А когда получил скромную преподавательскую должность, успокоился в тихой заводи. Потребовались усилия и годы экономии, чтобы избавиться от долгов. Но он справился и научился находить удовольствие, следя, как растворяются его прежние обязательства по мере того, как он расплачивался с кредиторами. Когда же наконец обрел свободу и относительное финансовое благополучие, мир после Мюнхена переживал напряженные месяцы.
Теперь ему было тридцать семь лет, и он оставался холостяком. Ему нечего было предложить женщине. Благополучие, престиж ничего подобного. Прежде чем он успел рискнуть заключить брачный союз, наступил 1941 год, и он во второй раз отправился на войну.
Разумеется, писарем. Ему было не привыкать он ориентировался в бумагах, как рыба в воде. И провел военные годы в тихой заводи, о чем ничуть не жалел, хотя душа еще сохранила способность взбрыкивать. Однако так и не понял, что он делал там такого, что имело бы какой-то смысл. Знал одно: что таков его долг, который надо исполнять.
Вернувшись в сорок пятом с войны, Кеннет встретился в Нью-Йорке с сестрой, с которой тут же и распрощался. Его единственная родственница Этель, как и он, не выбрала себе спутника жизни. Может, это досталось им от матери и отца? Этель была уже взрослой женщиной тридцати семи лет и вполне преуспевала. Она никогда не отличалась красотой, но была умна, трудолюбива и имела хорошую работу. В нем она не нуждалась. Если честно, он ее в то время немного побаивался уж слишком свободно Этель ориентировалась в бурном деловом мире, была безоглядно смела и совершенно независима.
Кеннет восхищался ею, но простился хоть и с нежностью, но без грусти и отправился преподавать в Калифорнию на английской кафедре маленького гуманитарного колледжа в раскинувшемся и растекшемся по солнечной долине небольшом городке. Оказался в привычной тихой заводи.
Там он десять лет, ни разу не повидавшись с сестрой, наставительным менторским тоном преподавал поэзию футболистам, студентам или просто всевозможным юнцам. Кеннет Гибсон не был истым представителем богемы, из тех, кто с горящим взором проповедует бунтарские идеи. И тем более изнеженным эстетом, высокомерно взиравшим на буржуа. Скромный, сдержанный невысокий мужчина ростом пять футов восемь дюймов. Ему никто бы не дал его возраста, хотя в его светлых волосах уже появились едва различимые седые пряди. В высшей степени респектабельный человек, с красивыми серыми глазами и изящно очерченным ироничным ртом.
Молодых поражало, как он может относиться к своему предмету с такой серьезностью. И это заставляло их самих окунуться в поэзию и осознать, что она того стоит.
Следовательно, Гибсон справлялся с работой, и ему довольно часто удавалось привить ученикам убеждение, что стихи не просто плаксивая чушь, и, учитывая отношение к поэзии в наши дни, является достижением куда большим, чем он полагал.
Чтобы поддерживать дух, ему помогали книги, его знакомые, работа, а также одиночество, уютная комната, красота деревьев, великолепие неба, устремленные ввысь на горизонте горы и музыка прежних человеческих мыслей. У него была собственная жизнь, и он думал, что заранее знает, как она завершится. Но тут он познакомился с Розмари Джеймс на похоронах ее отца.
Чтобы поддерживать дух, ему помогали книги, его знакомые, работа, а также одиночество, уютная комната, красота деревьев, великолепие неба, устремленные ввысь на горизонте горы и музыка прежних человеческих мыслей. У него была собственная жизнь, и он думал, что заранее знает, как она завершится. Но тут он познакомился с Розмари Джеймс на похоронах ее отца.
Глава II
Мистер Гибсон с коллегами благопристойно расположился в мрачной, маленькой часовне и терпел тягостную, но обязательную церемонию. Он изобрел для таких служб собственный прием сознательно ослаблял внимание и отвлекался от происходящего. А когда все закончилось, понял, что все это время Розмари Джеймс просидела одна за занавесом в «Комнате для родных». Если бы он знал! Гибсон не был знаком с этой девушкой бедняжка, но если бы знал, то постарался бы переворошить всю эту компанию и найти человека, который останется рядом с ней. Или сел бы рядом с ней сам. Он ненавидел любые похороны и, представляя, каково сейчас ей, приходил в бешенство.
А пожимая у могилы ее руку, ощутил в ней трепет одинокого страдающего человека. Почувствовал, что Розмари до предела измучена, в отчаянии и нуждается в ободрении. Надо было что-то делать, пусть самое примитивное, иначе она непременно умрет.
И вот, стоя на солнцепеке у отверстой могилы, с горой цветов за спиной, он ей сказал:
У вашего отца наверняка очень много работ. Не хотите, чтобы некоторые из них были опубликованы?
Не знаю, ответила Розмари.
Скажите, вы не возражаете, чтобы я их просмотрел? Кто знает, среди них могут оказаться ценные труды.
Наверное, ответила она. Я в этом не разбираюсь. Бедняжка казалась очень застенчивой.
Буду рад помочь, мягко продолжил он.
Спасибо. Вас ведь зовут мистер Гибсон?
В таком случае позвольте мне прийти. Например, завтра.
Конечно. Очень любезно с вашей стороны. Ее голос дрогнул. Это вас не слишком затруднит?
Наоборот, доставит удовольствие. Он нарочно употребил это слово. Рассуждать об удовольствии на краю могилы было грубо, даже дико, но Гибсон хотел, чтобы это слово проникло в ее воображение.
Розмари снова, запинаясь, поблагодарила его. Молодая женщина была слишком расстроена, слишком смущена, чтобы сохранять самообладание. Конечно, не ребенок, ей было, наверное, под тридцать. Стройное, худощавое тело дрожало от усталости и напряжения, но продолжало этому сопротивляться. Лицо бледное. Испуганные голубые глаза с печально опущенными внешними уголками век. Изрезанный морщинами белый лоб. Каштановые волосы мягкие, безжизненные. Трогательные неподкрашенные губы безуспешно пытались улыбнуться. Ну, что ж, теперь перед ней стояла цель и было чего ожидать по крайней мере завтрашнего дня.
Посмотрим. Гибсон широко улыбнулся. Как знать, может, нам удастся обнаружить подлинное сокровище.
Заметив в ее глазах искорку интереса, надежды, он остался доволен собой.
По дороге домой Гибсон негодовал. Бедняжка! У нее такой вид, словно стая летучих мышей-вампиров высосала из нее всю кровь. Хотя, возможно, почти так и было. Надменный, злобный старик, которого предал собственный мозг! Последние десять лет жизни он провел, тщетно гоняясь за своими мыслями, которые постоянно ускользали от него. Гибсону было очень жаль эту женщину. Бедное, некрасивое, обессиленное, забитое существо перед страшным испытанием. Ей не вынести одиночества!
Джеймсы жили на первом этаже старого дома неподалеку от университетского городка. Переступив порог, Гибсон сразу очутился в мире обветшания и нищеты и проникся ощущением мрака. Если этот дом и мог когда-нибудь похвастаться яркими красками, то теперь все цвета приглушила победившая свет монотонная замшелость. Нет, все было вполне чисто, но как-то пожухло, потускнело и обветшало. Повсюду царил беспорядок, который бывает в доме, где не принимали гостей и нет нужды посмотреть на окружающее свежим взглядом.
Однако Гибсон заметил, что Розмари старательно причесала свои блеклые волосы, что ее платье выглажено и она надела на шею голубые бусы. Таков был характер мистера Гибсона, что от этих наблюдений ему не захотелось улыбнуться, а, наоборот, захотелось заплакать.
Розмари поздоровалась робко и серьезно. И явно нервничая, провела его прямо в берлогу старика.
Так, с легким удивлением протянул он.
Стол покойного был завален грудой бумаг, листы лежали под самыми невероятными углами друг к другу.
Розмари поздоровалась робко и серьезно. И явно нервничая, провела его прямо в берлогу старика.
Так, с легким удивлением протянул он.
Стол покойного был завален грудой бумаг, листы лежали под самыми невероятными углами друг к другу.
Похоже на стог сена. Гибсона удивила прозвучавшая в голосе Розмари горячность.
Определенно. Ему понравилось ее сравнение, и он улыбнулся. Наша задача заключается в том, чтобы найти в нем иголку. Приступим. Садитесь рядом. Начнем с самого верха и будем продвигаться вглубь, пока не дойдем до крышки стола. Согласны?
Они устроились за столом. Гибсон создавал вокруг себя атмосферу радостной, целенаправленной, живой работы, и Розмари больше не казалась скованной, дышала свободнее, не сжимала судорожно губ. Она была умна и сообразительна.
Но вскоре стало понятно, что трагедию может предотвратить только чувство юмора. Старый профессор часами корябал на бумаге. Его почерк оказался ужасным, и что еще хуже: даже то, что поддавалось расшифровке, оказалось полной бессмыслицей.
Машинально выстраивая защиту, Гибсон принялся искать в происходящем смешную сторону.
Если перед нами заглавная С а ничего другого мне в голову не приходит, то это слово «следовательно», сказал он полушутливо. Согласны? Хотя с тем же успехом оно может означать «приблизительно».
Или «однако», серьезно подхватила Розмари.
Второй вариант «кто бы ни» или «что бы ни».
Может, «какой бы ни»?
У меня ощущение, что здесь присутствует буква «ч». Как насчет «почему»? Ромео, почему ты Ромео? А знаете, мисс Джеймс, слово может также оказаться «Ромео».
Шутить в подобной обстановке было совсем не просто.
Нет, не думаю, серьезно ответила женщина. Запнулась и рассмеялась.
Словно Феникс возродился из пепла. Смех был низким, мелодичным. Маленькие морщинки у внешних уголков ее глаз подходили этому смеху. Очень ему соответствовали и сами по себе были смешными. С глаз исчезла пелена, и они слегка заискрились. Даже кожа, казалось, немного разрумянилась.
Готов поспорить, мы можем прочитать это, как нам угодно, энергично заметил Гибсон. Вам что-нибудь известно о загадочных параллелях Бэкона Шекспира? Она об этом ничего не знала и слушала его рассказ о самых удивительных моментах тайны.
Немного погодя, когда удивленная Розмари оттаяла, он мягко предложил:
А знаете, у меня такое впечатление, что нам лучше взглянуть на бумаги в основании этой груды.
Начать с самых ранних? Она была понятлива.
Да, дорогая.
Он так старался. На свет появился платок.
Это было очень мужественно, заметил Гибсон. На самом деле. И мы тоже будем продолжать стараться.