Союзпечаль. Стихотворения - Наташа Денисова 5 стр.

что нежность их? она дика
как запах мяты в падающем в вечер поле,
пускай летят к огню ее, как мотыльки, и погибают
в лампочек неволе.
здесь все искусственно,
в мерцающем неоном иле»

мне было грустно. такой алый
зажгли свет.
все оглянулись,
а затем отвели взгляд.

вчера мне показалось,
что кто-то осторожно сменил слайд,
и мы видим теперь другие совсем звезды.

за вокзальным смрадом
начинается русский мир.
на окраине почерневшего сада
стоит без крыл
в простенькой рубашке,
с рюмкой в руке,
мой знакомый саша,
и от тоски
голосит и плачет:

 какова жизнь!
помню, как я мальчиком
все просил: вернись!
господи всесветлый,
постучи в окно.
я тебе открою.
тяжело одним.

мы тоскуем с мамкой,
горький хлеб едим.
так к земле прижаты 
в рай не улетим.

помню, как я в детстве
ждал его, так ждал.
все стоял на холоде
сколько хватит сил.

мимо проплывали
корабли небес.
давно это было.
а теперь я здесь.

никого не жду я.
видишь, что со мной?
в рай не улечу я,
но мне все равно.

если бы мне предложили выбрать
какой-нибудь единственный момент из всего 
я бы вспомнила девяносто девятый 
неубранный от осени двор,
новый президент для старой страны,
разговоры о конце света,
и из окна
можно увидеть
как снег растворяет время.

жизнь кажется беспощадно длинной,
но бездомный щенок, которого мы хоронили с таней
под старой сливой, приглядывать с неба станет
за нами двоими,
и не допустит,
чтоб мы прожили ее пусто.

если бы мне предложили выбрать 
я бы вспомнила какую-нибудь ночь с громом,
чтобы выйти на улицу, как из комы,
и понять, что ты на краю мира,
что все спят вокруг,
и в тебя не верит
никто,
и тебя не знает никто.

есть легенда о принце,
который превратился в цветок,
он жил у озера и долго смотрел на свое отражение,
как будто не существует катастроф и лишений,
как будто все необходимое заключено в нас самих.
а потом принц увял и сник.
это несправедливо, ведь он был прав,
быть может, единственный, кто что-то понял.

мы давно не виделись с таней.
расстояния означают, что детское сердце тонет
во взрослом и неуклюжем теле.

я бы вернулась в то утро,
когда мы плакали под деревом и хотели
убить смерть.

и она говорит:
 если б не он  я б еще в девятнадцать
летела вниз с крыши какого-нибудь
неприметного здания,
на все поезда опоздала бы,
и они ушли без меня бы.

а сейчас так незаметно наступает ноябрь,
планета вертится медленно, время бежит быстро.
если б не он  я могла бы струсить,
могла бы никогда не поднимать трубку,
не отпускать ничьи руки,
до тех пор,
пока мы бы не сделались старыми,
чтоб стоять под бледными вербами,
и притворяться, что вот теперь нет выбора.

если б не он  я бы осталась в своей
глухой провинции,
на улицах с одинаковыми лицами,
у отремонтированного здания почты
в одиночку.

быть может, кто-то меня подобрал бы,
так на память морские камни
кладут в карманы и сумки,
потом случайно выбрасывают через сутки.

если б не он  я бы пела печальные глупые песни
в доме культуры
в составе городского хора,
несмотря на то, что у меня нет ни слуха ни голоса,
а только живое сердце.

я до сих пор помню, как пахнет смородина,
когда она только отцвела.

если б не он, как прообраз точки отсчета,
начального числа,
тихих птиц,
остановившихся поездов и матчей 
все вокруг существовало бы молча.
я бы до сих пор ощущала мир черно-белым.

и сейчас, когда больше не остается веры,
не остается ничего,
что можно воспринимать всерьез 
я закрываю глаза и вижу шумящий лес,
и так больно,
словно бы кто-то в глазницы льет воск,
горячий воск,
разъедающий радужку.

и она замолкает.
и гаснут лампочки.

и она говорит:
 если б не он  я б еще в девятнадцать
летела вниз с крыши какого-нибудь
неприметного здания,
на все поезда опоздала бы,
и они ушли без меня бы.

а сейчас так незаметно наступает ноябрь,
планета вертится медленно, время бежит быстро.
если б не он  я могла бы струсить,
могла бы никогда не поднимать трубку,
не отпускать ничьи руки,
до тех пор,
пока мы бы не сделались старыми,
чтоб стоять под бледными вербами,
и притворяться, что вот теперь нет выбора.

если б не он  я бы осталась в своей
глухой провинции,
на улицах с одинаковыми лицами,
у отремонтированного здания почты
в одиночку.

быть может, кто-то меня подобрал бы,
так на память морские камни
кладут в карманы и сумки,
потом случайно выбрасывают через сутки.

если б не он  я бы пела печальные глупые песни
в доме культуры
в составе городского хора,
несмотря на то, что у меня нет ни слуха ни голоса,
а только живое сердце.

я до сих пор помню, как пахнет смородина,
когда она только отцвела.

если б не он, как прообраз точки отсчета,
начального числа,
тихих птиц,
остановившихся поездов и матчей 
все вокруг существовало бы молча.
я бы до сих пор ощущала мир черно-белым.

и сейчас, когда больше не остается веры,
не остается ничего,
что можно воспринимать всерьез 
я закрываю глаза и вижу шумящий лес,
и так больно,
словно бы кто-то в глазницы льет воск,
горячий воск,
разъедающий радужку.

и она замолкает.
и гаснут лампочки.

я не читала в тебе ничего о войне,
но многое о любви.
зимы так длятся в небе цветут снегири.

тому, кто стучал, обязательно отворят,
тому, кто так ждал, больше нечего ждать.

как страшен король времени, как он лют.
он убьет ваших стариков и женщин,
возьмет их хлеб,
разольет по городу терпкий ветер лип,
темнотой наполнит воды реки.

армии его безжалостны, велики
земли глаз твоих превратят в пески.

я не читала в тебе ничего о войне,
но многое о любви.
говорят, это что-то неуловимое,
вроде чувства, когда с раны снимают швы,
запаха осени, звезд, листвы
опавшей, вырабатывающей тепло.

как птица, оставшаяся без крыла,
идет человек по земле один.
яблоки, лишенные сердцевин
истлевают.
прах к праху.

только больше не пой, я прошу тебя:
петь не нужно.
на севере сыплет снег, на юге растет соль,
на западе ветер кружит.
восток  это мы с тобой, стан тонок.
в лесах все цветет мох сырой,
раненый зверь кричит, как ребенок.

а песни твои  прах,
а песни твои  темень.
они словно сцеживают небеса
в мое неживое тело.

что богу до нас всех?
мы врастаем в свои степи,
а если и существует грех 
мы все в нем давно утопли.

и петь не велят никому
эти края глухие.
ты слышишь меня?
ночь тебя возьмет
и превратит в иней,

и превратит в смех
на ветвях деревьев-шаманов.
нас не существует всех,
давно уж не существует всех,
мы живем только в песне твоей странной.

ну, кто из нас не умирал, адмирал?
ничто не бесконечно.
растет до неба из твоих ран
путь млечный.

ну, кто из нас не ждал, адмирал?
кто не берег внутренних птиц
от начала жизни?

и вот сейчас,
когда в сердце твоем дыра,
ты вспоминаешь святую лизу.

она существовала с матерью где-то там,
в дворах за фабрикой, в крошечной коммуналке.
и на руке у нее был некрасивый шрам,
и голос был полумертвый, тонкий.

и пахло в детстве твоем костром,
такой навязчивый резкий запах.
ты часто видел лизу на станции, у метро,
и слышал вокруг шепот.

все говорили «снег, снег! зима будет холодной».
а еще о том, что уродливых следует под замок,
что лучше бы мать лизы была бесплодна.

и ты смотрел, как люди сменяют людей,
ты смотрел, и она смотрела.

так проходил год, день,
душа вырастала из тела

и вот сейчас, когда смерть тайком
выпотрошила твою память,
ты будто снова вышел за молоком,
и видишь, как она птиц кормит.

ну, кто из нас не умирал, адмирал?
говорят, что на небе сейчас морозно.

ты перебираешь в голове телефонные номера,
и звонишь в детство, святой лизе.

 помоги мне, девочка у метро,
встретить смерть достойно.
я так жил нашелся и для меня патрон.
я не знаю, страшнее ли войны

человеческой жестокости, глухоты,
уродства, что мы носим под оболочкой.

это правильно, что всегда остаешься ты.
будь вечно.

Посвящается моему прадедушке Мефодию, погибшему в плену в 1942 году.

мой прадед был немцем.
и мне не стыдно сказать об этом.
он жил в беспощадной бескрайней стране советов.
в вождей и в партию он не верил,
а верил только в свою прекрасную мэри.

она шила себе блузки
белые, как снег русский.

и когда война пьяной девкой в ворота ввалилась 
мэри перекрестила его и простилась.

затем был бой. и еще один бой.
почти любой
ко второму выживает едва.
и сердце  натянутая тетива,
которую бог вот-вот отпустит.
мой прадед был немцем,
но воевал за русских.

сквозь грязно-багровые метели
он, как икону, пронес образ прекрасной мэри.

в дни, когда война превратилась в лабиринт
окрашенных кровью стен,
его взяли в плен.

наравне с другими
он произнес свое имя.

мой прадед был немцем. строй стих.
даже животные не бросают своих.

и вот, чтобы он не погиб,
ему предложили чинить немецкие сапоги.

в худой обуви до москвы не добраться,
в худой обуви
не может маршировать от чумы коммунизма лекарь.
и это был выбор, самый большой выбор
маленького человека

мэри всегда говорила 
в царство небесное идут тропой узкой.
и он ответил:
 я русский.

мы живем в стране красивой, большой-большой.
рельсы-шпалы  как свежий шов.
он нас свяжет: всех вас, меня.
во дворах так пахнет илом, как будто дно
нашей речки теперь везде.

в детстве кажется, что беда  это смерть собаки,
что не бывать беде.

в детстве кажется, что беда 
это мамино
 дядя витя, сосед,
спился и больше не принесет конфет.

и я думаю:
он не станет трясти худой рукой перезревшую алычу,
прекратит спрашивать, кем я стать хочу.

на мебельной фабрике живут мертвые деревья,
шумят станки,
фабрика пережевала сотню таких, как я.
и трубы ее железные невыносимо ржавы и высоки,
песни ежевечерне на новый поют лад.

и максим, лучше всех читающий блока,
тоже переступит фабричный порог,
и саша, прыгающий на физкультуре до неба,
и аня, считающая, что в войне севера и юга
должен был победить юг.

ветер терзает волосы,
весна, мы прогуливаем урок.
я бы сказала дяде вите,
что никем я мечтаю стать.

 дядя витя, ты ведь видел,
там, на небе, тоже подсолнухи засыпает снег?

мы живем в стране маленьких городов,
те, которые живут в огромных 
в другой стране.

федор иванович просыпается заполночь,
думает, что сейчас двухтысячный.
вечно так, вечно так:
нельзя определить время.

федор иванович наравне со всеми
превращается в тишину.

 господи, я же сам выбрал себе страну,
я же в детстве стрелял рябиной
по тем, кто бездомных собак обидел.
я на твоей стороне, сын человеческий,
почему ты  вечно, а я  нет?
почему она вон тогда
внимательно чистила мандарины,
внимательно поправляла шаль,
внимательно смотрела,
как за дверьми истлевает снег,
но была так невнимательна ко мне?
помнишь раньше за несколько монет
можно было купить сахар-рафинад?
я возьму его с собой, чтоб у леты-реки
меня встретил советский ангел,
чтоб мы плыли с ним в белом как ночь челноке
мимо ада.
чтоб мы плыли туда, где воронье гнездо,
где в ситцевом платье мама,
где по телевизору князь гвидон
ведет «международную панораму».
чтоб мы плыли туда, где весеннее варево гроз
превращает тебя в листья.
отчего ты, господи, меня спас?
отчего ты, господи, понадеялся, что я выстою?