Кругом виноваты Литфонд и Лечкомиссия.
Они выдали путевку ребенку и на путевке даже написали: «8 лет». Жми на этого Мих. Алексеева. Другого выхода я прямо не знаю. Другой выход возвращение, но это из-за Тотки, из-за перенесенных мучений нежелательно.
Другой выход еще в том, чтобы снять комнату в колхозе, если уж в Доме отдыха жить никак нельзя, если в нем над тобой и Т[откой] издеваются, снять комнату в колхозе за 50 р[ублей] и ночевать в ней с мальчиком, а столоваться и проводить время дня в Доме отдыха. Я не знаю, как это удобно, мне ведь трудно отсюда представить. Но если это абсолютно невозможно, невыгодно и т. д., то возвращайся. Если же жить так, поправляя ребенка и себя, все же можно, то следует остаться. Вот как я думаю. Если в Доме отдыха будут травить, придираться, то лучше переехать на частную комнату сразу, чтобы не трепать нервов.
Вообще считай это пустяками и не волнуйся, хотя я представляю, что это за пустяки!
Подумай над моими соображениями и ответь письмом или телеграммой как ты поступила или думаешь поступить.
Деньги, что у тебя есть, можешь потратить все. На обратную дорогу я тебе переведу.
Теперь о своем приезде. Сказать ничего не могу сегодня. В день твоего отъезда я узнал, что меня будут сильно критиковать за «Впрок»[433]. Сегодня уже есть подвал в «Лит[ературной] газете» против «Впрока»[434]. Наверно, будет дальнейшая суровая критика. Перемучившись, обдумав все (думать над коренным изменением своей литературн[ой] деятельности я начал еще с осени; ты знаешь про это), я решил отказаться, отречься от своего литературного прошлого и начать новую жизнь[435]. Об этом я напишу в газеты «Правда» и «Лит[ературная] газ[ета]», пришлю тебе напечатанное письмо[436]. Когда увидимся, я тебе всё объясню и ты поймешь, что это высшее мужество с моей стороны. Другого выхода нет. Другой выход гибель.
В результате всего для меня настали труднейшие времена. Так тяжело мне никогда не было. Притом я совершенно один. Все друзья липа, им я не нужен теперь.
Уехать я хочу страстно, но нужно достать деньги.
С краеведами[437] еще ничего не вышло. Все обещают на днях, а дни идут. Ты, Муся, мужайся там. Мне приходится здесь напрягаться до отказа, до болезни, но я выдержу всё.
Если тебе и Тотке там худо, то возвращайтесь. Будем как-нибудь жить здесь. Обдумай всё спокойно.
Я постараюсь приехать немедленно же, как только заработаю деньги, но если ты решишь вернуться, то, конечно, я не поеду, деньги будут целей.
Отвечай мне подробным письмом, как живешь.
Я буду писать часто. Завтра пошлю еще письмо.
Часто ночую у Вали[438] на даче, п[отому] ч[то] дома заедает тоска, особенно в моем состоянии.
Твоя мать[439] прислала тебе документы, какие ты просила. Других новостей нет.
Сильно скучаю по вас, с вами было бы мне легче перенести свой крест.
Пусть Тотик пишет открытки, какие обещал каждый день, а через день обязательно.
Крепко обнимаю обоих. Андрей.
10 /VI. 7 час[ов] вечера. Посылаю воздушной почтой.
Не волнуйся ни о чем и отдыхай.
Печатается по первой публикации: Архив. 497499. Публикация Н. Корниенко.
На сохранившемся конверте указан адрес отправления: «Сочи, Дом отдыха «Работник печати»», а также первый постоянный московский адрес А. Платонова: проезд Художественного театра, д. 2, кв. 14.
{154} М. А. и П. А. Платоновым.
11 июня 1931 г. Москва.
11/VI. 6 ч[асов] веч[ера]. Дорогая Муся, дорогой Тотик!
Как вы там устроились, я все время беспокоюсь, а вы пишете мало. Что же, Тотик, обещал мне присылать открытки, а сам не присылаешь ничего. Ишь ты, лодырь какой! Наверно, ржешь там как жеребчик, а я сиди тут и мучайся за тебя. Пиши мне каждый день обязательно. Муся, опиши мне всю обстановку, стол и проч[ее]. Мое положение пока без перемен.
Целую обоих. Андрей.
Печатается по первой публикации: Архив. С. 500. Почтовая карточка. Публикация Н. Корниенко.
{155} В редакции «Литературной газеты» и «Правды».
14 июня 1931 г. Москва.
В РЕДАКЦИЮ «ЛИТЕРАТУРНОЙ ГАЗЕТЫ» И В «ПРАВДУ».
Просьба поместить следующее письмо. (Предыдущее на ту же тему прошу считать недействительным, ввиду ряда ошибочных формулировок[440], допущенных автором по субъективным причинам.)[441].
Я считаю глубоко ошибочной свою прошлую литературно-художественную деятельность. В результате воздействия на меня социалистической действительности, собственных усилий навстречу этой действительности и пролетарской критики я пришел к убеждению, что моя работа, несмотря на положительные субъективные намерения, объективно приносит вред. Противоречие между намерением и деятельностью автора явилось в результате того, что автор ложно считал себя носителем пролетарского мировоззрения, тогда как это мировоззрение ему предстоит еще завоевать.
Это убеждение явилось во мне не сразу, а началось еще с прошлого года, но лишь теперь вылилось в форму катастрофы, благодетельной для моей будущей работы. («Впрок» написан более года тому назад, что не может, конечно, служить каким-либо оправданием.)
Кроме указанных обстоятельств, я почувствовал также, что мои усилия уже не дают больше художественных предметов, а дают пошлость, вследствие отсутствия пролетарского мировоззрения.
Это убеждение явилось во мне не сразу, а началось еще с прошлого года, но лишь теперь вылилось в форму катастрофы, благодетельной для моей будущей работы. («Впрок» написан более года тому назад, что не может, конечно, служить каким-либо оправданием.)
Кроме указанных обстоятельств, я почувствовал также, что мои усилия уже не дают больше художественных предметов, а дают пошлость, вследствие отсутствия пролетарского мировоззрения.
Классовая борьба, напряженная забота пролетариата о социализме, освещающая, ведущая сила партии, всё это не находило во мне тех художественных впечатлений, которых эти явления заслуживают. Кроме того, я не понимал, что начавшийся социализм требовал от меня не только изображения, но и некоторого идеологического опережения действительности специфической особенности пролетарской литературы, делающей ее помощницей партии.
Я не мог бы написать этого письма, если бы не чувствовал в себе силу начать всё сначала и если бы не имел энергии изменить в пролетарскую сторону свое творчество самым решительным образом. Главной же моей заботой является теперь не продолжение литературной работы ради ее собственной «прелести», а создание таких произведений, которые бы с избытком перекрыли тот вред, который был принесен автором в прошлом.
Разумеется настоящее письмо не есть искупление моих заблуждений, а лишь гарантия их искупить и разъяснение читателю, как нужно относиться к прошлым моим сочинениям.
Кроме того, каждому критику, который будет заниматься произведениями Платонова, рекомендуется иметь в виду это письмо.
14 июня 1931 г. Андрей Платонов.
Впервые: Русская литература. 1990. 1. С. 230231. Публикация В. Перхина.
Печатается по машинописи с авторской правкой: Архив РАН, ф. 520, оп. 2, ед. хр. 294, л. 3.
{156} И. Мартынову.
14 июля 1931 г. Москва.
Москва, Пушечная ул., д. 3 (или 5). Сельколхозгиз, агитмассовый отдел[442], 3-й этаж, Тов. Мартынову.
Тов.! Посылаю вам рукопись очерка[443], котор[ый] я обязан сдать по договору к 10/VII, но задержал по технич[еским], внешн[им] причинам; рукопись у меня была готова 8/VII. Если что в рукописи плохо, неверно, то выправьте сами и сделайте улучшения.
С приветом, Андр. Платонов.
14/VII 31.
Печатается по автографу: ИМЛИ, ф. 629, оп. 4, ед. хр. 3, л. 1.
Мартынов Иван редактор агитмассового отдела Сельколхозгиза. В июне-июле 1931 г. участвовал в писательской поездке на Северный Кавказ. Несколько его очерков вышли в коллективных сборниках 1931 г.: «Героика будней: очерки о людях социалистических полей», «На обновленной почве: очерки о героях и ударниках». В 1932 г. Сельколхозгиз издал очерки Мартынова отдельной книгой «Ковбои на Маныче», в которой освещались актуальные вопросы коневодства. С 20 июня по 5 июля по постановлению крайисполкома по Северному Кавказу был проведен колхозный поход за социалистическую реконструкцию животноводства (см.: В поход за социалистическую реконструкцию животноводства // На стройке социалистического животноводства. Ростов-на-Дону. 1931. 5. С. 1). В записной книжке Платонова сохранились записи 1931 г., посвященные различным проблемам коневодства (см.: Записные книжки. С. 8893).
1
2
{157} А. М. Горькому.
24 июля 1931 г. Москва.
Глубокоуважаемый Алексей Максимович!
Вы знаете, что моя повесть «Впрок», напечатанная в 3 «Красной нови», получила в «Правде»[444], «Известиях»[445] и в ряде журналов[446] крайне суровую оценку.
Это письмо я Вам пишу не для того, чтобы жаловаться, мне жаловаться не на что. Я хочу вам лишь сказать, как человеку, мнение которого мне дорого, как писателю, который дает решающую, конечную оценку всем литературным событиям в нашей стране, я хочу сказать вам, что я не классовый враг, и сколько бы я ни выстрадал в результате своих ошибок, вроде «Впрока», я классовым врагом стать не могу и довести меня до этого состояния нельзя, потому что рабочий класс это моя родина и мое будущее связано с пролетариатом. Я говорю это не ради самозащиты, не ради маскировки, дело действительно обстоит так. Это правда еще и потому, что быть отвергнутым своим классом и быть внутренне все же с ним это гораздо более мучительно, чем сознать себя чуждым всему, опустить голову и отойти в сторону.
Мне сейчас никто не верит, я сам заслужил такое недоверие. Но я очень хотел бы, чтобы вы мне поверили; поверили лишь в единственное положение: я не классовый враг.
Мне сейчас никто не верит, я сам заслужил такое недоверие. Но я очень хотел бы, чтобы вы мне поверили; поверили лишь в единственное положение: я не классовый враг.
«Впрок» я писал более года назад в течение 1012 дней[447]. Отсюда его отрицательные качества технического порядка. Идеологическая же вредность, самое существо дела, произошла не по субъективным причинам.
Но этим я не снимаю с себя ответственности и сам теперь признаю, после опубликования критических статей, что моя повесть принесла вред. Мои же намерения остались ни при чем: хорошие намерения, как известно, иногда лежат в основании самых гадких вещей[448]. Ответственности за «Впрок», повторяю, я с себя не снимаю, это значит, что я должен всею своей будущей литературной работой уничтожить, перекрыть весь вред, который я принес, написав «Впрок».