Ты пишешь, что я сплавил вас, а теперь история. Какая же история? Я не знал, что тебе неприятно, когда тебя любит муж.
«И ради всех святых (наших) не сходи с ума». Смотри, разумные не любят. Ты как раз чрезвычайно умна, что мне и нравится, и нет. И какая ты злая. «Вдруг рукопись не примут? Столько потеряно времени. Что будем делать тогда? На авансы надежды уже нет». Разве можно меня упрекать в этом? Неужели, ты только и связана со мной одними матерьяльными интересами? Как мало, в сущности, в тебе любви и как много хозяйственных соображений. Не бойся ничего, ты будешь жить хорошо. Только не задавай мне таких вопросов, я их не люблю слышать от тебя.
«И ради всех святых (наших) не сходи с ума». Смотри, разумные не любят. Ты как раз чрезвычайно умна, что мне и нравится, и нет. И какая ты злая. «Вдруг рукопись не примут? Столько потеряно времени. Что будем делать тогда? На авансы надежды уже нет». Разве можно меня упрекать в этом? Неужели, ты только и связана со мной одними матерьяльными интересами? Как мало, в сущности, в тебе любви и как много хозяйственных соображений. Не бойся ничего, ты будешь жить хорошо. Только не задавай мне таких вопросов, я их не люблю слышать от тебя.
Сегодня встретил Павленко на дворе. Он мне опять говорил о даче для меня[608] (я тебе уже писал об этом). Как будто дело реальное. Я думаю, это тебе приятно знать. М[ожет] б[ыть], на будущее лето ты уже будешь жить на своей просторной даче и мы втроем разведем сад и огород, потом ты родишь для меня девочку, похожую на тебя. Неужели не хочешь?
Когда же ты приедешь? У меня дрожит сердце от одного воображения что будет тогда между нами на нашем спальном ложе! Как я буду питаться тобой! Дождусь ли я этого, или что-нибудь неотвратимо помешает приблизиться тому времени. Не сердись на меня больше никогда.
Я понимаю, что зря пишу такие сплошь любовные, неинтересные для тебя письма. Любовь ведь завоевывается иначе тактикой, незаметной хитростью и т. д., но я иду напрямик, дуром, как безумный, и результаты не могут быть хорошими.
До свиданья, милая, первая и последняя моя Муза, прекрасная чистая жена и друг.
Целую тебя в губы, в глаза, в щеки [нрзб][609]. Твой Андрей.
Привет и рукопожатье дорогому сыну.
Печатается по первой публикации: Архив. С. 529530. Публикация Н. Корниенко.
Датируется условно по содержанию письма.
{202} М. А. Платоновой.
2 июля 1935 г. Москва.
Прошу телеграфировать здоровье. Когда приедете.
Целую обоих. Андрей.
Печатается по первой публикации: Архив. С. 530. Телеграмма. Публикация Н. Корниенко.
{203} М. А. Платоновой.
3 июля 1935 г. Москва.
Вторично прошу телеграфировать твое положение.
Печатается по первой публикации: Архив. С. 530. Телеграмма. Публикация Н. Корниенко.
{204} В редколлегию издания «Две пятилетки».
25 июля 1935 г. Москва.
В гл[авную] редакцию «Две пятилетки».
В редакцию «Красной нови» мною 18/VII была отдана рукопись «Джан»[610] для напечатания. После того я был вызван т. Корабельниковым[611], который сказал мне, что эта рукопись «Джан» предназначалась для издания в книге «Две пятилетки» и я совершил недостойный поступок. Я ответил т. Корабельникову, что если поступок недостойный, то я его в состоянии исправить и согласен исправить, лишь бы уничтожить неприязнь в отношении ко мне со стороны редакции.
Теперь я дам несколько объяснений этому своему действию.
В начале года главная редакция решила издавать бюллетень. Мне предложили написать статью[612]. Я ее написал, отдал рукопись на машинку и выехал из Москвы на.
2 месяца. Рукопись была перепечатана на машинке в мое отсутствие, и перепечатанного экземпляра я уже не видел. Эта рукопись затем была публично проработана, и оценка ее была напечатана в газетах[613]. Я допускаю наличие грубых опечаток машинистки, за которые я тоже ответил, но не в этом дело. Дело в том, что творческий коллектив писателей и моих товарищей, составляющий «Две пятилетки», поступил не в духе коллективизма, не в духе товарищества. Этот коллектив, прочитав мою статью, должен мне прямо сказать, в чем ошибки статьи, я бы тогда понял это ясно, потому ясно, что в среде коллектива находится ряд людей высоко квалифицированных, особо уважаемых мною. Но дух коллективизма в данном случае не действовал, тот дух, о котором с таким эмоциональным напряжением говорили члены коллектива на многих совещаниях.
Второе. Было несколько собраний. Говорили об издании книг, посвященных двум пятилеткам. Я каждый раз, когда получал повестку, посещал эти собрания. В конце концов выяснилось, что будет издана в первую очередь книга «Картины жизни страны» и что в ней участвует часть коллектива группа писателей в 7-10 человек[614]. Я остался вне этой группы.
Затем обсуждается и принимается план 2-й книги «Взгляд в будущее». На первое собрание я повестки не получил случайно (моя фамилия была, кажется, спутана с фамилией другого писателя). На второе собрание в «Правде» я был не вызван сознательно, хотя я, советский инженер, имел двойной интерес для присутствия на таком собрании[615].
Из этих трех фактов, пришедших мне на память, мне стало ясно, что я неполноценный член писательского коллектива, человек «из милости».
Итак, в первой книге «Картины жизни страны» я не участвую, потому что это участие было, очевидно, признано нецелесообразным.
В отношении второй книги «Взгляд в будущее» я и название ее узнал только из газет. Ясно, что и в этой книге я также участвовать не буду: мое участие не нужно.
Я спросил сам себя: куда же я готовлю свое сочинение? Этому сочинению по плану и темам первоочередных книг некуда попасть, оно там неуместно. Да и кроме того, вторая книга выйдет лишь в 1936 году, я же по разным обстоятельствам не могу ожидать 3-й книги, куда я, возможно, попаду со своим произведением. Ведь будет конец.
1936 года или начало 1937-го?
Вот поэтому я отдал свою рукопись, назначенную для «Двух пятилеток», в журнал «Красная новь», а для «Двух пятилеток», как для издания, мое участие в котором не носит срочного характера (не по моей вине, как видно из изложенного выше объективного материала), у меня есть еще две рукописи одна совершенно отделанная и готовая (антифашистская по своему характеру)[616], другая повесть не вполне законченная, но которую я с избытком управлюсь закончить ко времени нужды в ней[617].
Я прошу главную редакцию принять от меня по договору эту повесть. Размер ее 2025 авт[орских] листов; но если она удовлетворит тем предельно высоким требованиям, которые поставлены перед участниками коллектива «Двух пятилеток», то, я думаю, размер рукописи не послужит препятствием к ее изданию. Если это не годится, прошу принять готовую небольшую вещь на антифашистскую тему.
Если оба мои предложения непригодны, то прошу выдвинуть свое предложение, которое я постараюсь исполнить.
В заключение должен сказать, что это письмо написано не затем, чтобы излить свою личную обиду я не принадлежу к обиженным и обижающимся, а затем, чтобы Вы вместо маленькой рукописи приняли большую и чтобы впредь у Вас все члены коллектива были равноправными в смысле подготовки к той качественно совершенной работе, которую Вы им предложили, а они приняли.
С тов. приветом Андр. Платонов.
25/VII 35.
Печатается по машинописи с авторской правкой: ИМЛИ, ф. 629, оп. 4, ед. хр. 5, л. 57.
«Две пятилетки» (др. названия «20 лет», «Люди второй пятилетки», «Люди пятилетки») коллективный труд, который должен был стать художественным памятником 20-летия Советской власти. Издательский проект был задуман А. М. Горьким в январе 1934 г. В состав редколлегии входили Горький, Л. Мехлис, А. Стецкий, Г. Корабельников (отв. секретарь). В течение 19341935 гг. собирались совещания редакторов и авторов, часто с присутствием Горького, который вел активную переписку с членами редколлегии по поводу издания. А. Платонов, как и многие писатели: А. Афиногенов, И. Бабель, М. Зощенко, Вс. Иванов, А. Малышкин, Л. Леонов, К. Паустовский, А. Фадеев, К. Федин, М. Шолохов и др., входил в состав коллектива. В фонде Платонова сохранилась папка с документами «Альманах «Люди пятилетки»», включающая проект программы издания, ориентировочный состав коллектива (ИМЛИ, ф. 629, оп. 4, ед. хр. 31). Материалы, очевидно, раздавались писателям на одном из совещаний в начале 1935 г. (см.: Архив А. М. Горького. Т. Х. Ч. 1. М., 1964. С. 344348). В параграфе программы «Герой книги, формы его изучения и изображения» сделаны, вероятно Платоновым, пометы чернилами (отмечено курсивом): «Предметом изучения должны явиться новые мотивы человеческого поведения, новые чувства, страсти, понятия, так как они возникли в процессе социалистического строительства и получили новое историческое развитие» (Л. 8).
{205} Л. З. Мехлису.
Август 1935 г. Москва.
Тов. Мехлис!
Недавно я передал в «Правду» несколько глав из своей повести[618]. Это я сделал для того, чтобы видно было, что моя литературная работа приобретает положительный характер (в идеологическом и художественном смысле).
В литературном отделе «Правды» приняли к печати один отрывок, спросив, не та ли это повесть, что была в «Кр[асной] нови» и которая была предназначена для печатания в сборнике «Две пятилетки»[619]. Я сказал, что да, та самая. Здесь я Вам должен дать краткое разъяснение как редактору «Правды» и руководителю «Двух пятилеток». (Жалею, что не догадался по своей вине сделать их вам лично.)
Мною заготовлено для «Двух пятилеток» три рукописи3[620], я дал ее в «Кр[асную] новь» т. Ермилову[621]. Ермилову она понравилась и об этом он мне заявил, сказав, что напечатает ее осенью в журнале.
Я, откровенно говоря, обрадовался, особенно тому, что повесть хороша и в идеологическом отношении, что я переработал в себе этот главнейший недостаток.
Меня вызывает (через 23 дня) Корабельников[622] и заявляет, что я поступаю дурно ведь та повесть, которая выходит сейчас в «Кр[асной] нови», намечается в «Две пятилетки». Я говорю, что да, конечно. Я согласился тем скорее, что произведение мне идеологически, очевидно, удалось, т[ак] к[ак] есть апробация хотя и одного ее читателя, т. Ермилова, но этот читатель коммунист, литератор и, как вам известно, человек в этом отношении высокой квалификации.
Затем я узнал печатать вещи, назначенные для «Двух пятилеток», нигде нельзя[623]. Я же предполагал, как обычно, что в периодических журналах можно.