{232} М. И. Панкратьеву.
Май 1939 г. Москва.
При этом посылаю Вам письмо моего сына, полученное мною из Вологодской тюрьмы[708]. Сын мой Платонов Платон Андр[еевич] арестован более года тому назад (в апреле 1938 г.) и сейчас находится в Вологодской тюрьме (почтовый адрес: г. Вологда, почт[овый] ящ[ик] 6).
В момент ареста моему сыну было всего 15 лет.
Я уже несколько раз писал в разные высшие государственные инстанции, излагая в своих заявлениях ту неоспоримую точку зрения, что мой сын невиновен, что он не может быть виновен (хотя бы потому, что он еще мальчик, ребенок), что его надо немедленно освободить. Теперь пишу Вам.
Из письма моего сына видно, что он был оговорен, использован, стал жертвой наиболее гнусной провокации (дело касается подростка, мальчика[709]).
Все это вместе взятое, т. е. оговор, использование несовершеннолетнего подростка, больного и трижды подвергавшегося тяжелейшим операциям мальчика, дает представление о злодеянии, в результате которого мой несчастный сын сидит второй год в тюрьме. Я бы мог более подробно аргументировать это свое заявление на Ваше имя, но дело обстоит настолько остро и нестерпимо и настолько ясно, что я пишу более короткое заявление, надеясь, что оно для Вас будет убедительным, и в таком коротком виде, надеясь, что Вы не замедлите произвести действия, в результате которых мой сын будет быстро освобожден[710].
С глубоким уважением Андрей Платонов, член Союза совет[ских] пис[ателей].
Печатается по первой публикации: Архив. С. 643644. Публикация Л. Сурововой.
Панкратьев Михаил Иванович (19011974) с 1938 г. прокурор РСФСР, с 1939 г. прокурор СССР.
{233} П. А. Платонову.
24 июня 1939 г.
Москва, 24/VI 1939 г. Дорогой сын Тоша!
Почти два месяца прошло, как от тебя нет никакого письма. Последнее твое письмо было от 27/IV 1939 г.[711]
Что с тобой случилось? Может быть, ты болен? Тогда почему не напишешь об этом нам? Напиши, пожалуйста, и возможно скорее, в чем причина твоего молчания[712]. Деньги мы тебе переводим регулярно[713].
Дело твое помаленьку подвигается. И по нашему мнению успешно. Но только медленно, и когда оно закончится, т. е. приведет к окончательному и положительному результату, мы с матерью сказать сейчас не можем. Нужно терпеть еще некоторое время. А тебе учиться, заниматься и вести себя хорошо и спокойно. Главное не трать время там по-пустому, то есть больше читай, учись, занимайся и веди себя образцово. Готовься к тому, что тебя ожидает более лучшая, свободная судьба, а пережитое тобою больше никогда не повторится.
У нас жизнь идет без особых событий. Мать здорова, я тоже, только все мы нуждаемся в отдыхе, а ты, конечно, и в отдыхе, и в лечении больше нас всех. Твой бывший друг[714] действительно поступил в отношении тебя как самый худший враг, но это ему даром не прошло. Соответствующие люди разгадали его полностью. Мы с матерью вначале жалели его родителей, теперь нет и не видимся с ними. Это чужие нам люди.
Ну, до свидания, мой мальчик, может быть до скорого свидания. Но нужно еще терпеть нам всем троим, чтобы встретиться хорошо. Целую и обнимаю тебя, давно утраченного сына, в надежде, что снова вскоре найду его.
Твой отец[715].
Печатается по первой публикации: Архив. С. 645646. Публикация Л. Сурововой.
{234} А. А. Фадееву.
10 августа 1939 г. Москва.
Александр!
Я хочу только спросить, передал ты или нет мое письмо Панкратьеву[716] и что он сказал, когда я могу с ним говорить?
Я тебя здесь дожидаюсь[717]. Твой А. Платонов.
10/VIII 39 г.
Впервые: Архив. С. 625. Публикация Л. Сурововой.
Печатается по автографу: РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, ед. хр. 429, л. 111.
25 января 1939 г. политбюро ЦК ВКП(б) утвердило А. А. Фадеева секретарем нового состава президиума правления Союза советских писателей (см. Власть. С. 424). В 19391940 гг. Фадеев не раз писал ходатайства в высшие инстанции (прокуратуру, НКВД) об освобождении невинно осужденных деятелей культуры; помог пересмотру «дел» Е. Таратуты, Н. Заболоцкого (см.: Александр Фадеев. Письма и документы / Составление, вст. статья и комментарии Н. И. Дикушиной. М., 2001).
{235} А. И. Вьюркову.
27 августа 1939 г. Москва.
{235} А. И. Вьюркову.
27 августа 1939 г. Москва.
Здравствуй, дорогой Александр Иванович!
Оба твоих письма получили1[718] в это время отдыхал в Доме творчества в Малеевке.]. Тебе отдых, как ты сам знаешь, совершенно необходим. В последнее время мы замечали у тебя временами было совсем белое, даже зеленое, лицо, что говорило о каком-то глубоком недомогании.
«Бублика»[719] не видели ни разу, очевидно, у твоей подруги появилась серьезная, строгая Муза Государственная Служба[720].
На Дмитровке[721] есть некоторое прояснение, виделись с главным шефом учреждения[722]. Но наше дело едва ли пойдет быстро, так что мы не надеемся на быстрый результат. Сегодня или завтра приедет Михаил Ал[ексан]дрович[723], буду с ним видеться. Он кое-что для меня сделал увижусь и поговорю, а там видно будет.
Книжка моя (сборник статей) вышла[724]: на днях будет тираж[725], книжку пришлю тебе, придумал даже надпись (из твоего же рассказа): «Тебе я». Митрофанову[726] позвоню и все попытаюсь сделать. Живу по-прежнему в жаре и в пыли Тверского бульвара и занимаюсь сочинениями на бумаге[727]. Работы делается почему-то все больше и больше, так что можно никогда не вставать из-за стола.
Жму твою руку, посылаю сердечный привет и передаю слово одной Особе[728].
Твой А. Платонов.
27/VIII.
Приедешь поедем на денек к Старому Юшке[729].
Будешь ему писать сообщи, что я приветствую этого труженика[730], что существует где-то в Мамонтовке, охраняемый одним сонным кобелем[731].
Впервые: Воспоминания. С. 434. Публикация Е. Шубиной. Печатается по автографу: РГАЛИ, ф. 1452, оп. 1, ед. хр. 165, л. 12.
Вьюрков Александр Иванович (18851956) прозаик; участник Первой мировой войны, был в немецком плену (19151918); по возвращении из плена работал бухгалтером в различных организациях; в 1926 г. признан инвалидом II группы и переведен на пенсию. Рассказы Вьюркова печатались в журналах «Безбожник» (1930), «Крестьянка» (1931), «Колхозник (19321933), «Красная новь» (1933). В 19301933 гг. работал в горкоме писателей, с 1935 г. секретарь групкома издательства «Советский писатель» (информация дается по документам фонда Вьюркова в РГАЛИ, см.: ф. 1452, оп. 1, ед. хр. 46, 202). Судя по сохранившимся материалам групкома, Платонов являлся не только членом групкома, но и с 1940 г. входил в его бюро (Там же. Ед. хр. 205, л. 30, 61).
{236} М. И. Панкратьеву.
Октябрь 1939 г. Москва.
Убедительно прошу Вас указать пересмотреть дело моего сына и его освободить немедленно, ввиду того, что мой сын пятнадцатилетний подросток, что он трижды перенес (до заключения) трепанацию черепа, что он уже почти полтора года находится в тюремном заключении (для его возраста и болезненного состояния это смертельно опасное, во всяком случае, чрезвычайно серьезное и мучительное наказание).
Почти полтора года мы, т. е. я и моя жена мать заключенного, тщетно добиваемся пересмотра дела н[ашего] сына и освобождения его. Мы даже ни разу не получили разрешения на свидание с ним и на передачу ему вещей (одежды, обуви и пр.). Если возможно, то дайте разрешение на поездку матери в Соловец[кую] тюрьму и сделать сыну вещевую передачу одежду, обувь, белье и прочее1[732].
Теперь мы обращаемся к Вам, Прокурору Союза, с настоятельной просьбой освободить нашего несчастного сына, пересмотреть и прекратить дело в отношении подростка, давно томящегося в заключении.
Для защиты и пересмотра этого дела просим Вашего разрешения, чтобы был допущен член Коллегии защитников, тов. Островский[733].
Печатается по первой публикации: Архив. С. 648. Черновой автограф. Публикация Л. Сурововой.
{237} М. И. Панкратьеву.
Октябрь 1939 г. Москва.
Мой сын, Платонов Пл[атон] Анд[реевич], в апреле месяце 1938 г. был арестован, имея пятнадцать лет от роду. Затем он был осужден и до сих пор почти полтора года находится в тюремном заключении. Недавно он был в Вологодской тюрьме, но теперь по справке в НКВД переведен в Соловецкую тюрьму.
Малолетство сына, тяжелые болезни и травмы, перенесенные им в детстве (он три раза подвергался тяжелым операциям трепанация черепа), наконец длительное тюремное заключение, которому он подвергается сейчас (несомненно губительное для жизни человека в таком возрасте) всё это заставляет меня, и как отца, и как человека, обратиться к Вам с просьбой, чтобы Вы приняли меры к облегчению участи моего сына мальчика, чтобы он был освобожден. Он уже достаточно наказан, достаточно пострадал.
Со своей стороны я сознаю свою ответственность за ту участь, которая постигла моего сына, и принимаю полную ответственность за его будущее воспитание как советского человека, перед которым вся жизнь еще впереди. Я сделал все выводы, понятные само собой, из страшного горя, переживаемого мною и матерью сына.
Мы, родители заключенного, согласны принять и выполнить любые условия, которые нам могут быть поставлены как залог для освобождения сына.
Очень прошу Вас принять меня и мою жену, мать заключенного.
А. Платонов.
Печатается по первой публикации: Архив. Черновой автограф. С. 649. Публикация Л. Сурововой.
{238} М. И. Панкратьеву.
Октябрь 1939 г. Москва.
Прокурору Союза ССР тов. Панкратьеву.
Получив теперь возможность ознакомиться с характером и существом дела моего несовершеннолетнего сына Платона Андреевича Платонова, имею сообщить Вам следующее.
В следственных материалах не видно, что следствие отдает себе отчет в трагической специфике обстановке этого дела; именно, что Дело касается пятнадцатилетнего подростка, к тому же трижды перенесшего тяжелейшие операции трепанацию черепа, оставившие в мальчике тяжкие психические и физические травмы. К подростку, к больному мальчику устанавливаются отношения как к совершенно взрослому, зрелому человеку. Ни один человек, знавший арестованного подростка достаточно хорошо, ни разу не был вызван ни к следователю, ни на суд. Наоборот, к следователю вызывались юноши[734], лишь очень отдаленно знавшие моего сына, а м[ожет] б[ыть], и совсем не знавшие его, но зато хорошо знавшие другого подсудимого, Игоря Архипова[735], ближайшие товарищи последнего.
Они, конечно, были заинтересованы в том, чтобы выгородить, защитить своего друга И. Архипова и очернить, оболгать моего сына, что они и сделали. Это было тем легче сделать, что все они, и И. Архипов, и его друзья, значительно старше моего сына, и они между собою хорошо знакомы а мой сын проходил в этом деле в полном одиночестве и беспомощности. Я помню фразу из следственных материалов Мне известно, что на следствии следователь задает вопрос моему сыну: что вас заставило сделать (или попытаться сделать) то-то? И мальчик (пятнадцати лет) ему отвечает: я совершенно морально разложился Я не знаю, может быть, здесь запись неточна, но ведь это же абсурд[736]. Нелепо даже записывать такие ответы пятнадцатилетнего подростка (тем более доверять им), находящегося под стражей, испуганного и больного. Что это значит он морально разложился? Никогда такой фразы мальчик не мог произнести Нет, не было и не могло быть и не бывает в природе такого «полного» разложения. Если даже его и тронуло «моральное разложение», то ему надо помочь морально сложиться Мальчик ребенок находится в переходном трудном возрасте; кто не понимает человека в этом возрасте физиологически, тот не поймет его и юридически. Если даже его и тронуло «моральное разложение», то ему надо помочь морально сложиться, не губить его. Достаточно простого житейского опыта, чтобы опровергнуть такое положение о разложении, принятое следователем, очевидно, всерьез. Надо же понимать точно, что в действительности означает полное моральное разложение и у кого, по каким причинам оно может быть, а у кого не может, даже если бы человек сам сознавался в этом. Сознание своей вины не всегда есть правда наоборот, в некоторых обстоятельствах особенно когда мы имеем дело с натурой подростка, оно противоположно истине. Как признак этого разложения, в следствии приводятся слова сына, что он В деле указано, будто мой сын пил алкоголь. Я его отец знаю своего [сына] со дня его рождения до дня разлуки с ним. Ни я, ни мать ни разу не видели его в состоянии опьянения. Но здесь есть возможная нить к правде Допускаю, что те мерзавцы, под вредное влияние которых случайно попал мой сын, спаивали его, одурманивали, провоцировали, разжигали в нем детское самолюбие и мальчишеское влечение к позе и этим его состоянием пользовались. Это было тем легче сделать, что подросток не умел ни пить, ни курить, и эти яды действовали на него тем сильнее. Возможно, что именно в этом состоянии они подговорили сына написать глупое, нелепое письмо[737], объяснив, что, дескать, тебе, как малолетнему, ничего не будет за это и т. д., а мы, думали они про себя, останемся в случае чего в стороне. которое по смыслу совершенно беспредметно. Ясно, что здесь мы имеем дело с форменной и отчетливой провокацией, совращением малолетнего подростка. Но зачем жертву квалифицировать как преступника? К чему в невменяемость, использованную в провокационных целях, вкладывать понятие преступности.