"Господин аббат, сказал он, догнав меня, нравится ли вам, когда вас бьют палкой?"
"Не могу ответить вам на этот вопрос, сударь, возразил я, так как до сих пор никто никогда не смел бить меня".
"Так вот, выслушайте меня, господин аббат: если вы еще раз придете в тот дом, где я встретился с вами сегодня, то я посмею сделать это".
Кажется, я испугался. Я сильно побледнел, я почувствовал, что у меня подкашиваются ноги, я искал ответа, но не нашел его и промолчал.
Офицер ждал этого ответа и, видя, что я молчу, расхохотался, повернулся ко мне спиной и вошел обратно в дом. Я вернулся в семинарию.
Я настоящий дворянин, и кровь у меня горячая, как вы могли заметить, милый дАртаньян; оскорбление было ужасно, и, несмотря на то, что о нем никто не знал, я чувствовал, что оно живет в глубине моего сердца и жжет его. Я объявил святым отцам, что чувствую себя недостаточно подготовленным к принятию сана, и по моей просьбе обряд рукоположения был отложен на год.
Я отправился к лучшему учителю фехтования в Париже, условился ежедневно брать у него уроки и брал их ежедневна в течение года. Затем в годовщину того дня, когда мне было нанесено оскорбление, я повесил на гвоздь свою сутану, оделся, как надлежит дворянину, и отправился на бал, который давала одна знакомая дама и где должен был быть и мой противник. Это было на улице Франк-Буржуа, недалеко от тюрьмы Форс.
Офицер действительно был там. Я подошел к нему в ту минуту, когда он, нежно глядя на одну из женщин, напевал ей любовную песню, и прервал его на середине второго куплета.
"Сударь, сказал я ему, скажите, вы все еще будете возражать, если я приду в известный вам дом на улице Пайен? Вы все еще намерены угостить меня ударами палки, если мне вздумается ослушаться вас?"
Офицер посмотрел на меня с удивлением и сказал:
"Что вам нужно от меня, сударь? Я вас не знаю".
"Я тот молоденький аббат, ответил я, который читает жития святых и переводит "Юдифь" стихами".
"Ах да! Припоминаю, сказал офицер, насмешливо улыбаясь. Что же вам угодно?"
"Мне угодно, чтобы вы удосужились пойти прогуляться со мной".
"Завтра утром, если вы непременно этого хотите, и притом с величайшим удовольствием".
"Нет, не завтра утром, а сейчас же".
"Если вы непременно требуете".
"Да, требую".
"В таком случае, пойдемте Сударыни, обратился он к дамам, не беспокойтесь: я только убью этого господина, вернусь и спою вам последний куплет".
Мы вышли. Я привел его на улицу Пайен, на то самое место, где ровно год назад, в этот самый час, он сказал мне любезные слова, о которых я говорил вам. Была прекрасная лунная ночь. Мы обнажили шпаги, и при первом же выпаде я убил его на месте
Черт возьми! произнес дАртаньян.
Так как дамы не дождались возвращения своего певца, продолжал Арамис, и так как он был найден на улице Пайен проткнутый ударом шпаги, все поняли, что это дело моих рук, и происшествие наделало много шуму. Вследствие этого я вынужден был на некоторое время отказаться от сутаны. Атос, с которым я познакомился в ту пору, и Портос, научивший меня, в дополнение к урокам фехтования, кое-каким славным приемам, уговорили меня обратиться с просьбой о мушкетерском плаще. Король очень любил моего отца, убитого при осаде Арраса, и мне был пожалован этот плащ Вы сами понимаете, что сейчас для меня наступило время вернуться в лоно церкви.
А почему именно сейчас, а не раньше и не позже? Что произошло с вами и что внушает вам такие недобрые мысли?
Эта рана, милый дАртаньян, явилась для меня предостережением свыше.
Эта рана? Что за вздор! Она почти зажила, и я убежден, что сейчас вы больше страдаете не от этой раны.
От какой же? спросил, краснея, Арамис.
У вас сердечная рана, Арамис, более мучительная, более кровавая, рана, которую нанесла женщина.
Взгляд Арамиса невольно заблистал.
Полноте, сказал он, скрывая волнение под маской небрежности, стоит ли говорить об этих вещах! Чтобы я стал страдать от любовных огорчений? Vanitas vanitatum![12] Что же я, по-вашему, сошел с ума? И из-за кого же? Из-за какой-нибудь гризетки или горничной, за которой я волочился, когда был в гарнизоне Какая гадость!
Простите, милый Арамис, но мне казалось, что вы метили выше.
Выше! А кто я такой, чтобы иметь подобное честолюбие? Бедный мушкетер, нищий и незаметный, человек, который ненавидит зависимость и чувствует себя в свете не на своем месте!
Арамис, Арамис! вскричал дАртаньян, недоверчиво глядя на друга.
Прах есмь и возвращаюсь в прах. Жизнь полна унижений и горестей, продолжал Арамис, мрачнея. Все нити, привязывающие ее к счастью, одна за другой рвутся в руке человека, и прежде всего нити золотые. О милый дАртаньян, сказал Арамис с легкой горечью в голосе, послушайте меня: скрывайте свои раны, когда они у вас будут! Молчание это последняя радость несчастных; не выдавайте никому своей скорби. Любопытные пьют наши слезы, как мухи пьют кровь раненой лани.
Увы, милый Арамис, сказал дАртаньян, в свою очередь испуская глубокий вздох, ведь вы рассказываете мне мою собственную историю.
Как!
Да! У меня только что похитили женщину, которую я любил, которую обожал. Я не знаю, где она, куда ее увезли: быть может она в тюрьме, быть может она мертва.
Увы, милый Арамис, сказал дАртаньян, в свою очередь испуская глубокий вздох, ведь вы рассказываете мне мою собственную историю.
Как!
Да! У меня только что похитили женщину, которую я любил, которую обожал. Я не знаю, где она, куда ее увезли: быть может она в тюрьме, быть может она мертва.
Но у вас есть хоть то утешение, что она покинула вас против воли, вы знаете, что если от нее нет известий, то это потому, что ей запрещена связь с вами, тогда как
Тогда как?..
Нет, ничего, сказал Арамис. Ничего
Итак, вы навсегда отказываетесь от мира, это решено окончательно и бесповоротно?
Навсегда.' Сегодня вы еще мой друг, завтра вы будете лишь призраком или совсем перестанете существовать для меня. Мир это склеп, и ничего больше.
Черт возьми! Как грустно все, что вы говорите!
Что делать! Мое призвание влечет меня, оно уносит меня ввысь.
ДАртаньян улыбнулся и ничего не ответил.
И тем не менее, продолжал Арамис, пока я еще на земле, мне хотелось бы поговорить с вами о вас, о наших друзьях.
А мне, ответил дАртаньян, хотелось бы поговорить с вами о вас самих, но вы уже так далеки от всего. Любовь вызывает у вас презрение, друзья для вас призраки, мир склеп
Увы! В этом вы убедитесь сами, сказал со вздохом Арамис.
Итак, оставим этот разговор и давайте сожжем письмо, которое, по всей вероятности, сообщает вам о новой измене вашей гризетки или горничной.
Какое письмо? с живостью спросил Арамис.
Письмо, которое пришло к вам в ваше отсутствие и которое мне передали для вас.
От кого же оно?
Не знаю. От какой-нибудь заплаканной служанки или безутешной гризетки быть может, от горничной госпожи де Шеврез, которой и пришлось вернуться в Тур вместе со своей госпожой и которая для пущей важности взяла надушенную бумагу и запечатала свое письмо печатью с герцогской короной.
Что такое вы говорите?
Подумать только! Кажется, я потерял его лукаво сказал молодой человек, делая вид, что ищет письмо. Счастье еще, что мир это склеп, что люди, а следовательно, и женщины призраки и что любовь чувство, о котором вы говорите: "Какая гадость!"
Ах, дАртаньян, дАртаньян, вскричал Арамис, ты убиваешь меня!
Наконец-то, вот оно! сказал дАртаньян.
И он вынул из кармана письмо.
Арамис вскочил, схватил письмо, прочитал или, вернее, проглотил его; его лицо сияло.
По-видимому, у служанки прекрасный слог, небрежно произнес посланец.
Благодарю, дАртаньян! вскричал Арамис в полном исступлении. Ей пришлось вернуться в Тур. Она не изменила мне, она по-прежнему меня любит! Иди сюда, друг мой, иди сюда, дай мне обнять тебя, я задыхаюсь от счастья!
И оба друга пустились плясать вокруг почтенного Иоанна Златоуста, храбро топча рассыпавшиеся по полу листы диссертации.
В эту минуту вошел Базен, неся шпинат и яичницу.
Беги, несчастный! вскричал Арамис, швыряя ему в лицо свою скуфейку. Ступай туда, откуда пришел, унеси эти отвратительные овощи и гнусную яичницу! Спроси шпигованного зайца, жирного каплуна, жаркое из баранины с чесноком и четыре бутылки старого бургундского!
Базен, смотревший на своего господина и ничего не понимавший в этой перемене, меланхолически уронил яичницу в шпинат, а шпинат на паркет.
Вот подходящая минута, чтобы посвятить вашу жизнь царю царей, сказал дАртаньян, если вы желаете сделать ему приятное: "Non inutile desiderium in oblatione".
Убирайтесь, вы к черту с вашей латынью! Давайте пить, милый дАртаньян, давайте пить, черт подери, давайте пить много, и расскажите мне обо всем, что делается там!
XXVII
ЖЕНА АТОСА
Теперь остается только узнать, что с Атосом, сказал дАртаньян развеселившемуся Арамису после того, как он посвятил его во все новости, случившиеся в столице со дня их отъезда, и когда превосходный обед заставил одного из них забыть свою диссертацию, а другого усталость.
Неужели вы думаете, что с ним могло случиться несчастье? спросил Арамис. Атос так хладнокровен, так храбр и так искусно владеет шпагой.
Да, без сомнения, и я больше чем кто-либо воздаю должное храбрости и ловкости Атоса, но, на мой взгляд, лучше скрестить свою шпагу с копьем, нежели с палкой, а я боюсь, что Атоса могла избить челядь: этот народ дерется крепко и не скоро прекращает драку. Вот почему, признаюсь вам, мне хотелось бы отправиться в путь как можно скорее.
Я попытаюсь поехать с вами, сказал Арамис, хотя чувствую, что вряд ли буду в состоянии сесть на лошадь. Вчера я пробовал пустить в ход плеть, которую вы видите здесь на стене, но боль помешала мне продлить это благочестивое упражнение.
Это потому, милый друг, что никто еще не пытался лечить огнестрельную рану плеткой, но вы были больны, а болезнь ослабляет умственные способности, и потому я извиняю вас.
Когда же вы едете?
Завтра на рассвете. Постарайтесь хорошенько выспаться за ночь, а завтра, если вы сможете, поедем вместе.
В таком случае, до завтра, сказал Арамис. Хоть вы и железный, но ведь должны же и вы ощущать потребность в сне.
Наутро, когда дАртаньян вошел к Арамису, тот стоял у окна своей комнаты.
Что вы там рассматриваете? спросил дАртаньян.