы из кошелька.
Папа утверждал, что я могу попросить у него денег, если мне что-то понадобится. Обычно мне было боязно и стыдно просить, но однажды я всё-таки решился:
Пап, я хочу купить трансформера. Он такой клёвый, умеет разбираться на пять машинок, которые ездят сами по себе, и собираться в одного большого робота! И стоит недорого, я увидел эту игрушку у одного из ребят в школе и горячо возжелал такую же, предварительно отыскал её в ларьке и убедился, что она стоит меньше многих аналогов и теоретически позволительная для семейного бюджета.
А зачем? спокойно спросил отец.
Я задумался. Перед глазами пронёсся возможный сценарии: я играю с удовольствием; потом мне надоедает; возможно, хвастаюсь перед друзьями; затем ради интереса разбираю игрушку на запчасти; пытаюсь собрать из неё что-то новое; потом надоедает и это; от робота остаётся горсть раздолбанных деталей, которая меня больше не интересует; она занимает своё место среди кучи прочего хлама в секретере; мне снова нужна новая игрушка Хотя скорее всего мне просто надоест играть в первый же день.
Жажда покупки исчезла, а я пережил почти мистическое озарение покупать игрушки из зависти не хотелось уже никогда. А со временем их всё равно полностью заменили приставочные и компьютерные игры.
Онанизм
В пубертатном возрасте меня постоянно беспокоили гениталии. Я поглядывал на парней в раздевалке, сравнивая форму и размеры, как будто проверяя, всё ли в порядке, и стараясь не отставать. Ум моделировал возможные сценарии внезапной интимной встречи с девушкой, просчитывая варианты поведения, чтобы «не ударить лицом в грязь». Для полноценной подготовки требовалась тренировка, которой я занимался регулярно.
Жажда покупки исчезла, а я пережил почти мистическое озарение покупать игрушки из зависти не хотелось уже никогда. А со временем их всё равно полностью заменили приставочные и компьютерные игры.
Онанизм
В пубертатном возрасте меня постоянно беспокоили гениталии. Я поглядывал на парней в раздевалке, сравнивая форму и размеры, как будто проверяя, всё ли в порядке, и стараясь не отставать. Ум моделировал возможные сценарии внезапной интимной встречи с девушкой, просчитывая варианты поведения, чтобы «не ударить лицом в грязь». Для полноценной подготовки требовалась тренировка, которой я занимался регулярно.
С двенадцати лет во мне проснулось половое влечение. Бушующая сила Жизни порой награждала меня спонтанной эрекцией даже при взгляде на солнце. А в сочетании с богатым воображением, эта сила вскоре сделала эротические фантазии основной темой моей мыслительной деятельности (наряду с компьютерными играми). Я познал тысячи женщин, амазонок, ангелов, богинь, химер, пришельцев, эльфиек, дельфинов, фиолетовых деревьев с желевидным корневищем И постоянно экспериментировал в способах доведения себя до оргазма. Да и фимоз с годами постепенно удалось разработать при помощи известных простых движений.
Девушки в школе казались надменными, искусственными и недалёкими. А мне попросту не хватало смелости. Даже когда я приходил в гости к однокласснице, в которую был горячо влюблён. Я был настолько робок в проявлении своих чувств, что рассказал ей о школьной влюблённости лишь двадцать лет спустя.
Я совершенно не понимал, зачем парни грубо прижимают девушек, хлопают их по ягодицам и оказывают прочие варварские знаки внимания. Любовь представлялась мне романтической, возвышенной и приятной для обоих. Это надолго сохранило мне девственность, сильно развило воображение в эротической сфере, а также уберегло от случайных ошибок юности.
Я рос довольно замкнутым. Больше всего на свете мне нравилось просто быть одному. Когда родители и брат покидали дом, я чувствовал, как открывается особое пространство свободы. Дом становился волшебным, оживал, будто он тоже ждал возможности поиграть со мной.
Мне всё ещё было многое интересно помимо компьютера: кулинарные, электротехнические и химические эксперименты, содержимое полок, книжки для взрослых, танцы, пение, звукозапись, кувырки на диване, бег голышом, игры с восприятием то, чем можно было спокойно заниматься только без родителей!
И конечно же онанизм. Ему весьма способствовали книжки «для взрослых», которые как будто специально хранились на полках секретера в детской комнате. Самое сложное было замести следы своих экспериментов с учётом того, что кто-то из домочадцев мог вернуться домой в любой момент. Наиболее удобным местом оказалась ванная комната там можно было закрыться на шпингалет, удобно расположиться перед зеркалом, опираясь задом о стиральную машину или даже набрать полную ванну воды и понежиться там.
Сколько спермы утекло в канализацию Я воображал, что где-то под городом крысы и прочие звери беременеют от человеческого семени, и там развивается цивилизация мутантов наподобие египетских богов с головами животных и телами людей, которая готовит восстание против человечества.
А ванну я каждый раз тщательно вымывал после использования, опасаясь, что мама может забеременеть, если будет мыться после меня. «Потереть спинку» я ей тоже больше не позволял.