Он увидел лицо юноши и застыл от изумления.
В тот же миг паж приложил к губам два пальца. Ликование озарило лицо осужденного: оно было похоже на опьянение, охватившее злого богача из евангельской притчи, когда Лазарь уронил ему на пересохший язык каплю воды.
Он увидел знак, которого с таким нетерпением ждал, знак, возвещавший, что его спасут.
В течение нескольких секунд Сальсед не сводил глаз с площади, затем схватил лист бумаги, который протягивал ему обеспокоенный его колебаниями Таншон, и принялся с лихорадочной поспешностью писать.
Пишет, пишет! пронеслось в толпе.
Пишет! произнес король. Клянусь Богом, я его помилую.
Внезапно Сальсед перестал писать и еще раз взглянул на юношу.
Тот повторил знак, и Сальсед снова стал писать.
Затем, спустя еще несколько мгновений, он опять поднял глаза. На этот раз паж не только сделал знак пальцами, но и кивнул головой.
Вы кончили? спросил Таншон, не спускавший глаз с бумаги.
Да, машинально ответил Сальсед.
Так подпишите.
Сальсед поставил свою подпись, не глядя на бумагу: глаза его были устремлены на юношу.
Таншон протянул руку к бумаге.
Королю, только королю! произнес Сальсед.
И он отдал бумагу лейтенанту королевских лучников, но немного помедлив, словно побежденный воин, сдающий врагу свое последнее оружие.
Если вы действительно во всем признались, господин де Сальсед, сказал лейтенант, то вы спасены.
Насмешливая, но вместе с тем тревожная улыбка, заиграла на губах осужденного; он словно нетерпеливо спрашивал о чем-то неведомого собеседника.
Усталый Эрнотон решил тем временем освободиться от обременявшего его юноши; он разнял руки, и паж соскользнул на землю.
Не видя больше молодого человека, Сальсед стал искать его повсюду глазами. Затем, словно в смятении, он вскочил:
Ну когда же, когда!
Никто ему не ответил.
Скорее, скорее, торопитесь! крикнул он. Король уже взял бумагу, сейчас он прочтет ее.
Никто не шевельнулся.
Король поспешно развернул признание Сальседа.
О тысяча демонов! закричал Сальсед. Неужто надо мной посмеялись? Но ведь я ее узнал! Это была она, она!
Пробежав глазами первые несколько строк, король пришел в негодование.
Побледнев, он воскликнул:
О, негодяй! Злодей!
В чем дело, сын мой? спросила Екатерина.
Он отказывается от своих показаний, матушка! Он утверждает, что никогда ни в чем не сознавался.
А дальше?
А дальше он заявляет, что де Гизы ни в чем не повинны и никакого отношения к заговору не имеют.
Что ж, пробормотала Екатерина, а если это правда?
Он лжет, вскричал король, лжет, как последний нечестивец!
Как знать, сын мой? Может быть, Гизов оклеветали. Может быть, судьи в своем чрезмерном рвении неверно истолковали показания.
Что вы, матушка! вскричал Генрих, не в силах более сдерживаться. Я сам все слышал.
Вы, сын мой?
Да, я.
Когда же это?
Когда преступника пытали Я стоял за портьерой. Я не пропустил ни одного его слова, и каждое это слово вонзилось мне в мозг, точно гвоздь, вбиваемый молотком.
Так пусть же он снова заговорит под пыткой, раз иначе нельзя. Прикажите подхлестнуть лошадей.
Так пусть же он снова заговорит под пыткой, раз иначе нельзя. Прикажите подхлестнуть лошадей.
Разъяренный Генрих поднял руку.
Лейтенант Таншон повторил этот жест.
Веревки уже снова были привязаны к рукам и ногам осужденного. Четверо человек прыгнули на спины лошадям, щелкнули четыре кнута, и четыре лошади рванули в разные стороны.
Ужасающий хруст и душераздирающий вопль донеслись с помоста эшафота. Видно было, как руки и ноги несчастного Сальседа посинели, вытянулись и налились кровью. В лице его уже не было ничего человеческого оно казалось личиной демона.
Предательство, предательство! закричал он. Хорошо же, я буду говорить, я все скажу! А, проклятая гер
Голос его перекрывал лошадиное ржание и ропот толпы, но внезапно он стих.
Стойте, стойте! кричала Екатерина.
Но было уже поздно. Голова Сальседа, сперва приподнявшаяся в судорогах от боли и ярости, упала на эшафот.
Дайте ему говорить! вопила королева-мать. Стойте, стойте же!
Зрачки Сальседа, непомерно расширенные, не двигались, упорно глядя туда, где он увидел пажа. Сообразительный Таншон стал смотреть в том же направлении.
Но Сальсед уже не мог говорить. Он был мертв. Таншон едва слышно отдал какое-то приказание своим лучникам, которые тотчас же бросились туда, куда указывал изобличающий взор Сальседа.
Я обнаружен, шепнул юный паж на ухо Эрнотону. Сжальтесь, помогите мне, спасите меня, сударь. Они идут, идут!
Но чего же вы хотите?
Бежать. Разве вы не видите, что они ищут меня?
Но кто вы?
Женщина Спасите, защитите меня!
Эрнотон побледнел. Однако великодушие победило удивление и страх.
Он поставил девушку перед собой и, энергично расталкивая толпу эфесом шпаги, расчистил ей путь и протолкнул до угла улицы Мутон к распахнутой двери.
Юный паж бросился вперед и исчез за дверью, которая, казалось, только этого и ждала, ибо тотчас же за ним захлопнулась.
Эрнотон даже не успел спросить девушку, как ее имя и как им увидеться снова.
Но прежде чем исчезнуть, незнакомка, словно угадав его мысли, кивнула Эрнотону и бросила ему многообещающий взгляд.
Эрнотон пошел обратно на площадь и окинул взором эшафот и королевскую ложу. Сальсед, неподвижный, мертвенно-бледный, вытянувшись, лежал на помосте.
Екатерина, тоже мертвенно-бледная, вся дрожа, стояла в своей ложе.
Сын мой, вымолвила она наконец, отирая со лба пот, сын мой, следовало бы переменить главного палача, он сторонник Лиги.
Из чего вы это заключаете, матушка? спросил Генрих.
Смотрите, смотрите хорошенько!
Ну, я смотрю, а дальше что?
Сальсед умер после первой же растяжки.
Он оказался слишком чувствителен к боли.
Да нет же, нет! возразила Екатерина с презрительной усмешкой очень уж непонятливым показался ей сын. Его удавили из-под эшафота тонкой веревкой как раз в то мгновение, когда он намеревался обвинить тех, кто обрек его на смерть. Велите какому-нибудь ученому лекарю осмотреть труп, и, я уверена, на его шее найдут след от веревки.
Вы правы, произнес Генрих, и глаза его на мгновение вспыхнули, моему кузену де Гизу служат лучше, чем мне.
Тс-с, сын мой! сказала Екатерина. Не поднимайте шума, над нами только посмеются: ведь мы опять одурачены.
Жуаез правильно поступил, что пошел развлечься в другое место. В этом мире больше ни на что нельзя положиться, даже на казнь. Пойдемте, пойдемте отсюда!
VI
БРАТЬЯ ЖУАЕЗЫ
Пока на площади и в королевской ложе происходило все описанное выше, оба брата де Жуаезы, как мы видели, выбрались из ратуши черным ходом и, оставив своих слуг с лошадьми у королевских экипажей, пошли бок о бок по улицам этого обычно людного, но сейчас почти пустынного квартала; весь народ, жадный до зрелищ, собрался на Гревской площади.
Выйдя из ратуши, они зашагали рука об руку, но не говоря ни слова.
Анри, обычно такой веселый, был чем-то озабочен и почти угрюм.
Анн казался встревоженным и смущенным молчанием брата.
Он заговорил первый:
Куда же ты ведешь меня, Анри?
Я никуда тебя не веду я просто иду куда глаза глядят, ответил Анри, словно внезапно пробудившись. Ты хочешь куда-нибудь пойти?
А ты?
О, мне безразлично, куда идти.
Но ведь ты каждый вечер куда-то уходишь, сказал Анн, каждый вечер в один и тот же час ты выходишь из дому и возвращаешься поздно ночью, а то и вовсе не приходишь.
Ты что же, допрашиваешь меня? спросил Анри. В голосе его чувствовалась нежность, смешанная с известным уважением к старшему брату.
Чтобы я стал тебя допрашивать? переспросил Анн. Боже упаси! Чужая тайна неприкосновенна.
Когда ты только пожелаешь, брат, ответил Анри, у меня от тебя не будет никаких тайн. Ты же сам это знаешь.
У тебя не будет от меня тайн?
Никогда. Ведь ты и сеньор мой, и друг.
По правде сказать, я думал, что у тебя могут быть от меня тайны: я ведь всего-навсего мирянин. Я думал, что для исповеди у тебя есть наш ученый братец, этот столп богословской науки, светоч веры, мудрый духовник всего двора, который когда-нибудь станет кардиналом; я полагал, что ты доверяешься ему, исповедуешься у него, получаешь и отпущение грехов, и кто знает? может быть, даже полезный совет. Ибо, прибавил Анн со смехом, члены нашей семьи на все руки мастера, тебе это хорошо известно: доказательство наш возлюбленный батюшка.
Анри дю Бушаж схватил брата за руку и с жаром пожал ее.
Ты для меня, милый мой Анн, сказал он, больше, чем духовник, больше, чем исповедник, больше, чем отец: повторяю тебе ты мой друг.
Тогда скажи мне, друг мой, почему ты, прежде такой веселый, становишься все печальнее, почему ты теперь выходишь из дому не днем, а только по ночам?
Я вовсе не печален, улыбнувшись, ответил Анри.
Что же с тобой такое?
Я влюблен.
Тогда откуда же такая озабоченность?
Оттого, что я беспрерывно думаю о своей любви.
Вот и сейчас ты вздыхаешь!
Увы.
Ты вздыхаешь, ты, Анри, граф дю Бушаж, брат Жуаеза, которого злые языки называют третьим королем Франции!.. Ты ведь знаешь, что второй это герцог де Гиз если не первый Ты, богатый, красивый, ты, который при первом же представившемся случае станет, как я, пэром Франции и герцогом, ты влюблен, задумчив, вздыхаешь ты, избравший себе девизом: Hilariter[1].
Милый мой Анн, от всех этих даров прошлого и обещаний будущего я никогда не ожидал счастья. Я не честолюбив.
То есть теперь не честолюбив.
Во всяком случае, я не гонюсь за тем, о чем ты говоришь.
Сейчас возможно. Но потом это вернется.
Никогда, брат. Я ничего не желаю. Ничего не хочу.
И ты не прав. Тебя зовут Жуаез это одно из лучших имен во Франции, твой брат любимец короля, ты должен всего хотеть, ко всему стремиться, все получать.
Анри покачал белокурой, грустно поникшей головой.
Послушай, сказал Анн, мы одни, вдали от всех. Черт побери, да мы и не заметили, как перешли реку и стоим на Турнельском мосту. Не думаю, чтобы на этом пустынном берегу, у этой зеленой воды, на таком холодном ветру нас кто-нибудь подслушал. Может быть, тебе надо сообщить мне что-нибудь важное?
Нет-нет, ничего. Я просто влюблен, и ты это уже знаешь ведь я сам тебе только что сказал.
Но черт возьми, это же несерьезно, вскричал Анн, топнув ногой. Клянусь папой римским, я ведь тоже влюблен.
Не так, как я, брат.