ДАртаньян страшно скучал, кюре тоже.
Подумайте, какое вступление! вскричал иезуит.
Вступление, повторил кюре, чтобы сказать что-нибудь.
Quemadmodum inter coelorum immensitatem[5].
Арамис бросил взгляд в сторону дАртаньяна и увидел, что его друг зевает с опасностью вывихнуть челюсти.
Давайте говорить по-французски, отец мой, сказал он иезуиту, господин дАртаньян сумеет тогда лучше оценить нашу беседу.
Да, подтвердил дАртаньян, я устал с дороги, и вся эта латынь ускользает от моего понимания.
Хорошо, сказал иезуит, несколько выбитый из колеи, в то время как кюре, вне себя от радости, бросил на дАртаньяна благодарный взгляд. Итак, посмотрим, что можно извлечь из этой глоссы. Моисей, служитель Бога он всего лишь служитель поймите это Моисей благословляет обеими руками. Когда евреи поражают своих врагов, он повелевает поддерживать ему обе руки, следовательно, он благословляет обеими руками. К тому же и в Евангелии сказано "imponite manus", а не "тапит" "возложите руки", а не "руку".
Возложите руки, повторил кюре, делая соответствующий жест.
А святому Петру, продолжал иезуит,
наместниками коего являются папы, было сказано, напротив: "porrige digitos" "простри персты". Теперь понимаете?
Конечно, ответил Арамис, наслаждаясь беседой, но это очень тонко.
Персты! повторил иезуит. Святой Петр благословляет перстами. Следовательно, и папа тоже благословляет перстами. Сколькими же перстами он благословляет? Тремя: во имя Отца, Сына и Святого духа.
Все перекрестились, дАртаньян счел нужным последовать общему примеру.
Папа наместник святого Петра и воплощает в себе три божественные способности; остальные, ordines inferiores[6] духовной иерархии, благословляют именем святых архангелов и ангелов. Самые же низшие церковнослужители, как, например, наши дьяконы и ризничие, благословляют кропилами, изображающими бесконечное число благословляющих перстов. Такова тема в упрощенном виде. Argumentum omni denudatum omamento[7]. Я сделал бы из нее два таких тома, как этот, добавил иезуит.
И в порыве вдохновения он хлопнул ладонью по фолианту святого Иоанна Златоуса, под тяжестью которого прогибался стол.
ДАртаньян содрогнулся.
Разумеется, начал Арамис, я отдаю должное красотам такой темы, но в то же время сознаюсь, что считаю ее непосильной. Я выбрал другой текст. Скажите, милый дАртаньян, нравится ли он вам: "Non inutile est desiderium in oblatione", то есть: "Некоторое сожаление приличествует тому, кто приносит жертву Господу".
Остановитесь! вскричал иезуит. Остановитесь, этот текст граничит с ересью! Почти такое же положение имеется в "Augustinus", книге ересиарха Янсения, которая рано или поздно будет сожжена рукой палача. Берегитесь, мой юный друг, вы близки к лжеучению! Вы погубите себя, мой юный друг!
Вы погубите себя, повторил кюре, скорбно качая головой.
Вы затронули тот пресловутый вопрос о свободе воли, который является дьявольским соблазном. Вы вплотную подошли к ереси пелагианцев и полупелагианцев.
Однако, преподобный отец начал было Арамис, слегка ошеломленный градом сыпавшихся на него аргументов.
Как вы докажете, прервал его иезуит, что должно сожалеть о мире, когда приносишь себя в жертву Господу? Выслушайте такую дилемму: Бог есть Бог, а мир есть дьявол. Сожалеть о мире значит сожалеть о дьяволе; таково мое заключение.
А также и мое, сказал кюре.
Помилосердствуйте! опять заговорил Арамис.
Desideras diabolum[8], несчастный! вскричал иезуит.
Он сожалеет о дьяволе! О мой юный друг, не сожалейте о дьяволе, умоляю вас об этом! простонал кюре.
ДАртаньян чувствовал, что тупеет; ему казалось, что он находится в доме для умалишенных и сейчас он тоже сойдет с ума, как уже сошли те, которые находились перед ним. Но он вынужден был молчать, так как совершенно не понимал, о чем идет речь.
Однако выслушайте же меня, сказал Арамис вежливо, но уже с легким оттенком раздражения. Я не говорю, что сожалею. Нет, я никогда не произнесу этих слов, ибо они не соответствуют духу истинной веры
Иезуит вознес руки к небу, кюре сделал то же.
Но согласитесь, по крайней мере, что не подобает приносить в жертву Господу то, чем вы окончательно пресытились. Скажите дАртаньян, разве я не прав?
Разумеется, правы, черт побери! вскричал дАртаньян.
Кюре и иезуит подскочили на стульях.
Вот моя отправная точка это силлогизм: мир не лишен прелести; я покидаю мир следовательно, приношу жертву; в Писании же положительно сказано: "Принесите жертву Господу".
Это верно, сказали противники.
И потом продолжал Арамис, пощипывая ухо, чтобы оно покраснело, как прежде поднимал руки, чтобы они побелели, и потом, я написал рондо на эту тему. Я показал его в прошлом году господину Вуатюру, и этот великий человек наговорил мне множество похвальных слов.
Рондо! презрительно произнес иезуит.
Рондо! машинально повторил кюре.
Прочитайте, прочитайте нам его! вскричал дАртаньян. Это немного развлечет нас.
Нет, ведь оно религиозного содержания, ответил Арамис, это богословие в стихах.
Что за дьявольщина! сказал дАртаньян.
Вот оно, сказал Арамис с видом самым скромным, не лишенным, однако, легкого оттенка лицемерия.
Ты, что скорбишь, оплакивая грезы,
И что влачишь безрадостный удел,
Твоей тоске положится предел,
Когда творцу свои отдашь ты слезы,
Ты, что скорбишь[9].
ДАртаньян и кюре были в полном восторге. Иезуит упорствовал в своем мнении:
Остерегайтесь мирского духа в богословском слоге. Что говорит святой Августин? Severus sit clericomm sermo[10].
Да, чтобы проповедь была понятна! сказал кюре.
Итак поспешил вмешаться иезуит, видя, что его приспешник заблудился, итак, ваша диссертация понравится дамам, и это все. Она будет иметь такой же успех, как какая-нибудь защитительная речь господина Патрю.
Дай-то Бог! с увлечением вскричал Арамис.
Вот видите! воскликнул иезуит. Мир еще гром-ко говорит в вас, говорит altissima voce[11]. Вы еще мирянин, мой юный друг, и я трепещу: благодать может не оказать своего действия.
Успокойтесь, преподобный отец, я отвечаю за себя.
Мирская самонадеянность.
Я знаю себя, отец мой, мое решение непоколебимо.
Итак, вы упорно хотите продолжать работу над этой темой?
Я чувствую себя призванным рассмотреть именно ее, и никакую другую. Поэтому я продолжу работу и надеюсь, что завтра вы будете удовлетворены лои равкаод которые я внесу согласно вашим указаниям.
Работайте не спеша, сказал кюре. Мы оставляем вас в великолепном состоянии духа.
Да, сказал иезуит, нива засеяна, и нам нечего опасаться, что часть семян упала на камень или рассеялась по дороге и что птицы небесные поклюют остальную часть.
"Поскорей бы чума забрала тебя вместе с твоей латынью!" подумал дАртаньян, чувствуя, что изнемогает.
Прощайте, сын мой, сказал кюре, до завтра.
До завтра, отважный юноша, сказал иезуит. Вы обещаете стать одним из светочей церкви. Да не допустит Небо, чтобы этот светоч обратился в пожирающее пламя!
ДАртаньян, который уже целый час от нетерпения грыз ногти, теперь принялся грызть пальцы.
Оба человека в черных рясах встали, поклонились Арамису и дАртаньяну и направились к двери. Базен, все время стоявший тут же и с благочестивым ликованием слушавший весь этот ученый спор, устремился к ним навстречу, взял молитвенник священника, требник иезуита и почтительно пошел вперед, пролагая им путь.
Арамис, провожая их, вместе с ними спустился по лестнице, но тотчас поднялся к дАртаньяну, который все еще был в каком-то полусне.
Оставшись одни, друзья несколько минут хранили неловкое молчание; однако кому-нибудь надо было прервать его, и так как дАртаньян, видимо, решил предоставить эту честь Арамису, тот заговорил первым.
Как видите, сказал он, я вернулся к своим заветным мыслям.
Да, благодать оказала на вас свое действие, как только что сказал этот господин.
О, намерение удалиться от мира возникло у меня уже давно, и вы не раз слышали о нем от меня, не так ли, друг мой?
Конечно, но, признаться, я думал, что вы шутите.
Шутить такими вещами! Что вы дАртаньян!
Черт возьми! Шутим же мы со смертью.
И напрасно, дАртаньян, ибо смерть это врата, ведущие к погибели или к спасению.
Согласен, но, ради Бога, не будем вести богословские споры, Арамис. Я думаю, что той порции, которую вы получили, вам вполне хватит на сегодня. Что до меня, то я почти забыл ту малость латыни, которой, впрочем, никогда и не знал, и, кроме того, признаюсь вам, что я ничего не ел с десяти часов утра и дьявольски голоден.
Сейчас мы будем обедать, любезный друг; только не забудьте, что сегодня пятница, а в такие дни я не только не ем мяса, но не смею даже глядеть на него. Если вы согласны довольствоваться моим обедом, то он будет состоять из вареных тетрагонов и плодов.
Что вы подразумеваете под тетрагонами? с беспокойством спросил дАртаньян.
Я подразумеваю шпинат, ответил Арамис. Но для вас я добавлю к обеду яйца, что составляет существенное нарушение правил, ибо яйца порождают цыпленка и, следовательно, являются мясом.
Не слишком роскошное пиршество, но ради вашего общества я пойду на это.
Благодарю вас за жертву, сказал Арамис, и если она не принесет пользы вашему телу, то, без сомнения, будет полезна вашей душе.
Итак, Арамис, вы решительно принимаете духовный сан? Что скажут наши друзья, что скажет господин де Тревиль? Они сочтут вас за дезертира, предупреждаю вас об этом.
Я не принимаю духовный сан, а возвращаюсь к нему. Если я и дезертир, то как раз по отношению к церкви, брошенной мною ради мира. Вы ведь знаете, что я совершил над собой насилие, когда надел плащ мушкетера.
Нет, я ничего об этом не знаю.
Вам неизвестно, каким образом случилось, что я бросил семинарию?
Совершенно неизвестно.
Вот моя история. Даже и в Писании сказано: "Исповедуйтесь друг другу"; вот я и исповедуюсь вам, дАртаньян.
А я заранее отпускаю вам грехи. Видите, какое у меня доброе сердце!
Не шутите святыми вещами, друг мой.
Ну-ну, говорите, я слушаю вас.
Я воспитывался в семинарии с девяти лет. Через три дня мне должно было исполниться двадцать, я стал бы аббатом, и все было бы кончено. И вот однажды вечером, когда я, по своему обыкновению, находился в одном доме, где охотно проводил время, что поделаешь, я был молод, подвержен слабостям! некий офицер, всегда ревниво наблюдавший, как я читаю жития святых хозяйке дома, вошел в комнату неожиданно и без доклада. Как раз в этот вечер я перевел эпизод из истории Юдифи и только что прочитал стихи моей даме, которая не скупилась на похвалы и, склонив голову ко мне на плечо, как раз перечитывала эти стихи вместе со мной. Эта поза признаюсь, несколько вольная не понравилась офицеру. Офицер ничего не сказал, но, когда я вышел, он вышел вслед за мной.