Из всего услышанного меня больше всего поразила фраза про наркотики, особенно горький, осуждающий тон, каким она ее произнесла. Для меня наркотики ассоциировались с Мариарозой и, в меньшей степени, с нашими посиделками на виа Тассо. Сама я никогда ничем таким не баловалась, разве что из любопытства пробовала пару раз покурить травку, но не видела ничего страшного в том, что кто-то употребляет наркотики, в нашей среде это не считалось предосудительным. Я привела Лиле в пример бывшую золовку и ее утверждение о том, что наркотики это просто способ раскрепощения и освобождения от запретов. Лила недовольно покачала головой: «Какое еще раскрепощение, Лену? Сын синьоры Палмьери умер две недели назад. Его в сквере нашли». Слово «раскрепощение», в которое я вкладывала определенно положительный смысл, особенно ее разозлило. «У него же вроде была болезнь сердца?» осмелилась напомнить я. «Болезнь под названием героин, отрезала она, но тут же поспешила добавить: Ладно, надоело. Не хватает еще в воскресный вечер обсуждать, какие мерзости вытворяют Солара».
И все же она сказала больше, чем обычно. Не знаю, намеренно она это сделала или дала слабину из-за плохого самочувствия, но только в заслоне, воздвигнутом ею между мной и некоторыми сюжетами, появилась трещина. Совсем крохотная, но мне и этого было достаточно я получила пищу для размышления. Я давно знала, что Микеле сходил по ней с ума, что ее образ стал для него разрушительной навязчивой идеей, и Лила не упустила случая, чтобы воспользоваться этим в своих целях. Но когда она произнесла слова «тень моей тени», перед глазами у меня встал Альфонсо в платье для беременных, как две капли воды похожий на Лилу. Вслед за тем воображение нарисовало мне ослепшего от страсти Микеле, срывающего с него это платье. Я подумала о Марчелло, и наркотики перестали казаться мне игрушкой для богатых бездельников, не знающих, чем себя занять; они змеей проскользнули в сквер возле церкви, отравляя своим ядом моих братьев, или Рино, или, может, Дженнаро, сея смерть и пополняя баланс «красной книги», которой когда-то владела Мануэла Солара, потом Марчелло, а теперь Микеле, а вместе с ним моя сестра. Я в очередной раз была заворожена способностью Лилы при помощи всего нескольких слов подчинить и направить в нужное ей русло чужое воображение, зародить в нем определенные образы, мысли и чувства. «Я неправильно пишу, в смятении думала я, я вываливаю на читателя все, что знаю. А надо писать так, как говорит Лила: оставлять в тексте незаполненные пропасти, начинать протягивать между ними мостики, но не достраивать их до конца, заставляя читателя влиться в ритм моего повествования и угадывать, куда повернут отношения Марчелло Солары с моей сестрой Элизой, Сильвио, Пеппе, Джанни, Рино и Дженнаро, с Микеле, превратившимся в тень Лилиной тени; намекнуть, что все они затаились в венах сына синьоры Палмьери парня, которого я даже не знала и из-за которого сейчас потеряла покой, и в венах других людей, приятелей Нино, приходящих ко мне в гости на виа Тассо, в венах Мариарозы и ее подруги я как раз про нее вспомнила, потерявшей здоровье и вынужденной лечь в специальную клинику; да и самой моей бывшей золовки, пропавшей неизвестно куда и не подававшей о себе вестей, потому что одним всегда удается спастись, а другие гибнут».
И все же она сказала больше, чем обычно. Не знаю, намеренно она это сделала или дала слабину из-за плохого самочувствия, но только в заслоне, воздвигнутом ею между мной и некоторыми сюжетами, появилась трещина. Совсем крохотная, но мне и этого было достаточно я получила пищу для размышления. Я давно знала, что Микеле сходил по ней с ума, что ее образ стал для него разрушительной навязчивой идеей, и Лила не упустила случая, чтобы воспользоваться этим в своих целях. Но когда она произнесла слова «тень моей тени», перед глазами у меня встал Альфонсо в платье для беременных, как две капли воды похожий на Лилу. Вслед за тем воображение нарисовало мне ослепшего от страсти Микеле, срывающего с него это платье. Я подумала о Марчелло, и наркотики перестали казаться мне игрушкой для богатых бездельников, не знающих, чем себя занять; они змеей проскользнули в сквер возле церкви, отравляя своим ядом моих братьев, или Рино, или, может, Дженнаро, сея смерть и пополняя баланс «красной книги», которой когда-то владела Мануэла Солара, потом Марчелло, а теперь Микеле, а вместе с ним моя сестра. Я в очередной раз была заворожена способностью Лилы при помощи всего нескольких слов подчинить и направить в нужное ей русло чужое воображение, зародить в нем определенные образы, мысли и чувства. «Я неправильно пишу, в смятении думала я, я вываливаю на читателя все, что знаю. А надо писать так, как говорит Лила: оставлять в тексте незаполненные пропасти, начинать протягивать между ними мостики, но не достраивать их до конца, заставляя читателя влиться в ритм моего повествования и угадывать, куда повернут отношения Марчелло Солары с моей сестрой Элизой, Сильвио, Пеппе, Джанни, Рино и Дженнаро, с Микеле, превратившимся в тень Лилиной тени; намекнуть, что все они затаились в венах сына синьоры Палмьери парня, которого я даже не знала и из-за которого сейчас потеряла покой, и в венах других людей, приятелей Нино, приходящих ко мне в гости на виа Тассо, в венах Мариарозы и ее подруги я как раз про нее вспомнила, потерявшей здоровье и вынужденной лечь в специальную клинику; да и самой моей бывшей золовки, пропавшей неизвестно куда и не подававшей о себе вестей, потому что одним всегда удается спастись, а другие гибнут».
Я гнала от себя назойливые картины мужских совокуплений, воткнутых в вену игл, вожделения и смерти. Хотела продолжить разговор, но он не клеился; от жары сдавило горло, я помню, как у меня отяжелели ноги, а по шее катился пот. Я бросила взгляд на часы на кухонной стене: они показывали 19:30, и я вдруг поняла, что больше не желаю выпытывать у Лилы, сидевшей напротив меня под тускло светившей желтоватой лампой, что такого она знает о Нино, чего не знаю я. Она знала много, слишком много, чтобы наполнить мою голову мыслями и образами, от которых я не смогу избавиться. Они спали вместе, вместе читали книги, она помогала ему писать статьи, как я помогала править его эссе. На миг меня охватили забытые чувства ревности и зависти, но мне стало противно, и я их подавила.
А может, их отбросило громом, который почему-то прогремел не над, а под домом, под шоссе, как будто с трассы съехал грузовик и на полном газу помчался на нас, протаранил наш фундамент и понесся дальше, сбивая и круша все, что попадалось на пути.
49
У меня перехватило дыхание. Я не понимала, что происходит. Кофейная чашка задрожала на блюдце, ножка стола ударила меня по колену. Я вскочила. Испуганная Лила силилась подняться, но не могла стул накренился, придавив ей спину. Лила вся изогнулась и медленно, одной рукой пытаясь ухватиться за спинку стула, другой тянулась ко мне; глаза у нее, как всегда в минуту напряжения, превратились в щелочки. А гром под домом все гремел, подземный ветер пробудил скрытое от глаз море, и оно гнало волны прямо по полу. Я посмотрела на потолок: лампочка раскачивалась вместе со стеклянным розовым абажуром.
«Землетрясение!» крикнула я. Земля двигалась, невидимая буря бушевала прямо у нас под ногами, комната тряслась, вокруг раздавался вой, как в лесу во время шквалистого ветра. Трещали стены, словно раздуваемые изнутри, они то отходили от углов, то возвращались на место. С потолка туманным облаком опускалась пыль, соединяясь с такими же облаками, наползавшими со стен. С новым криком «Землетрясение!» я начала пробираться к двери, но вдруг поняла, что не могу ступить и шагу. Ноги налились свинцом, как и все тело голова, грудь, особенно живот. Пол уходил из-под ног: только что вроде был здесь и вот его уже нет.
Я вспомнила о Лиле и стала искать ее взглядом. Стул наконец повалился на пол, мебель ходила ходуном, особенно старый сервант, дребезжавший стаканами, приборами, статуэтками и другими безделушками, оконные стекла тряслись в рамах. Лила стояла посередине кухни, согнувшись и наклонив голову: глаза прищурены, лоб наморщен, руки придерживают живот, словно без их защиты ребенок выпадет прямо в тучи пыли. Шла секунда за секундой, тряска не ослабевала, и я окликнула Лилу. Ответа я не дождалась. Она вся сжалась, и мне показалось, что она единственное в этой комнате, что не дрожит и не трясется. Она как будто закаменела: уши не воспринимали звуков, горло не пропускало воздух, глаза ничего не видели. Живыми оставались только руки, сжимавшие живот.
«Лила!» позвала я снова и двинулась к ней. Надо было вытаскивать ее оттуда, и срочно. Тут во мне проснулась моя вторая половина, которую я привыкла считать слабой. «Может, она права? Может, лучше не бежать, а стоять на месте и пытаться защитить ребенка?» нашептывала мне она. Не без труда, но я сумела отбросить сомнения. Нас с Лилой разделял всего один шаг, но сделать его было непросто. Все же мне удалось взять ее за руку и дернуть к выходу. Она распахнула мне навстречу глаза, и меня поразило, что они были белые. Грохот стоял невыносимый: громыхал весь город, Везувий, дороги, море, старые дома на Трибунали и Куартьери, новые в Позиллипо. Лила вывернулась и завизжала: «Не трогай меня!» Этот неистовый крик потряс меня больше, чем землетрясение. Я поняла, что ошиблась: Лила, обычно все державшая под контролем, сейчас не владела ничем, даже собой. И замерла она от ужаса, как будто боялась, что от малейшего прикосновения разлетится на куски.
50
Я потащила ее на улицу. Она вырывалась, пихалась, визжала. Я боялась, что за первым толчком последует второй, более сильный, а для нас последний: дом рухнет и нас завалит обломками. Я ругалась на нее, умоляла, призывала подумать о будущем ребенке. Мы выбрались из дома, и нас тут же оглушили отчаянные крики беспорядочно мечущихся людей: весь квартал словно обезумел. Во дворе Лилу сразу вывернуло; я тоже еле сдерживала рвоту, желудок у меня скрутило узлом. Землетрясение то самое землетрясение 23 ноября 1980 года перевернуло все наше существование, проникло в каждого из нас до мозга костей. Уверенность в том, что вокруг ничего не меняется и каждый следующий миг не будет ничем отличаться от предыдущего, привычный, легко распознаваемый фон жизни все это разом исчезло. Зато мгновенно окрепла вера в мрачные предсказания и готовность во всем видеть знаки, подтверждающие, что наступает конец света. Мало кто мог устоять против этих настроений. Проходили минуты, и еще минуты, и еще, но кошмар все длился.
На улице было еще хуже, чем в доме. Земля дрожала, вокруг нас столпились перепуганные люди, которые своими криками только множили ужас. Рождались самые невероятные слухи. На железной дороге заметили огненные вспышки. Проснулся Везувий. Море вышло из берегов и затопило Марджеллину, центр города и Кьятамоне. Кладбище дель Пьянто провалилось вместе с покойниками. Рухнули стены тюрьмы Поджореале, и узники, не погибшие под завалами, вырвались на свободу, чтобы заняться грабежами и разбоем. Обрушился туннель, ведущий в Марину, погребя под собой половину жителей квартала. Эти дикие выдумки подпитывали одна другую, и Лила, если судить по тому, как дрожала ее рука, верила в каждую. «В городе опасно, шептала она мне. Надо отсюда уходить. Дома развалятся, и нас завалит обломками. Видела, как мыши бегут? Наверняка канализацию прорвало!» Между тем многие действительно бросились по машинам, и на улицах образовались чудовищные пробки. «Все едут за город, твердила Лила, там безопаснее». Она повторяла, что надо выбираться на открытое пространство, потому что там если что и упадет нам на головы, то только небо, а небо оно легкое. Успокоить ее не было никакой возможности.