Но, чем ближе к Екатеринодару, тем тяжелее становилось идти.
Дневные дожди сменялись ночными морозами. Одежда не успевала просохнуть и покрывалась коркой льда. Бивачные костры мало спасали. Да и много ли их разожжёшь в степи? Ковыль и типчак на дрова не нарубишь.
Деникин окончательно слёг с бронхитом. Николай Андреевич видел его в кибитке, укутанного одеялом по самые глаза. Поверх папахи башлык, покрытый инеем. Заострился нос, резче очертились скулы. Только стёклышки пенсне напоминали прежнего Антона Ивановича. Алексеев, хмурый и нахохлившийся как сыч, сидел напротив него и что-то говорил, говорил, говорил, взмахивая в такт словам правой ладонью, а левой придерживая запахнутую на горле шинель.
Полную противоположность представлял Корнилов. Ежедневно в седле от рассвета до заката. Скуластый, как печенег, посеревший от недосыпа и нервного напряжения. Но подтянутый и бодрый. Один его вид вселял уверенность и надежду на благополучный исход, казалось бы, безнадёжного дела. Позади генерала, как обычно, рысил конвой из текинцев, сухопарых, темнокожих, словно вырезаны они из дерева, а после выдублены знойными ветрами пустыни.
Под Ново-Дмитриевской офицерский полк первым форсировал быструю Шебшу, отбросив в короткой перестрелке большевистские части. Офицеры шли по грудь в ледяной воде, держась за конские хвосты. Мокрый снег бил в лицо, немели пальцы. Выбравшись на противоположный берег, люди не могли согреться приплясывали, толкались плечами, жались друг к дружке. Мест у костров не хватало.
Вдобавок к непогоде начала работать неприятельская артиллерия. Заржали, заметались кони, обрывая постромки. На переправе опрокинулась пушка.
Гранаты ложились всё ближе и ближе, взрывая чёрными кляксами снежную целину. Одна угодила в костровище. Разметала по сторонам людей. Кто-то полз, марая кровью снег, кто-то остался лежать, не подавая признаков жизни.
Упругая волна воздуха толкнула Николая Андреевича в спину, бросила лицом в липкий снег. Упираясь руками, он через силу приподнялся. В ушах стоял колокольный звон, бегущие мимо сапоги двоились и троились. Чьи-то руки подхватили ротмистра под локти.
Живой? словно через вату пробился знакомый голос.
Чистяков?
Живой, спрашиваю?!
Живой, живой пробормотал Николай Андреевич, отстранённо воспринимая звуки собственного голоса, который казался чужим.
Идти сможешь?
А? Что?
Нам в атаку!
Пашутин потряс головой. В правом ухе что-то щёлкнуло, булькнуло.
Взводными колоннами! командовал Петров. Дистанция сорок шагов! За мной! Марш!
Сжимая трёхлинейку, ротмистр бежал вместе со всем по направлению к Ново-Дмитриевской. Точнее, делал вид, что бежит. Несмотря на все усилия, офицерам удавалось передвигаться только скорым шагом. Глубокий мокрый снег, в который ноги проваливались по середину голенища, сковывал не хуже, чем болотная жижа. По колонне расползались негромкие разговоры отрывистые и короткие фразы, чтобы не сбивать дыхание. Из них стало ясно Марков решил идти на штурм станицы, не дожидаясь пластунов Покровского, которым было приказано наступать с юга, и конницы, пошедшей в глубокий обход для удара с тыла.
Холодало, обмерзали усы. Ледяной изморозью покрывались шинели.
На ходу Пашутин косился на хищный профиль прапорщика, старавшегося не бросать Наставника одного. Глаза Чистякова то ли блестели от задора, то ли светились в темноте, выдавая истинную сущность.
На ходу Пашутин косился на хищный профиль прапорщика, старавшегося не бросать Наставника одного. Глаза Чистякова то ли блестели от задора, то ли светились в темноте, выдавая истинную сущность.
Способность связно мыслить постепенно возвращалась к Николаю Андреевичу.
«Зачем мы здесь? думал он, отчаянно борясь с мокрым шинельным сукном, которое так и норовило обвиться вокруг ног и опрокинуть. Разве это наша война? Сотни лет Детей Протея волновали лишь внутренние беды. Да, мы жили бок обок с людьми, но старательно отмежовывались от их забот и хлопот. За исключением, разве что, извечного противостояния с Орденом Охотников. И вот теперь я бегу, сжимая «мосинку», а рядом со мной один из наиболее сильных и талантливых учеников. Это при всём при том, что один из них молодой и подающий надежды погиб пару недель тому назад. А если ещё и этого настигнет шальная пуля или накроет шрапнельный разрыв? С кем мы останемся? На кого я смогу положиться, с кем работать на благо нашего сообщества? Нужна ли нам эта война? Люди устроили государственный переворот. И даже не один. Первый в феврале, а за ним ещё один в октябре семнадцатого. И теперь идут брат на брата. Сражаясь на германской, мы, по крайней мере, осознавали, что защищаем родной край. А теперь? Междоусобица. Каждый шаг, хоть большевиков, хоть добровольцев, ведёт лишь к ещё большему разрушению державы. Великая Империя катится в тартарары. И, главное, и те, и другие ищут лучшей жизни, но каждый исключительно в своем понимании, не намереваясь выслушать доводы противоположной стороны. Нам это зачем? Дети Протея всегда встраивались в любое человеческое сообщество»
Бросая мокрый снег из-под копыт, проскакали четверо всадников.
Впереди ровный и невозмутимый Корнилов. Чистяков проводил его долгим пристальным взглядом. Следом за командующим ехал, ссутулившись в седле, Романовский. Начальник штаба хмурился и втягивал голову в плечи. Их сопровождали адъютанты Лавра Георгиевича подпоручик Долинский и корнет Хаджиев. Первый белокурый, второй чёрный, как головешка, со злыми, острыми глазами. Штабная кавалькада пехоту и скрылась в метельной круговерти.
Ещё полчаса борьбы с непогодой, которую только сторонний наблюдатель мог назвать ходьбой, обостренным нечеловеческим слухом Николай Андреевич различил голос Маркова:
Промедление смерти подобно, господа! Полку рассыпаться в цепь. Атаковать неприятеля! За Бога, Империю и Корнилова! Ура!
Рота! Цепью! Дистанция три шага! В атаку! Марш! продублировал подполковник Петров.
Ура Ура Ура нестройно, но решительно отозвались офицеры, разворачиваясь для атаки.
Ледяное крошево летело в лицо. Смёрзшиеся дождинки секли щёки. Слезились глаза.
Николай Андреевич сжимал винтовку, как смытый волной моряк цепляется за нижнюю планку штормтрапа. Даже обострённые чувства, подаренные нечеловеческой природой, не помогали. Где станица? Там впереди, за неясной серой пеленой метели. Там враг, невидимый и неслышный до поры до времени. Где свои? Впереди первая линий цепи призрачные тени, напоминающие сказочных существ из-за надвинутых поглубже башлыков. По бокам тоже. Справа Чистяков, идущий упругим шагом, а слева поручик Синцов, слегка прихрамывающий из-за старой раны. Где-то впереди генерал Марков в неизменной белой папахе. А далеко позади продолжают переправляться через Шебшу добровольцы и длинный обоз.
Внезапно белесый мрак разорвали огоньки выстрелов. Затарахтели пулемёты.
Споткнулся и неловко упал поручик Синцов.
Пашутин припал на одно колено, выстрелил, целясь на мерцающие вспышки.
Передёрнул затвор.
Страха не было. Только злость.
Ура!!!! пронеслось над цепью.
За мной! Вперёд! отчаянно, закричал ротный Петров. Ура!
А-а-а! подхватили офицеры.
Николай Андреевич не помнил, как за спиной оказались те полторы-две сотни шагов, что отделяли его от околицы станицы. Свистели пули. Падали люди иные молча, как снопы, иные кричали от боли, отчаяния и обиды почему я, почему не сосед справа или слева? Пулемёты захлебнулись один за другим. Пришла пора рукопашной.
Первого из выскочивших ему навстречу красных ротмистр застрелил в упор, даже не целясь. Мужичок в шинели нараспашку и с нечесаной бородой жалобно ойкнул, закатил глаза и повалился, цепляясь непослушными пальцами за плетень. Второго свалил Чистяков ударом приклада. Третий коренастый казак с лихим чубов, выбивающимся из-под папахи успел махнуть шашкой. Пашутин вбил ему штык между рёбер. Потянул винтовку на себя, упираясь корчащемуся врагу ногой в живот
Psja krew![3]
Николай Андреевич сам не осознавал, почему иногда, злясь, переходил на польский. Может, сказывалось давнее знакомство с Краковским отделением Детей Протея?
Штык сломался, оставив добрые две трети в теле казака.
И какой толк теперь от винтовки в рукопашной?
Забросив трёхлинейку за спину, Пашутин наклонился и выкрутил из судорожно сжатого кулака эфес шашки. Примерился. Тяжеловата, армейского образца. Но рукоять легла в ладонь, как влитая.
Прапорщик терпеливо ждал, заряжая винтовку патронами, которые извлекал из кармана шинели.
Побежали дальше?
Побежали.
Бой шёл уже по всей Ново-Дмитриевской. Каждый дом, каждый лабаз, каждый хлев брали с боем. Добровольцы и красные смешались в кровавой круговерти, и уже никто не мог сказать впереди неприятель или позади. Но ярость и отчаяние офицеров сделали своё дело. Огрызаясь и отстреливаясь, большевистские отряды откатились на противоположную околицу. Стоявшие там резервные части не ожидали такого быстрого отступления своих и не успели занять оборону выскакивали из домов, где отогревались, растрёпанными, с незаряженными винтовками и, не слушаясь команд, побежали вместе с остальными.
Подполковник Петров, легко раненный в плечо, надсаживая горло, собрал изрядно поредевшую роту и повёл её к станичному правлению. Пашутин и Чистяков присоединились к однополчанам. По всей Ново-Дмитриевской слышались ещё выстрелы и крики. Добровольцы пленных не брали. Просто не хватало людей, чтобы охранять их, да и тратить на них провиант, которого вечно не хватало, не собирался никто. Потому комендантский отряд попросту расстреливал бросивших оружие, да и прочие офицеры не далеко от них отставали. И не из-за какой-то изощрённой жестокости, а из самых что ни на есть практических соображений всякий, кого сегодня пожалели и отпустили на все четыре стороны, завтра мог снова взять в руки оружие.
Приземистое здание правления ещё обороняли. Из двух окон стреляли наугад. Судя по звуку наганы и маузеры. Из третьего короткими очередями бил ручной пулемёт.
Рота легла в раскисшую грязь. Часть офицеров укрылись за ближайшими домами и заборами.
Слюшай, полковник! Николай Андреевич узнал голос корнета Хаджиева. Выбивай их, да! Сейчас генерал тут будет! Все будут! Гони краснопузых, да!
Рота! ответил дрожащий от с трудом сдерживаемой злости голос Петрова. Пачками! Огонь!