Привал, скомандовал он через силу. Ждем рассвета.
Выключи обогреватель, попросил Али-Баба. я задохнусь.
Не бзди, сын пустыни, не зажаришься! Вадим ухватил АКМ за цевье и полез в люк. Сейчас проветрим. Я на минуточку, перекурить
Снаружи уже не было настолько холодно. Языки медленной, как сонная змея, поземки скользили по насту и местами слизывали его до черного, прозрачного льда.
Подольский остался сидеть в приоткрытом люке, присматривая за арабом одним глазом. Впрочем, о пленнике можно было особо не беспокоиться. В кабину «хувера» клубами заползал ледяной свежий воздух и тут же выпадал на металл росой. Али-Баба потянул к лицу спальник, и, казалось, сделался меньше размерами. Холод он явно не любил больше, чем жару.
Ну, спросил Вадим у Сергеева вполголоса. И что ты собираешься делать? Поверишь нашему пленнику?
Его сигарета громко затрещала в морозном воздухе, красноватый огонек выделил из темноты поросшую щетиной скулу, по-мальчишески пухлые губы и часть щеки. Шапочка грубой вязки такие когда-то носили альпинисты в старых советских фильмах была надвинута как можно ниже на лоб и скрыла выдающиеся Вадиковы уши.
А что, есть другой выход? отозвался Михаил. Если знаешь изложи. Послушаем. Если есть вопросы задавай. Ответим.
Есть у меня вопросы, есть! Что за фигню он несет? Какой бериллий?
Бериллий это металл такой, присоединился к беседе Матвей и поежился.
Он смотрел на них сверху вниз. Из поднятого воротника торчал только нос. И вовсе не крючком был нос, а совсем даже курносый. Вполне рязанский нос.
Из него раньше делали детали для оборонки. Для подлодок, что ли? Не помню уже Сам по себе он не тяжелый, не радиоактивный. Никакой, в общем, на первый взгляд. Но если рядом с ним разместить атомный заряд, то эффект от ядерного взрыва будет во много раз больше. Вторичная радиация, кажется, это называется Так, Миша?
Почти, сказал Сергеев, вглядываясь в ночь, в глубине которой гудел угрожающе огромный водопад, и от этого гула вибрировала толща льда под ногами. Вернее, все правильно, но это не все. Он настолько ядовит, что если его просто распылить над городом, рассыпать безо всякого взрыва, то он вызовет смертельное заболевание бериллиоз, от которого люди умрут вернее, чем от радиации. А еще можно в контейнеры с бериллием заложить обычную взрывчатку, немного, граммов по сто, и расположить на станциях метро или в супермаркетах Много есть способов, как его использовать. Сомневаюсь, что друзья нашего Али-Бабы будут из него что-то отливать А вот взрывать они мастаки!
Сигарету он держал левой рукой, без перчатки и пальцы начали стыть так, что ему пришлось подышать на них.
И ты хочешь эту дрянь отдать ему? спросил Вадим и кивнул в сторону кабины. Вот ему? Да?
Да, ответил Сергеев. Но не отдать. Продать.
За Молчуна?
Михаил покачал головой.
За лекарства, ответил за него Подольский и еще глубже втянул голову в плечи. За новую операционную для Красавицкого. За дизель-установки. За установки по очистке воды. За консервированную кровь. А уж в последнюю очередь за Молчуна. Он у нас идеалист, Вадик, если ты этого до сих пор не знал. Я правильно объясняю, Миша?
Правильно, сказал Сергеев, выдыхая сквозь зубы горький табачный дым. Все правильно, Мотл. Только я не идеалист. Я прагматик. Все просчитано: я меняю жизни близких мне людей на смерти тех, кого я никогда не увижу и не узнаю. И первый из близких для меня Молчун. А потом все остальные. Я меняю возможность выживания колонии в Зоне на возможную гибель посторонних. Я защищаю гнездо, если уж попытаться сказать образно.
Херовый образ, просипел Подольский из воротника. Какое гнездо, Миша? Мы помойные коты, обитатели развалин. Мы грабим уцелевшие склады, мы живем в разрушенных городах и покосившихся зданиях. Мы не можем иметь потомства. Мы дохнем разом от каких-то странных болезней и от тривиального рака, мы гнием живьем. Мы убиваем друг друга тысячами разных способов. И это ты называешь своим гнездом? Спасибо тебе, но это скорее уж кубло! Ты хочешь спасти тысячу из нас. Пусть несколько тысяч! А скольких невиновных убьет твой араб? Может быть, прикинешь баланс, Миша? В чью он пользу? Не пробовал подсчитать?
Брось, Матвей, вмешался Вадим и щелчком отправил окурок в темноту. Что тут считать? Сколько погибнет тех, кто за «колючкой»? Так мне насрть! Вспомни, сильно ли помогали тебе после Потопа? Ведь это не я и не Сергеев поделили мир на своих и чужих. Это было всегда. Просто нам это довелось испытать на собственной шкуре. Я помню, как ставили минные поля, как закрывали границы, как били по толпе из пулеметов заградотряды? А ты помнишь? Скажешь они боялись? Чего? Заразы? Какой заразы? В тот момент никто ничего не знал о новых болезнях. О них и сейчас мало кто знает за пределами Ничьей Земли. Были просто люди, по стечению обстоятельств оказавшиеся по эту сторону границы. И они умирали, помнишь? Они погибали, захлебываясь в собственном дерьме
Не миллионы, конечно, но сотни тысяч из них можно было спасти. Сотни тысяч. Для этого надо было не закрывать границы, а кормить, выхаживать и лечить! Идти на временные неудобства, принять на себя чужую боль. Не наматывать на столбы километры колючей проволоки, а гнать спасателей и врачей к границам! Потому что люди главное, люди, которых еще можно вытащить, а не этот ёбй нефтепровод! Угроза заражения! Он скривился, словно от боли. Не было никакой угрозы заражения. Хуня! Я шел навстречу беженцам и, как видишь, жив. И тысячи добровольцев лезли тогда в зону бедствия, чтобы помочь, догадываясь, что путь домой им заказан. И умирали здесь, с нами В то время как другие смотрели на чужую беду через прицелы пулеметов. Так кого жалеть будем? Это ты идеалист, Мотя. Сергеев прав. Они открестились от всех нас тогда, мы от них сейчас. Для жителя резервации, Подольский, ты удивительно сентиментален! И еще добавил он после недолгого молчания. Никто, конечно, не знает точно ЧТО тогда произошло, но Сам знаешь, какие слухи бродили после Волны. Нехорошие, прямо скажем, слухи. Страшные. А я за свою жизнь понял, что слухи на пустом месте не возникают. Особенно такие
«Слухи, подумал Сергеев, конечно, все это только слухи. Страшные. Нехорошие. Неправдоподобные. И тот, кто их распускает, клеветник и нелюдь. Этого не могло быть, потому что не могло быть никогда».
«Слухи, подумал Сергеев, конечно, все это только слухи. Страшные. Нехорошие. Неправдоподобные. И тот, кто их распускает, клеветник и нелюдь. Этого не могло быть, потому что не могло быть никогда».
Голос Кручинина он не мог не узнать. Совместно пролитая кровь своя и чужая сближает людей. И все же волнение настолько изменило Сашкин голос, что Сергеев не сразу понял, кто так сбивчиво бормочет в телефонную трубку.
Он совсем сошел с ума, сказал Кручинин. Приезжай, Умка. Я не знаю, что делать. Приезжай побыстрее.
Сергеев стоял в очереди на паспортный контроль, прижимая трубку мобильного плечом к уху. Руки были заняты сумкой, молния на которой категорически отказывалась закрываться.
Сашка? удивился Сергеев и едва не уронил телефон, но успел подхватить его на лету. Ты? Рад тебя слышать, дружище А что с голосом? Слушай, Вязаный, ты что опять напился?
Да трезвый я, трезвый! огрызнулся Кручинин и откашлялся. Я в завязке, ты же знаешь!
Одно время, после возвращения с острова Свободы, Кручинин начал крепко попивать. Сразу после выхода из госпиталя он приспособился уходить в пике на пару дней в месяц. В крутое пике, которое оканчивалось поиском зеленых человечков на балконе и врагов Отечества в канализации. Пил Сашка жестоко, стуча новыми фарфоровыми зубами о край стакана, словно старался запить что-то, ставшее поперек горла. Сергеев помнил, как умер Чичо, и ему не надо было объяснять, вкус чего ощущает Кручинин на своих губах.
Плохо было не только то, что Сашка имел все шансы стать настоящим алкашом, но и то, что по состоянию здоровья пить ему было категорически нельзя.
Раньше его успокаивало мерное постукивание вязальных спиц. Теперь же он и не вспоминал о былом увлечении. Он пытался убить память алкоголем, а умирало от этого тело. После выпивки его шрамы воспалялись, начинали краснеть и зудеть вспухающие на теле крученые шнурки рубцов. Если запой продолжался несколько дней, шрамы «мокрели», начинали превращаться в язвы, а учитывая, что особенно тяжелые рубцы располагались у Кручинина в паху, то он становился совершенно недееспособным, лежал, стеная, широко раскинув ноги, между которыми покоился шар раздутой воспалением килы. В эти моменты он пить переставал, потому что не мог.
В вены его были вставлены трубки, по ним тек в жилы Вязаного сорбент, а когда сорбент становился бессилен, полумертвого Сашку подключали к аппарату гемодиализа, и кровь его очищалась на некоторое время, циркулируя через трубки и мембраны.
Выйдя из больницы, он ел ложками сахар и клялся никогда больше не пить, но через месяц все повторялось снова. О том, что Сашка обязательно сорвется, что с ним не делай, знали все. Но помещать его в клинику насильно никто не хотел, а лечиться добровольно Вязаному и в голову не приходило. Он не считал себя больным, и на все уговоры только отмахивался от доброхотов.
Дайвер возился с ним, как с родным сыном, но даже его терпения порой оказалось недостаточно. Срыв следовал за срывом. Кручинин не успевал выйти из одного запоя, как падал в следующий, более глубокий. Сергеев видел, как Сашка превращается в кусок мяса на глазах у всех, и вспоминал, как они вместе с Вязаным ковыляли по джунглям, опираясь друг на друга. Кручинин и сейчас мог легко на него опереться. И на него. И на Дайвера. И на многих других, пока еще живых товарищей по оружию. Но не хотел.
А потом резко, в один день, все кончилось.
Безо всяких видимых причин. Просто Сашка перестал пить и все. О причине, вызывающей срывы, Сергеев знал наверняка, а вот о причине выхода из пьяного кошмара не знал никто. Но тому, что Вязаный «завязал» радовались все.
Ты ж знаешь, продолжил Вязаный таким же напряженным голосом, и опять откашлялся с сипением закоренелого курильщика, я давно не пью. И не нюхаю, чтоб ты знал У меня не бред, не горячка Я звоню тебе потому, что Мангуст сбрендил. Просто сбрендил!
Потом он внезапно всхлипнул, как человек, который собирается разрыдаться, заперхал и опять всхлипнул, натужно всасывая воздух, и от этого звука, похожего на предсмертный всхлип, у Сергеева стало холодно внутри. Так холодно, как будто на сердце выпал и заискрился кристаллами голубоватый, колючий иней.
Что стряслось? спросил он, чувствуя, что Сашкины эмоции, Сашкин страх накрывают волной, заставляя кожу на затылке собираться складками. Ты в порядке? Хоть сам цел?
Да цел я, цел! Что мне сделается? Я вчера говорил с Мангустом В общем, так, Умка. Я бы не хотел говорить об этом по телефону Бери семью и мотай из Киева подальше. Куда хочешь, но мотай. Хоть на Западную, хоть в Донецк!
Да цел я, цел! Что мне сделается? Я вчера говорил с Мангустом В общем, так, Умка. Я бы не хотел говорить об этом по телефону Бери семью и мотай из Киева подальше. Куда хочешь, но мотай. Хоть на Западную, хоть в Донецк!
Не дури! Чего ради я должен бежать? удивился Сергеев искренне. Я вообще-то в Прагу сейчас улетаю, на денек, по делу Вернусь послезавтра. Слушай, Сашка! Не бери ты дурного в голову! Мангуст давно настоящий псих! Бросай ты на фиг свою Москву, дуй ко мне, я же тебя много раз звал! Что ты там забыл в своих каменных джунглях? У нас в Простоквашино