Печатается по первой публикации: Архив. С. 523524. Публикация Н. Корниенко.
{199} М. А. Платоновой.
23 июня 1935 г. Москва.
Москва 23/ VI, 6 [часов] веч[ера]. Дорогая Муза!
Утром послал тебе телеграмму[594], сейчас только получил второе письмо от 19/VI. Давай покончим о деле. Телеграммы твоей я не получал. В адресе был не уверен. Вот почему я открытку первую и, кажется, первые два письма писал, ничего от тебя не имея. Вот почему я лишь 12-го написал открытку. Время у меня, конечно, для тебя всегда есть, но силы мои пропадают.
Сердце мое совсем сдало. Я чувствую такое обмирание его, потерю ощущения его, что несколько раз в такие припадки плакал, не оттого плакал, что испугался смерти, а оттого, что не увижу тебя больше. Утром я просыпаюсь мокрый от пота и чувствую, что все цветы во мне съела корова болезнь. Одновременно у меня полная потеря аппетита, я обедал 34 раза, как ты уехала. Что касается завтрака, чая, ужина, то я это вовсе отменил, несмотря на настояния Вали. Это состояние усиливается твоим отсутствием. Усиливается настолько буду писать сейчас всё, что я несколько раз порывался дать тебе телеграмму, чтобы ты немедленно выезжала. Но потом думал, что вам там очень хорошо, нельзя разрушать твой отдых, звать тебя на помощь, буду пока один. Извини меня за это кажущееся малодушие, но, может быть, я и прав.
Во всяком случае, я еще немного подожду. Если так пойдет, [со] слабым и больным телом, но с полной душой, с любящим тебя сердцем, но угнетенным, печальным, я жить не буду. Это решено. Это мне соответствует. Ты говорила мне когда-то, что счастью твоему мешать не надо, если я его дать не могу. Так вот, я попробую. Если не выйдет, я исчезну.
В груди у меня стоит дикая физическая боль, эта штука истерлась вдребезги, чинить ее не умеет никто.
Если Тотику плохо, он падает в обморок присылай его немедленно ко мне домой с кем-нибудь из курортников. От москитов, которые тебя искусали, есть простое средство не ходить много по ночам по глухим заросшим местам. Это не ревность, это гибель.
Дорогая моя. Скажу тебе сразу, как в юности, как в своем первом письме тебе. Я пропадаю без тебя, но ты приедешь нескоро. Когда совпадают припадки недомогания и тоски, то я борюсь с собой, чтобы не кончить все это разом.
Работоспособность моя исчезает. Я все время сижу за столом, но думаю о тебе. Муза моя, подумай обо мне и помоги. Ты умница и знаешь, что нужно делать в самых трудных случаях.
Работоспособность моя исчезает. Я все время сижу за столом, но думаю о тебе. Муза моя, подумай обо мне и помоги. Ты умница и знаешь, что нужно делать в самых трудных случаях.
Тебе интересно, что во-первых творится дома, затем, что у меня (во вторую очередь). Дома ровно ничего не творится. Мне неохота занимать бумагу пустяками, поэтому я обычно не пишу об этом. Мне охота говорить о тебе и о себе, а не о ерунде.
Странно, мне всё кажется, что я тебя больше не увижу или увижу как-то особо, когда ты будешь близко от меня, но недостижима. Не знаю, что это.
Сейчас вечер. Предстоит страшная ночь слабости и пота шестая ночь сегодня будет, как это началось.
Хочу пойти к Серг[ею] Александровичу[595].
(2-90-00), но он мне не поможет. Может быть, пойду завтра, там увижу. Я опять пишу пустяки, как в прежних письмах, и ты будешь обижаться.
Если увидимся нескоро или не увидимся, то сохрани обо мне память навсегда. Я тебя любил и люблю всею кровью, ты для меня не только любима, ты священна и чиста, какая бы ты ни была в действительности.
Еще раз прошу прощения, что порчу тебе настроение и радость отдыха этим письмом.
Кинофабрика дала отсрочку на сценарий на месяц[596].
Фельдман[597] и директор[598] предложили путевку в санаторий, но я отказался. Без тебя не буду отдыхать и лечиться. И куда я поеду? в Алупке-Саре нет их домов. В другое место мне не нужно.
С повестью идет недоразумение. Туркмены не признают, что я болен, они говорят, что душа их новой книги[599] в моей повести. А моя душа в Алупке-Саре. Наверно, будет напечатано не полностью. Кончить я ее могу только с тобою. Будь же другом моим и литературы, милая моя Муза!
Приехали редактора из Туркмении. Я сказал ждите, если я не лягу в больницу; мертвые не пишут. Ждите, я сказал, пока я не увижу свою Музу.
Телеграфируй мне, пиши, спасибо за последнее письмо.
Пойми меня как можно лучше. Не жертвуй ничем для меня. Любовь исполняет, что хочет, но не раскаивается никогда и не жалеет ничего.
Целую тебя. Целую сына. Андрей.
Получила ты перевод на сто рубл[ей] по телеграфу? Сколько еще нужно денег? Телеграфируй. Я переведу телеграфом.
Впервые: Архив. С. 524526. Публикация Н. Корниенко. Печатается по автографу: ИМЛИ, ф. 629, оп. 3, ед. хр. 16, л. 1013.
{200} М. А. Платоновой.
27 июня 1935 г., Москва.
27/VI.
Моя милая Муза!
Ты знаешь всё из моих писем и телеграмм. Зачем ты говоришь, что иначе ведь тебе нужно работать (если я не буду). Нет! Пока я жив, ты будешь лишь рожать моих детей. Я это твердо решил. Довольно халтурной жизни.
Довольно болезненных суррогатов любви.
Ты мне прислала два письма от 23 и 24/VI издевательство. Одно я возвратил простым письмом и послал телеграмму[600]. Другое возвращаю при этом. Стыдно. Кто это делает. Почтальон мне передал эти письма в руки. Значит, если это делаешь не ты (что чудовищно), значит твои доверенные люди в Алупке. И над кем они издеваются? Над тем, кого не знают, надо мной. Кто же они, эти пошляки и подлецы, с которыми ты водишься? По своему уменью и обычаю ты всегда выбираешь самых негодных, самых глупых и мерзких людей себе в друзья. Они тебе потом кое-что сотворят на память. Никогда я не был так оскорблен, как получив эти два твоих конверта с такими вложениями. Какой я падший и любящий, если пишу тебе и после таких корреспонденций, боже мой!
Что бы сделала ты?
Ты пойми: я получаю два конверта сразу. В одном бланк (грязный, оборванный) почтового перевода, в другом лист бумаги со словом, которое не идет к устам любимой женщины.
Ты одна, которая можешь хоть приблизительно разгадать это издевательство над твоим мужем безобразное, тупое, оскорбляющее. Тот, кто это делает, не понимает, что он имеет дело совсем с другим человеком, чем это ему даже может присниться. Если б он очутился в Москве, он бы был проучен однажды и навсегда. Передай ему это. Пусть приезжает ко мне в гости.
Единственно верное предположение это то, что ты даешь кому-то относить твои письма на почту, этот кто-то явно не желает, чтобы ты писала письма мужу. Он их просто изымает из конвертов и вкладывает туда что попало, иногда же решается на матерное слово по отношению ко мне. Возможно, что он имеет некоторое право на это. Но право ему дала только ты. Другой разгадки этих удивительных корреспонденций я придумать не мог. Но сделано это хотя и глупо, но зло. Сообщи мне кто же это делает, как его фамилия, кому ты, м[ожет] б[ыть], «нечаянно» позволила смеяться над человеком, который тебя долго и верно любит. Пусть ты его (т. е. меня) не любишь, но ведь подлость необязательна. А это подлость!
Больше я об этом не упомяну. И вот опять я пишу тебе эти страницы, и целую их, и привыкаю к новой жестокости.
Но я не обвиняю тебя, а делюсь с тобой, м[ожет] б[ыть], жалуюсь тебе как женщине, сестре, почти как матери.
Не считай меня безнадежным безумцем.
Нет, всё кончено во мне, когда тебя нет со мной.
Ты знаешь, что я нездоров и я еле-еле влачу свои дни в ожидании тебя.
Ты всё думаешь, что я тут вожусь с Костькой[601], что меня дома нет. Это неверно. Я вижусь с Келлером, с Сацем, виделся со Степ[аном] Мих[айловичем][602] (Катя его уехала в лагерь, он едет к ней тоже). Дома меня не бывает фиктивно: я не откликаюсь на один звонок, а всем, кому вход не запрещен, велел звонить условным звонком (несколько раз). Верно, позавчера приходила Зина с Петром Васильевичем, был звонок, я вышел спустя время, увидел записку в дверях. Я бы их, конечно, впустил, но ошибся, думал, что Симонов[603]. Такие ошибки возможны, но иначе люди мешают заниматься.
С Костькой я не вижусь по простой причине. Мы серьезно поссорились как-то, стоя на дворе, в присутствии Луговского5[604] он завизжал, забрызгал слюной как прапорщик. Луговской был на моей стороне. Так что К[остька] отпал к чертовой матери.
Мое литературное положение улучшилось (в смысле отношения ко мне). Сказал один человек, что будто бы мною интересовался Сталин в благожелательном смысле.
Сказал человек осведомленный[605]. Это возможно.
Ну, пиши же мне, дорогая. Я тебе пишу почти каждый день. Береги себя и сына для меня. Так болит душа, что при всем напряжении воли трудно справиться сразу и с разлукой с тобой, и с недомоганием.
До свиданья, милая моя. Твой Андрей.
Я знаю, что ты непричастна к мерзким пустым конвертам. Это не может быть, чтоб моя Муза так «шутила» со мной.
Печатается по первой публикации: Архив. С. 526528. Публикация Н. Корниенко.
{201} М. А. Платоновой.
2829 июня 1935 г. Москва.
Дорогая Музочка!
Сейчас получил (в 9 ч[асов] веч[ера]) твое письмо от 25/VI.
Я жалею, что дал телеграмму по поводу двух твоих пустых конвертов и написал два раздраженных письма по этому поводу. Письма твои я получил все, кроме этих двух. С ними какая-то загадка. Я давно договорился с почтальоном. Все твои письма я либо получаю сам, либо мне он их бросает в форточку кухни, когда я отсутствую (в тресте). Что случилось, когда ты мне прислала пустой бланк перевода и чистую бумажку с ругательным словом, для меня, вероятно, навсегда останется тайной. Если это остроумие или символика, то оно достойно лишь пошляков. И, кроме того, непонятно, непонятно!
Я бы сильно подозревал Костьку, но нет данных, фактов для этого.
Извини меня за телеграмму по этому поводу.
Я тогда сильно расстроился, был оскорблен, не сообразил сразу, что ты, возможно, об этом деле знаешь столько же, сколько я, ничего.
Если ты передаешь там кому-то письма (заказные) для сдачи на почту, то больше не делай этого. Лучше отправляй почаще простые, и сама, они тоже доходят. Пиши всё и не бойся, что какой-то стервец читает их. Читаю и перечитываю их только я.
Итак, не обижайся на меня. Подумай, как тебе было бы тяжело, если б ты получила от меня пустую бумажку со словом «пизда», или грязный обрывок какого-то бланка.
Ты пишешь «уверена, что пьешь много, а ешь мало»[606]. Вот что. Я не пью совсем, хотя бы потому, что нездоров, да и не на что.
Ты спрашиваешь, что делают мои герои «Лида и пр.». Лиды у меня нет. Ты путаешь. Есть Вера, которая уже умерла от родов, когда Н. И. Чагатаев[607] был в СарыКамыше. Вещь не мрачная. Келлер плакал не от этого, а оттого, что вещь человечная, что в ней совершаются действия и страсти, присущие настоящим мужественным и чистым людям. Плачут не всегда от того, что печально, а оттого, что прекрасно, искусство как раз в этом. Слезы может вызвать и халтурщик, а волнение, содрогание только художник.