Пополудни по шору, залитому слепящим светом, заходили вооруженные тени. Заходили в дома, выводили людей, заставляли идти к грузовикам, в центр села.
Пришли и за Гришей.
«За что вы его? Почему? Он ни в чем не виноват! Я пойду с вами, он плохо понимает, он русский!» Солдат грубо оттолкнул.
«Знаем!»
Через семь дней отпустили его.
Анка, с глазами, опухшими от слез, только и обняла его, вошедшего в дом.
Все уже слышали о резолюции Информбюро.
«Что это было, Гриша? Ведь мы не будем, не будем против русских? По радио говорят, Тито сказал Нет Сталину! Боже, Боже, что же это такое?» тихо рассуждала, пока накрывала ему поесть.
Гриша, бледный и не выспавшийся, посмотрел на нее.
«Я знаю, о чем ты думаешь. Россия, буду ли туда возвращаться? Видишь, мы приходим на этот свет, связанные пуповиной с Матерью, с Землей. И она прерывается, чтобы мы жили.
Гриша, бледный и не выспавшийся, посмотрел на нее.
«Я знаю, о чем ты думаешь. Россия, буду ли туда возвращаться? Видишь, мы приходим на этот свет, связанные пуповиной с Матерью, с Землей. И она прерывается, чтобы мы жили.
Это вовсе не означает, что и дальше мы не связаны невидимыми нитями, переплетенными в красочной ткани жизни.
А узел, спрашиваешь? Там, где однажды порвано, может ли продолжиться?
Даже свитер не можешь связать, Анка, из одной нити. А жизнь тем более. И узел тут не для связи, он сам связь».
Немного помолчал.
«Я свой выбор уже сделал, сказал. Однажды я уже умер на этой земле и снова родился на ней. В ней и моя жизнь, и моя смерть. А это нет, о котором говоришь Нет сказал товарищ Сталин товарищу Тито!»
Анка испугано прикрыла его рот рукой.
И стены в те дни имели уши.
День четвертый
пятидесятые
Первой родилась Вера.
Потом Надежда.
И Люба.
Анка порой расстраивалась, что нет сына. Но Гриша любил своих дочерей.
Он сидел на стуле во дворе, а они бегали по кругу вокруг него. Изображал, что не может схватить их, что они слишком быстры. А когда удавалось, двор оглашался визжанием и криком.
«Самолет, самолет!» кричали они.
Меньшая, Люба, в резиновых сапожках, обутых наоборот, левый на правую, ласково просилась на ручки:
«Папа, папа, малётик»!
«Давай!» И он поднимал ее высоко над головой. И она с распростертыми руками, с серьезным выражением, летала самолетиком под цветущими ветками яблонь.
Анка стояла у дверей дома, отирала полотенцем мокрые руки, с улыбкой наблюдала за ними.
«Да, знает Гриша жену можно успокоить или розгами, или родами», говорил сосед, опершись на забор.
«Или забвением», подумал Гриша.
Позвали его работать в Белград. В хороших механиках тогда очень нуждались. Согласился. Люди на заводе полюбили его. Называли Рус, Гриша-Рус.
Анка окончила медицинскую школу, устроилась на работу и она.
Жизнь шла тихо, девочки росли.
Только иногда, особенно осенью, Анка замечала, как он задумчиво вслушивается в ветер с Востока
День пятый
19 октября 1964 года
Он стоял перед раскрытым шкафом и рассматривал костюмы. Ни один не казался ему достаточно подходящим. Двадцать лет спустя, завтра, он снова увидит своего генерала. Но он больше не военный, у него нет формы.
Вспомнил тяжелые бои за освобождение Белграда. И вспомнил, что тогда говорил генерал народу, собравшемуся у тел погибших товарищей из их, советского, танка. И как решительно взял в руки лопату, чтобы зарыть их в землю. Схоронить прямо в центре Белграда. Сопровождали его в тишине офицеры и солдаты. И Гриша.
Это был генерал-майор Красной Армии, командир четвертого механизированного танкового корпуса, Владимир Иванович Жданов.
Его генерал.
«А сражения, сражения не страшны. Страшны сражения, которые человек ведет со своими тенями», думал Гриша, пока его рука мягко отряхивала несуществующую пыль с лацкана. Анка медленно открыла дверь.
«Гриша Сейчас сообщили по телевидению. Упал самолет на Авале, все погибли. И твой твой генерал тоже погиб».
В доме через улицу кто-то открыл окно. Солнечные лучи преломились в стеклах, упали прямо в комнату.
И прошел свет сквозь него, как резкая сильная боль.
День шестой
девяностые годы
Большинство обычных людей не были готовы к наступившим временам.
Земля распалась, как и образовалась: в крови и братоубийственной войне.
«Перестанет существовать все, что мы знали и принимали за свое: и Порядок, и Закон, и Обычай. Все, что мы знали или думали, что знаем, больше ничего не стоит. Мы ничего не стоим.
Все, что было внутри, сейчас снаружи. Как в надетой наизнанку рубашке», думал Гриша.
Анка тяжело болела. В те дни он опять плавал в тумане между жизнью и смертью.
«Возврати меня в Срем. В нашу землю. Там буду лежать», говорила Анка. Погладила его истонченной рукой по бугристому лицу. Из ее все еще красивых глаз струилось сияние.
День седьмой
среда, 5 мая 2010 года
По улице, спускающейся от Славии до Манежа, медленно ходил пожилой человек. Внимательный наблюдатель за утренней толпой заметил бы, что уже несколько дней в одно и то же сходит с трамвая и направляется к парку. И ничего необычного в том не было, за исключением, пожалуй, только одной вещи.
Мужчина всегда садился на одну и ту же скамейку, но не так, как обычно садятся на них, сбоку чтобы видеть перекресток напротив парка. В таком положении сидел и внимательно присматривался к противоположной стороне улицы, как будто ожидая чего-то, что должно случиться. А когда стрелки на часах подбирались к двум, поднимался и уходил.
Мужчина всегда садился на одну и ту же скамейку, но не так, как обычно садятся на них, сбоку чтобы видеть перекресток напротив парка. В таком положении сидел и внимательно присматривался к противоположной стороне улицы, как будто ожидая чего-то, что должно случиться. А когда стрелки на часах подбирались к двум, поднимался и уходил.
В тот день, немногим пополудни, на углу остановился небольшой грузовик. Работники вынесли лестницы, прислонили их к стене здания. Работали четко и слажено, и табличка с названием улицы быстро была заменена.
Человек уже встал со скамейки, и как только они отъехали, он перешел улицу.
Стал под табличкой, поднял голову.
На ней было написано: «Улица генерала Жданова».
По щеке, петляя по старому шраму, стекла слеза. Он поднял сжатый кулак ко лбу и поприветствовал по-военному.
Показалось ему, что слышит голос генерала:
«Брось, Григорий, брось!»
«Служу трудовому народу!» ответил.
И был май, а как будто бы стоял октябрь. Сквозь густоту листьев деревья пронизывал все более яркий свет.
И прошел этот свет сквозь него как резкая, оглушительная боль.
И он медленно опустился на землю, и покрыл его мрак, как спасение.
«И он отдыхал на седьмой день от всех дел своих, которые творил и созидал».
Белград, 12.11. 2015 Перевод с сербского языка Елены Буевич
Одесса
Вадим, Вадим!
Откроются небеса
и святой Георгий в гневе
пьяного, бешенного,
горелой плотью смердящего змия,
тысячу раз пронзит,
в гневе на беса, на беса, на беса!
Одесса, Одесса, Одесса!
Исчезнут побережья твои, на песке которых
влюбишься в красивейшую из женщин,
смолкнут голоса, которыми аукаются
докеры и моряки,
когда сквозь трещины утечёт море,
как утекли,
Вадим, твои голубые очи
Исчезнет Одесса с воплем в чёрной, чёрной ночи.
И никогда больше,
Одесса, Одесса, Одесса,
сухой из воды не выйдешь.
Рухнет Потёмкинская лже-лестница,
как рухнули когда-то кулисы над его деревнями
Не поможет ни Кукша Одесский,
Ни даже Божия Матерь Касперовская,
когда на поле Куликовом вспыхнут
гейзеры гнева.
Гнева! Гнева! Гнева!
За тебя Вадим, Вадим!
За твои семнадцать лет,
за то, что так мало
успел ты увидеть в этом пестром мире.
Однако самое главное успел!
В огне голову гордо поднял
красный ореол вокруг лба
и линию начертил,
всех нас ожидающую,
отделяющую
человека от недочеловека.
Перевод с сербского языка Горьяна Росич
Марш
Дон-басс!
Дон-басс!
Дон-басс!
Отголосками марш войны.
C презрением, с силой ударом ноги и двери уже снесены.
«Много на вас вины!»
Виновны за слово, виновны за букву, за то, что остались в
живых!
Виновны, и тени, стоящие возле вас
и их боятся, и их!
Дон-басс!
Немилосердный, оглохший мир смотрит на землю, на нас.
Далеко! И здесь не слышны мне снарядов удары.
Как будто бы цирк покинул мой двор, уехав туда, где пожары.
И что я могу? По воле великого Бога мир забывает,
как быстро последний становится первым, как каждый что-то
прощает,
все, кроме капельки детской крови, пролитой хоть раз.
Дон-басс, Дон-басс
Неужели пойдет брат на брата? Неужели таков итог?
Нет, ты мне больше не брат, не род мой, ты мне никто!
Наши пути разошлись, когда были сорваны маски,
потому что ты хочешь, чтоб меня не было,
потому что не хочешь, чтобы я был,
и смерть посеять повсюду теперь в твоей воле,
как семенами весной засевали мы прежде поле.
Дон-басс!
Дон-басс!
Знаю, поднимут из пепла добрые руки, стараясь,
школу и почту, дом и крыльцо, и дорогу в мир за сараем,
но не вернет никто детскую жизнь, оборванную сейчас
Дон-басс!
Дон-басс!
Знаю я все, я сама родилась на распутье
в дальнем краю, что на пути меча,
где гибнет тот, кто его возьмет сгоряча,
но и дитя там гибнет под маминой юбкой.
Донбасс!
С тобою сегодня делюсь я хлебными крохами,
шахтерскими вместо подарка, вместо просфоры,
чтобы собравшись с силами к третьей Пасхе,
с сердцем геройским, с верою, без опаски
мир ваш, распятый, познавший столько горя и слез.
воскрес, как воскрес на кресте однажды распятый Христос.
Перевод с сербского языка Серафимы Славицкой
Перевод с сербского языка Серафимы Славицкой
Дмитрий Филиппов
Родился 5 сентября 1982 года в городе Кириши Ленинградской области России. Закончил филологический факультет Ленинградского госуниверситета им. А. С. Пушкина. Постоянный автор газет «Литературная Россия», «День литературы», «Литературная газета», интернет-порталов «Свободная пресса», «Русская планета». Автор романа «Я русский» (2015). Живёт в Ленинградской области России.
Дирижер
Кондратий Кондратьевич создал хор с нуля. Маленького роста, щуплый и верткий, не человек, а перевод с подстрочника, он обладал ценными для творческого человека качествами: яростью и неутомимостью. Ноты оживали, срываясь с кончика его дирижерской палочки. Ухо чутко ловило малейшую фальшь, а самые посредственные сопрано приобретали звонкую мягкость. Хоровики росли под его руководством. Лентяев Кондратий Кондратьевич выгонял без жалости, но людей не обижал. Конкурсы, гастроли, сцены, аплодисменты Жизнь бурлила, напитываясь энергией этого маленького человека.
А по ночам он слышал музыку. Из далекого далека она врывалась в него, как метель, кружила, снежила, прочищала барабанные перепонки. В такие ночи Кондратий Кондратьевич спал беспокойно, а поутру чувствовал себя разбитым и опустошенным. Он садился за стол, брал лист партитуры и сидел часами, не в силах вспомнить ни звука.