Альманах «Крылья». Взмах одиннадцатый - Коллектив авторов 2 стр.

а с тем
Кто предатель
А кому давать ордена
Разбирайтесь пожалуйста
Как-нибудь без меня

Дело было в Киеве,
в четырнадцатом году.
Я приехала с рюкзаком, в тельняшке и джинсах.
Он встретил меня на площади, мы пошли в кабак.
Пили пиво и ели еду.
Говорили о жизни.
Это были ненужные слова,
неправильные были слова.
Он сказал, что не хочет совсем воевать.
Я сказала, что не хочу воевать.

Не то чтобы мы не любили риска,
но с детства учили нас не убить.
Спустя год
меня назовут террористкой,
но я по-прежнему умею только любить.

Я сказала, что пойду на войну тогда,
если сама она придет ко мне. Возьмет за руку и скажет: «Я тут».
Он сказал, что слова это дым и вода,
и что он пойдет, когда призовут.

Я допила и сказала, что ни черта не верю,
что сама убивать не буду,
что пойду в военкоры, медсестры или связисты.
Не записывайте меня, пожалуйста, в гуманисты,
феминисты, деисты или еще какие-то исты,
просто я скорее хил и саппорт, чем артиллерия.

Мы ушли из кабака, мы нашли качели,
мокрая была от дождя земля.
Он сказал, что это не будет иметь значения,
если ему придется стрелять.

Что он выстрелит в меня, как в любого другого,
потому что мы по разные стороны баррикад,
потому что это закон войны; никакое слово
не порушит его, закон этот древен и свят.

«Если, конечно,  добавил он,  я смогу заставить себя стрелять».

Мы снова пили, до позднего, кажется, вечера,
обнимались и истину искали в вине.
Мы точно знали, что дружба это все-таки вечное,
во всяком случае, пока мы не на войне.

«Это не мешает мне тебя напоить,  сказал он,  пока мы не
на войне».

Лучше бы война никогда не приходила ко мне.
Лучше бы мы умерли оба в то лето,
спокойно, во сне.

Сколько нежности, сколько тревожности в этой весне,
одуванчики, хвощ и шиповник, и пахнет сосна,
и не я, и не я по земле прохожу, как во сне,
не меня, не меня обнимает за плечи весна.

Голубой (бесконечно тревожный) и розовый (жизнь),
и цыпленково-желтый (как детство), и зелень (покой).
Не гляди же назад, ни за что, ни за что не держись,
уходи же за солнцем, и будешь вовеки живой.

И не я, и не я проходила по этим горам 
не упомню, когда. Было жарко, и солнце, и гром,
и белел, и светился за синей дорогою храм,
и живое, горячее дергало все под ребром.

Кто создал эту легкость, весну эту, эти цвета,
Кто нам дарит покой, когда мы, замерев на мосту,
смотрим в синюю воду, и это живая вода,
и уходим на берег другой, в темноту, в темноту.

Мы думали, что живем в эпоху безволья,
что мы кто угодно но никогда не солдаты.
Но потом наши братья взяли палки и колья
и вышли на автоматы.

Война выбирала нас. Мы были художники и поэты.
Мы не умели воевать, но быстро учились.
И нет у войны романтики, никакой романтики нету,
только ветра степного примесь

да горечь утрат. Мы стали злы и расколоты,
научились делать перевязки, вставать по тревоге,
и было сухое, безводное летнее золото,
и были истоптанные дороги.

И была дорога вперед помалу, упрямо,
через снега, через жгучее злое солнце.
Эпоха выбрала нас. Не забывай меня, мама.
Я не знаю, кто вместо нас вернется.

Над городами и селами пролетела благая весть:
Этой ночью господень ангел спустился с небес,
Осмотрелся и заявил: «Извините, люди,
Никакого хитрого плана нет и не будет.
Никого не накажут за недостаточность веры,
Каждый сам себе после смерти отмерит меру.
Так что ешьте, пейте, любите, творите добро и свет,
никакого ада, помимо личного, вовсе нет».
И слова его падали наземь багровыми листьями,
И стояли люди с землистыми хмурыми лицами,
Да с на лбу надувшимися крупными синими венами,
И стоял этот ангел с крыльями дерзновенными,
И отняли крылья его, и на землю их побросали,
И топтали ногами в земле и сале,
Заново из ничего себе ад создавали.

Восходила, сияла над ней звезда,
подо льдом шумела живая вода,
просыпались деревни и города,
напоенные светом новой звезды.
Сквозь закрытую дверь пробиралась стынь,
по-над полом тихо ползла туда,
где сидела она, на руках дитя
обнимая. Снаружи мороз, свистя,
запечатывал накрепко все пути,
чтоб чужой человек не сумел прийти.

На дверных петельках темнела ржа.
И она сидела, Его держа,
и она бы молила Его не расти,
чтоб стирать пеленки, кормить из груди,
оставаться не Богом ее дитём,
не ходить этим страшным терновым путём,
оставаться маминым счастьем, днем
абрикосово-жарким, чтоб был человек,
и никакой Голгофы вовек.

Чтоб Он был лишь её, чтоб не знать никогда
этих мук нелюдских, чтоб от горя не выть
Но уже восходила над ней звезда
и уже торопились в дорогу волхвы.
И уже всё пело про Рождество.
Потому не просила она ничего,
только лишь целовала ладошки Его
и пяточки круглые у Него

Всё очень чётко. Мир ясен и светел.
Эй, кто там сверху? Ответьте сполна.
Щёлкают чётки. Ну, вот и ответил:
«Женщинам дети, мужчинам война.
Всё переделено так справедливо:
Смерть от ножа или от Калаша,
Жизнь это значит легко и красиво.
Смерть безобразна, а жизнь хороша».
Смерти мужские присущи забавы.
Всем, кто воюет небесная высь,
Раны, погоны, позор или слава.
Женщинам дети, а значит, и жизнь.

Поленья веков догорят. Поколенья
уносит в бездонную вечность река.
Воздета рука. Проповедовал Ленин
Нагорную проповедь с броневика
вам, нищие духом, вам, нищие телом.
Свободному воля, спасённому рай
вдали наобещаны словом. А дело
пребудет условно. Тогда через край
польются богатства всемерным потоком.
И будет у каждого хлеб и вино,
И будет у каждого счастье без срока.
Другого никак никому не дано.
Уходят века, подогнувши колени.
А в них поколенья одно за другим
сколочены прочно из страха и лени.
Но важно, что каждый себе господин.
Остались желаньем благие желанья.
Остались благими желания благ.
Для каждой эпохи свои ожиданья,
Для каждой эпохи в запасе ГУЛАГ.

Всё очень чётко. Мир ясен и светел.
Эй, кто там сверху? Ответьте сполна.
Щёлкают чётки. Ну, вот и ответил:
«Женщинам дети, мужчинам война.
Всё переделено так справедливо:
Смерть от ножа или от Калаша,
Жизнь это значит легко и красиво.
Смерть безобразна, а жизнь хороша».
Смерти мужские присущи забавы.
Всем, кто воюет небесная высь,
Раны, погоны, позор или слава.
Женщинам дети, а значит, и жизнь.

Поленья веков догорят. Поколенья
уносит в бездонную вечность река.
Воздета рука. Проповедовал Ленин
Нагорную проповедь с броневика
вам, нищие духом, вам, нищие телом.
Свободному воля, спасённому рай
вдали наобещаны словом. А дело
пребудет условно. Тогда через край
польются богатства всемерным потоком.
И будет у каждого хлеб и вино,
И будет у каждого счастье без срока.
Другого никак никому не дано.
Уходят века, подогнувши колени.
А в них поколенья одно за другим
сколочены прочно из страха и лени.
Но важно, что каждый себе господин.
Остались желаньем благие желанья.
Остались благими желания благ.
Для каждой эпохи свои ожиданья,
Для каждой эпохи в запасе ГУЛАГ.

Мандельштамовский век-волкодав
разрывает аорты и вены.
Перемазав кровавою пеной
перепонки, Осанну воздав,
измочив ядовитой слюной,
разгрызает обмякшее тело.
А оно к небу смело летело,
но к земле притянулось. Иной
принимает асфальта икра
обнажённую сущность поэта.
Не дождаться от века ответа.
С волкодавом смертельна игра.
В Москва-швейный пиджак завернуть
Не получится век двадцать первый.
И в него перекрашенной стервой
Перешла волкодавная суть.
Не святой, не благой этот век.
Он не чище, не слаще. Пророчит
То, что было в веках. Мироточит
всё по-прежнему кровь из-под век.

Взгляд оторван от злого зрачка.
Каждый стебель замечен и выслежен.
Степь дрожит от любого толчка.
След столетий подковами выглажен.
Взвизгнет зябко собачье нутро,
Слюни с дёсен о травы осклизлые
Звонко звякают. Утро остро
Колет пикой поднебие сизое.
Наши женщины, наши стада
Не останутся больше голодными.
Нам беда лебеда да вода 
Были посланы в степь. Чужеродными
Стали те, кто принёс нам войну.
В сёдлах больше они не качаются.
Выпьем чару ещё не одну.
Войны всё же когда-то кончаются.
Наши травы кому-то горьки,
Но они под ордынцев не стелятся.
Правой верой крепки степняки.
С дедов-прадедов в лучшее верится.

Я не смог в этом мире безумном и вечном явиться.
Я понять не успел: этот мир так хорош или плох.
Мне никто не сказал, что случайность когда-то случится.
По каким неотложным делам отлучиться мог Бог?
Ничего не сумел: так мгновения вечности быстры.
Парень-снайпер успел навести на меня свой прицел,
Но ещё не успел наиграться во взрослые игры.
Он в засаде в кустах при дороге и ловок, и смел.
Парень-снайпер постарше меня лет, пожалуй, на тридцать
Будет жить дальше-дольше. Наверное, счастливо жить.
Я ему, может быть, или, может не быть, буду сниться 
Нерождённый. Убитый. И не перешедший межи.
Моя кровь вытекала не в травы, не в пыль и не в землю.
Моя кровь потекла в материнскую тёплую плоть.
Но успел осознать, эту истину еле приемля:
Легковесною пулей легко нас двоих проколоть.
Защити, сохрани меня, мамочка, тонкостью кожи,
Белоснежной рукой пулю-смерть от меня отведи.
Ты ведь мама моя, ты ведь многое-многое сможешь,
Если сделаешь главное сможешь меня ты родить.
В пограничье миров между тьмой не рожденья и светом
Обретения жизни застыл и остался навек
Не дошедший до вас и погибший за день до рожденья.
Неуспевший. Неставший. Но всё же уже человек.