Сударь, сказал Эрнотон, я никогда не поддаюсь порывам гнева и говорю лишь то, что хочу сказать. Поэтому я не стану брать свои слова назад. Я тоже достаточно щепетилен. При дворе я человек новый и не хочу краснеть каждый раз, как мы с вами будем встречаться. Пожалуйста, скрестим шпаги не только ради моего, но и ради вашего спокойствия.
О милостивый государь, я дрался одиннадцать раз, произнес Сент-Малин с мрачной улыбкой, и из одиннадцати моих противников двое погибли. Полагаю, вы и это знаете?
А я, сударь, никогда еще не дрался, ответил Эрнотон, так как не было подходящего случая. Теперь он представился, хотя я и не искал его, и, по мне, он вполне подходящий, так что я хватаюсь за него. Что ж, я жду вас, милостивый государь.
Послушайте, сказал Сент-Малин, покачав головой, мы с вами земляки, оба состоим на королевской службе, не будем же ссориться. Я считаю вас достойным человеком, я бы даже протянул вам руку, если бы это не было для меня почти невозможно. Что делать, я показал себя перед вами таким, каков я есть уязвленным до глубины души. Это не моя вина. Я завистлив и ничего не могу с собой поделать. Природа создала меня в недобрый час. Господин де Шалабр, или господин де Монкрабо, или господин де Пенкорнэ не вывели бы меня из равновесия. Но ваши качества вызвали во мне горькое чувство. Пусть это утешит вас ведь моя зависть бессильна, и, к моему величайшему сожалению, ваши достоинства при вас и останутся. Итак, на этом мы покончим, не так ли, сударь? По правде говоря, я буду невыносимо страдать, когда вы станете рассказывать о причине нашей ссоры.
Никто о нашей ссоре не узнает, сударь.
Никто?
Нет, ибо, если мы будем драться, я вас убью или умру сам. Я не из тех, кому не дорога жизнь. Наоборот, я ее очень ценю. Мне двадцать три года, и я из хорошего рода, я не совсем бедняк, я надеюсь на себя и на будущее, и, будьте покойны, я стану защищаться, как лев.
Ну, а мне, тридцать лет, и, в противоположность вам, жизнь мне опостылела, ибо я не верю ни в будущее, ни в себя самого. Но как ни велико мое отвращение к жизни, как ни мало я верю в счастье, я предпочел бы с вами не драться.
Значит, вы готовы извиниться передо мной? спросил Эрнотон.
Нет, я уже довольно говорил, довольно извинялся. Если вам этого недостаточно тем лучше; вы перестанете быть выше меня.
Однако должен заметить вам, сударь, что мы оба гасконцы и, если мы таким образом прекратим свою ссору, над нами все станут смеяться.
Этого-то я и жду, сказал Сент-Малин.
Ждете?..
Человека, который стал бы смеяться. О, какое это было бы приятное ощущение!
Значит, вы отказываетесь от поединка?
Я не желаю драться разумеется, с вами.
После того как сами же меня вызывали?
Не могу отрицать.
Ну а если, милостивый государь, терпение мое иссякнет и я наброшусь на вас со шпагой?
Сент-Малин судорожно сжал кулаки.
Ну что ж, тем лучше, сказал он, я далеко отброшу свою шпагу.
Берегитесь, сударь, тогда я все же ударю вас, но не острием.
Хорошо, ибо в этом случае у меня появится причина для ненависти, и я вас смертельно возненавижу. Затем, в один прекрасный день, когда вами овладеет душевная слабость, я поймаю вас, как вы меня сейчас поймали, и в отчаянии убью.
Эрнотон вложил шпагу в ножны.
Странный вы человек, и я жалею вас от души.
Жалеете меня?
Да, вы, должно быть, ужасно страдаете.
Ужасно.
Вы, наверно, никогда никого не любили?
Никогда.
Но ведь есть же у вас какие-нибудь страсти?
Только одна.
Вы уже говорили мне зависть.
Да, а это значит, что я наделен всеми страстями сразу, но это сопряжено для меня с невыразимым стыдом и злосчастьем: я начинаю обожать женщину, как только она полюбит другого; я люблю золото, когда его трогает чужая рука; я жажду славы, когда она дается другому. Я пью, чтобы разжечь в себе злобу, то есть чтобы она внезапно обострилась, если уснула во мне, чтобы она вспыхнула и загорелась, как молния. О да, да, вы верно сказали, господин де Карменж, я глубоко несчастен.
И вы никогда не пытались стать лучше? спросил Эрнотон.
Мне это не удалось.
На что же вы надеетесь? Что вы намерены делать?
Что делает ядовитое растение? На нем цветы, как и на других, и кое-кто извлекает из них пользу. Что делают медведь, хищная птица? Они нападают. Но некоторые дрессировщики обучают их, и они помогают им на охоте. Вот что я такое и чем я, вероятно, буду в руках господина дЭпернона и господина де Луаньяка до того дня, когда они скажут: это растение вредоносное, вырвем его с корнем; это животное взбесилось, надо его прикончить.
Эрнотон немного успокоился.
Теперь Сент-Малин уже не вызывал в нем гнева, но стал для «его предметом изучения. Он ощутил нечто вроде жалости к этому человеку, у которого стечение обстоятельств вызвало столь необычные признания.
Большая жизненная удача а вы благодаря своим качествам можете ее достичь исцелит вас, сказал он. Развивайте заложенные в вас побуждения, господин де Сент-Малин, и вы преуспеете на войне и в политической интриге. Тогда, достигнув власти, вы станете меньше завидовать.
Как бы высоко я ни вознесся, как бы глубоко ни пустил корни, надо мной всегда будет кто-то высший, и от этого я буду страдать, а снизу до моего слуха будет долетать чей-нибудь насмешливый хохот.
Мне жаль вас, повторил Эрнотон.
Они замолчали.
Эрнотон подошел к своему коню, привязанному к дереву, отвязал его и вскочил в седло.
Сент-Малин во время разговора не выпускал из рук поводьев.
Оба поскакали обратно в Париж. Один был молчалив и мрачен от того, что он услышал, другой от того, что поведал.
Внезапно Эрнотон протянул Сент-Малину руку.
Хотите, я постараюсь излечить вас? предложил он. Попробуем?
Ни слова больше об этом, сударь, ответил Сент-Малин. Нет, не пытайтесь, это вам не удастся. Наоборот, возненавидьте меня это лучший способ вызвать мое восхищение.
Хотите, я постараюсь излечить вас? предложил он. Попробуем?
Ни слова больше об этом, сударь, ответил Сент-Малин. Нет, не пытайтесь, это вам не удастся. Наоборот, возненавидьте меня это лучший способ вызвать мое восхищение.
Я еще раз повторю вам мне жаль вас, сударь, сказал Эрнотон.
Через час оба всадника прибыли в Лувр и направились к казарме Сорока пяти.
Король отсутствовал и должен был возвратиться только вечером.
XXXI
ГОСПОДИН ДЕ ЛУАНЬЯК ОБРАЩАЕТСЯ К СОРОКА ПЯТИ С КРАТКОЙ РЕЧЬЮ
Оба молодых человека расположились каждый у окошка своей личной комнаты, чтобы не пропустить момента, когда возвратится король.
При этом каждым из них владели различные мысли.
Сент-Малин был весь охвачен ненавистью, стыдом, честолюбивыми устремлениями, сердце его пылало, брови хмурились.
Эрнотон уже забыл обо всем, что произошло, и думал лишь об одном кто же эта дама, которой он дал возможность проникнуть в Париж под видом пажа и которую внезапно увидел в роскошных носилках. Здесь было о чем поразмыслить сердцу, более склонному к любовным переживаниям, чем к честолюбивым расчетам. Поэтому Эрнотон оказался настолько поглощен своими мыслями, что, только подняв голову, заметил, что Сент-Малин исчез.
Мгновенно он сообразил, что случилось.
Не будучи в такой задумчивости, как он, Сент-Малин не упустил момента, когда вернулся король: теперь король был во дворце, и Сент-Малин отправился к нему.
Эрнотон быстро вскочил, прошел через галерею и явился к королю в тот самый момент, когда от него выходил Сент-Малин.
Смотрите, радостно сказал он Эрнотону, вот что подарил мне король. И он показал ему золотую цепь.
Поздравляю вас, сударь, сказал Эрнотон без малейшей дрожи в голосе.
И он, в свою очередь, прошел к королю.
Сент-Малин ожидал со стороны г-на де Карменжа какого-нибудь проявления зависти. Поэтому он был ошеломлен невозмутимостью Эрнотона и стал поджидать его выхода.
У Генриха Эрнотон пробыл минут десять, которые Сент-Малину показались десятью веками.
Наконец он появился. Сент-Малин ждал его на том же месте. Он окинул Эрнотона быстрым взглядом, и сердце его стало биться ровнее. Эрнотон вышел с пустыми руками, во всяком случае, при нем не было ничего, что бросалось бы в глаза.
А вам, сударь, спросил Сент-Малин, все еще занятый своей мыслью, вам король что-нибудь дал?
Он протянул мне руку для поцелуя, ответил Эрнотон.
Сент-Малин так стиснул в кулаке свою золотую цепь, что одно из звеньев ее сломалось.
Оба направились к казарме.
Когда они входили в общий зал, раздался звук трубы, по этому сигналу все Сорок пять вышли из своих комнат, словно пчелы из ячеек.
Каждый задавал себе вопрос, произошло ли что-нибудь новое, и, воспользовавшись в то же время тем, что все оказались вместе, осматривал товарищей, выглядевших иначе, чем прежде.
Все они были одеты с большой роскошью, быть может, дурного вкуса, но изящество заменял блеск.
Впрочем, у них было то, чего искал дЭпернон, довольно тонкий политик, хотя плохой военный: у одних молодость, у других сила, у третьих опыт, и у каждого этим возмещался хотя бы один из его недостатков. В целом они походили на компанию офицеров, одетых в партикулярное платье, ибо за редким исключением почти все старались усвоить военную осанку.
Таким образом, у всех оказались длинные шпаги, звенящие шпоры, воинственно закрученные усы, замшевые или кожаные перчатки и сапоги; все это блистало позолотой, благоухало помадой, было украшено бантами, дабы являть вид, как говорилось в те времена.
Людей с хорошим вкусом можно было узнать по темным тонам их одежды; расчетливых по прочности сукна; щеголей по кружевам, розовому или белому атласу.
Пердикка де Пенкорнэ отыскал у какого-то еврея цепь из позолоченной меди, тяжелую, как цепь арестанта.
Пертинакс де Монкрабо был весь в шелковых лентах и расшитом атласе: свой костюм он приобрел у купца на улице Одриет, приютившего одного дворянина, раненного грабителями. Дворянин этот велел привезти себе из дому новую одежду и в благодарность за гостеприимство оставил прежнее платье, слегка запачканное грязью и кровью. Но купец отдал костюм в чистку, и он оказался вполне пристойным; правда, зияли две прорехи от ударов кинжалом, но Пертинакс велел скрепить эти места золотой вышивкой, и таким образом изъян стал незаметен.
Эсташ де Мираду ничем не блистал: ему пришлось одеть Лардиль, Милитора и обоих ребят. Лардиль выбрала себе самый богатый наряд, который только допускался для женщин тогдашними законами против роскоши. Милитор облачился в бархат и парчу, украсился серебряной цепью, шапочкой с перьями и вышитыми чулками. Поэтому бедному Эсташу пришлось удовольствоваться суммой, едва достаточной, чтобы не выглядеть оборванцем.