На следующий день на поиски брата в город направился Баки-Хаджи. Вернулся он только через неделю: усталый, постаревший, с поникшей головой, весь обросший и голодный. Народ толпой хлынул во двор. Все молча ждали.
Низкий Баки-Хаджи устало поднялся на веранду своего дома и негромко сказал:
О, люди! Горе нам! Пришли снова русские и захватили власть на равнине. Там творится ужас! Скоро они и сюда придут. Те русские были хоть сытые, благородные, чистые, и Бог у них был, а эти грязные, голодные, вшивые. И лица у них не человеческие, и нет у них Бога! А кто верит в Бога, для них первый враг Меньше болтайте Всё хороните В городе голод. Они придут и тогда заберут весь скот и наши земли Это страшно голодные люди. Не люди, а твари.
В конце ноября в горах выпал первый снег, а вместе с ним пришло известие, что Алдума Арачаева расстреляли как злостного контрреволюционера. Так Цанка, его младший брат Басил и сестра Келика остались сиротами.
Получив это известие, Баки-Хаджи вместе с двумя родственниками поехал в город в надежде получить тело брата. Его там тоже арестовали и держали в тюрьме более четырех месяцев. По его возвращении в Дуц-Хоте окончательно утвердилась Советская власть. Был создан ревком, во главе которого был молодой человек из далекого равнинного села. Звали его Солсаев Бадруди.
В Дуц-Хоте никогда не было казенных домов, поэтому Солсаева поселили в доме одинокой старухи Зорги. Вскоре он привез в аул и свою старенькую мать и кое-какую домашнюю утварь. Требовал от всех, чтобы его называли не просто Бадруди, как это принято у чеченцев, а «товарищ» Бадруди.
К удивлению многих сельчан несколько человек с охотой откликнулись на призывы Советов: многие пошли работать в милицию, объясняя это тем, что можно носить открыто оружие, другие тайно утром-вечером посещали председателя ревкома и носили ему кто курицу, кто индейку, а кто и барана. Кто-то набивался в сваты к молодому начальству. Единственно, что печалило Солсаева, так это то, что никто не хотел вступать в батрацко-бедняцкий комитет. Здесь никакие уговоры и митинги не помогали. А с председателя требовали дать список комитета, вовлекать в него все бедные хозяйства, объединять их.
После освобождения из тюрьмы Баки-Хаджи вернулся домой потрепанный, больной, тихий. В тот же вечер в его доме собрались все родственники и соседи, односельчане и люди из соседних аулов. Сидя в углу на ковре, по-татарски сложив ноги, мулла долго с неподдельным вниманием оглядывал всех, его большие, впалые черные глаза, обрамленные синюшными кругами, с удивлением скользили по знакомым лицам. Наконец он тихим хриплым голосом сказал:
Самое страшное на земле когда объединяются люди, которым нечего терять, даже совесть и честь.
На следующее утро к Баки-Хаджи явился милиционер, сосед Арачаевых, Бекхан Тимишев. Он, как полагается, спросил у старика о его здоровье, житье-бытье, посочувствовал перенесенному семьей соседа горю и затем, опустив голову, глядя на свои новые казенные сапоги, глотая в волнении окончания слов, сказал, что Солсаев требует, чтобы Баки-Хаджи явился в ревком.
Младший брат Баки-Хаджи, Косум, с гневом бросился на милиционера, однако мулла жестом остановил его, поблагодарил соседа за соболезнование и сказал, что сегодня же явится к председателю ревкома.
Когда Тимишев скрылся за домом, старший Арачаев сказал своему младшему брату:
Ты что, хочешь, чтобы наш род весь истребили? Держи язык за зубами, и свои гневные порывы тоже Не то время Они еще потреплют нас. У них сила, за ними власть.
Встретил и проводил председатель ревкома Арачаева, как и положено старшего, вежливо и учтиво, однако разговор вел сухой, твердый, властный.
После недолгой беседы, напоминавшей мулле допросы в тюрьме, Солсаев спросил, умеет ли Баки-Хаджи писать и читать по-русски.
Нет, только по-арабски, ответил тихо мулла, грустно глядя на молодого начальника.
Лучше бы ты русскому учился, говорил Солсаев, закуривая при старшем папиросу и что-то быстро записывая на пожелтевшем от сырости листке помятой бумаги.
Не знал председатель ревкома, что Баки-Хаджи в это время думал. «Лучше бы ты, парень молодой, да грамотный, у себя дома сидел, а не к нам в горы приезжал порядки устанавливать Мать, говорят, у него бедная женщина, старенькая, простая Да что поделаешь, если такого сына воспитала У нас тоже горе»
Не знал председатель ревкома, что Баки-Хаджи в это время думал. «Лучше бы ты, парень молодой, да грамотный, у себя дома сидел, а не к нам в горы приезжал порядки устанавливать Мать, говорят, у него бедная женщина, старенькая, простая Да что поделаешь, если такого сына воспитала У нас тоже горе»
Поздно ночью, когда аул погрузился в сон, в доме Баки-Хаджи собрались ближайшие родственники, мужчины.
Цанка позовите тоже, сказал мулла, оглядев присутствующих.
Он спит, юн он еще, ответил кто-то.
Нет, уже не юн. Его отца убили, а ему уже двадцать Кровь прощать нельзя.
Вскоре появился заспанный Цанка. Молчаливая задумчивость родственников освежила его взгляд. Все ждали, что скажет старший.
Когда Алдума, да благословит его и всех вас Бог, арестовывали, разве не этот пришедший ублюдок заходил к нам во двор вместе с русскими?
Да, он, хором ответили все.
Были еще двое чеченцев, сказал тихо Косум, но их мы не знаем. Хотя всюду спрашиваем и ищем их.
Если этот пришедший в тот день заходил к нам во двор и после этого арестовали и затем расстреляли нашего родственника, то по всем нормам адата и шариата кровь ложится на него.
Наступила тишина. Приговор Солсаеву был вынесен.
Кто поедет объявлять кровную месть его родственникам? нарушил молчание Баснак, самый здоровый и драчливый с детства из Арачаевых.
Замолчи! зашипел Баки-Хаджи, его родственники это все большевики. Никто не должен знать ничего. Поняли? Кому надо, и так узнают.
Каждый понедельник Солсаев ездил в райцентр Шали на совещание. В дороге его всегда сопровождали два милиционера из Дуц-Хоте: Тимишев и Абкаев. В весеннюю дождливую ночь с воскресенья на понедельник председатель ревкома слышал, как во дворе раздаются странные шорохи. Выйти и что-то предпринять он побоялся, а на утро обнаружил, что увели его коня. Солсаев бросился к своим милиционерам и выяснил, что Тимишев уехал на похороны в соседнее село, а Абкаев, по словам родственников, сильно болен и даже не может встать с постели.
Весь дрожа, сжимая в кармане штанов взведенный наган, не прощаясь с матерью и ничего не сказав своему секретарю, Солсаев двинулся пешком в Шали.
Дорога от Дуц-Хоте до ближайшего села Махкеты пролегала через густой лес. Путь был не длинный, но безлюдный. После долгой зимы стезя вся промокла, зияла ухабинами, большими лужами, узкая кривая тропинка, как бесконечный брод, вела Солсаева меж этих рытвин и грязи, иногда вплотную приближаясь то к левой, то к правой стороне плотного леса, поросшего вдоль дороги диким орешником, колючими кустами шиповника и мушмулой.
В том месте, где сухая тропинка впритирку прижалась к густому лесу, из кустарника вдруг возникла появилась огромная рука, схватила председателя ревкома за шиворот, потащила в сторону чащи. Ни звука не издал Солсаев, руку с пистолетом даже не дернул, только рот у него, как у рыбы, беззвучно раскрылся После второго удара кинжалом потекла тонкая струйка алой крови.
Он еще дышал и судорожно дергался, когда здоровенный Баснак протянул окровавленный кинжал Цанке и сказал: «Дорежь скотину».
Худой, длинный, весь бледный, Цанка дрожал, как последний лист на зимнем дереве. Он с ужасом смотрел на обезображенное в муках лицо умирающего и, нервно взмахнув перед собой руками, попятился назад, зацепился за корень и рухнул навзничь. Когда он машинально пытался встать и глаза его невольно продолжали смотреть на окровавленное тело, то увидел, как дядя Косум в упор выстрелил в грудь кровника. Цанка снова оступился и, падая, головой ударился о ствол дикой груши Гулкое эхо выстрела пронеслось по горам и тупой силой отдалось в юной голове Цанка.
* * *
В то же утро, не находя себе места от волнения, Баки-Хаджи пошел пешком осматривать свое владение старинное сельское кладбище газавата. Быть похороненным на этом кладбище считалось почетом не только у жителей Дуц-Хоте, но и у многих жителей окрестных сел. Чеченцы местных тейпов, давно переехавшие жить на равнину, согласно завещаниям, ехали в далекие горы, чтобы похоронить родственников рядом с предками на родовом кладбище. С тех пор как Баки-Хаджи совершил Хадж, он стал главным смотрителем родового кладбища. Без его согласия никто не имел права быть погребенным на этом святом для горцев месте. По правде говоря, никто никогда от Баки-Хаджи отказа не получал и все эти процедуры согласования носили чисто ритуальный характер. Однако традиции в горах чтили и уважали
За аулом Баки-Хаджи остановился, огляделся вокруг, прислушался. После тюрьмы весь мир казался новым, чистым, родным. Все эти дни на свободе он не мог надышаться чистым, свежим воздухом.
Была ранняя весна. Еще с прошлого вечера с низин приполз густой молочный туман и своей сыростью и холодом лег на обмякшие после зимнего снега горные долины. Черная благодатная земля чеченских гор проснулась после долгой спячки, набухла влагой, замерла в ожидании солнца, готовая родить новую жизнь, новый пестрый мир.
Ветра почти не было. Из-за тумана ничего не было видно. Вскоре в молочной дымке потонули и крайние строения аула. Где-то в селе мычала голодная корова, а впереди послышался знакомый перезвон горного родника.
Медленно, не спеша Баки-Хаджи костылем счистил грязь со своих сапог, будто бы впереди его ждала сухая чистая дорога, и хотел тронуться дальше, когда послышался глухой одинокий выстрел. Мулла вскинул голову, прислушался, его брови полезли вверх, глаза расширились, рот раскрылся. Так в оцепенении он стоял минуту. Снова мир замер. Наступила тишина. Глаза Баки-Хаджи сощурились, рот закрылся, и еле заметная ухмылка или улыбка появилась в уголках рта старика. Это продолжалось лишь мгновение, потом лицо его моментально приняло серьезный вид, и он вслух сказал: «Остопирла, Остопирла»*. Полез в карман, достал четки и, перебирая их, читая губами молитвы, тяжело ступая, тронулся дальше.
Вскоре, услышав за спиной скрип арбы, старик остановился, отошел в сторону, уступая дорогу. Вначале из тумана выбежали две облезлые дворовые собаки; одна из них, более молодая, нерешительно подошла к мулле и обнюхала его. Потом появилась старая кляча кобыла, запряженная в одноосную древнюю арбу на огромных деревянных колесах, обитых по краям тонким листом железа. На арбе сидел и погонял хворостинкой кобылу односельчанин Баки-Хаджи Харон уже в годах мужчина. Его за глаза редко кто называл Харон, а в основном говорили муж Алпату: все знали, что его жена Алпату, женщина здоровая и властолюбивая, полностью заправляет всеми делами в хозяйстве и Харон человек бесхребетный, болтливый по горским понятиям далеко не къонах**.