Я ведь тоже порой думаю о своей возлюбленной.
Да, но не постоянно.
У меня тоже бывают любовные огорчения, даже горести.
Да, но у тебя есть и радости, ты любим.
О, мне приходится преодолевать препятствия: от меня требуют соблюдения величайшей тайны.
Требуют? Ты сказал требуют? Если твоя возлюбленная требует, значит, она тебе принадлежит.
Ясное дело, она мне принадлежит, то есть принадлежит мне и господину де Майену. Ибо, доверюсь тебе, у меня та же любовница, что и у этого бабника Майена. Девица без ума от меня, она в один миг бросила бы Майена, только боится, что он ее убьет: ты ведь знаешь убивать женщин вошло у него в привычку. Вдобавок я ненавижу этих Гизов, и меня забавляет развлекаться за их счет. Ну так вот, говорю тебе, у меня бывают препятствия и размолвки, но из-за этого я не становлюсь мрачным, как монах, не таращу глаз. Продолжаю смеяться если не всегда, то хотя бы время от времени. Ну же, доверься мне: кого ты любишь? Твоя любовница, по крайней мере, красива?
Увы, брат, она вовсе не моя любовница.
Увы, брат, она вовсе не моя любовница.
Но она красива?
Даже слишком.
Как ее зовут?
Не знаю.
Ну вот еще!
Клянусь честью.
Друг мой, я начинаю думать, что дело опаснее, чем мне казалось. Это уже не грусть, клянусь папой. Это безумие!
Она говорила со мной всего один раз, или, вернее, она лишь однажды говорила в моем присутствии, и с той поры я ни разу не слышал ее голоса.
И ты ничего о ней не разузнал?
У кого?
Как у кого? У соседей.
Она живет в доме одна, и никто ее не знает.
Что ж, выходит, это какая-то тень?
Эта женщина, высокая и прекрасная, как нимфа, неулыбчивая и строгая, как архангел Гавриил.
Где ты увидел ее? Как вы встретились?
Однажды я увязался за какой-то девушкой на перекрестке Жипсьен, зашел в церковную ограду. Там, под деревьями, есть каменная плита Ты когда-нибудь заходил туда?
Никогда. Но неважно, продолжай. Плита под деревьями, ну, а дальше что?
Начинало смеркаться. Я потерял девушку из виду и, разыскивая ее, подошел к плите.
Ну, ну, я слушаю.
Подходя, я заметил кого-то в женском платье, я протянул руки, но вдруг голос какого-то мужчины, мною раньше не замеченного, произнес: Простите, сударь, простите, и рука этого человека отстранила меня без резкости, но твердо.
Он осмелился коснуться тебя, Жуаез?!
Слушай. Лицо его было скрыто капюшоном: я принял его за монаха. Кроме того, на меня произвел впечатление его вежливый, даже дружелюбный тон; он указывал на находившуюся шагах в десяти от нас женщину, чье белое одеяние повлекло меня в ту сторону: она как раз преклонила колени перед каменной плитой, словно перед алтарем.
Я остановился. Было это в начале сентября. Воздух был теплый. Розы и фиалки, посаженные верующими на могилах, овевали меня нежным ароматом. За колокольней церкви сквозь белесоватое облачко прорывался лунный луч, посеребривший верхние стекла витражей, в то время как нижние золотил отблеск зажженных в церкви свечей. Друг мой, подействовала ли на меня торжественность обстановки или благородная внешность этой коленопреклоненной женщины, но она сияла для меня в темноте, словно мраморная статуя. Я ощутил к ней необъяснимое почтение, и в сердце мое проник холод.
Я жадно глядел на нее.
Она склонилась над плитой, обняла ее обеими руками, приникла к ней губами, и я увидел, что плечи ее сотрясаются от рыданий. Такого голоса ты никогда не слыхал; никогда еще острая сталь не пронзала чье-либо сердце так мучительно, как мое.
Плача, она целовала камень, словно в каком-то исступлении, и тут я просто погиб. Слезы ее растрогали мое сердце, поцелуи эти довели меня до безумия.
Но клянусь папой, это она обезумела, сказал Жуаез, кому придет в голову целовать камень и рыдать без всякого повода?
О, рыданья эти вызвала великая скорбь, а целовать камень ее заставила глубокая любовь. Но кого же она любила? Кого оплакивала? За кого молилась?
А ты не расспрашивал мужчину?
Расспрашивал.
Что он тебе ответил?
Что она потеряла мужа.
Да разве мужей так оплакивают? сказал Жуаез. Ну и ответ, черт побери. И ты им удовлетворился?
Пришлось: другого он мне дать не пожелал.
А сам этот человек кто он?
Нечто вроде ее слуги.
А как его зовут?
Он не захотел сказать.
Молод?.. Стар?
Лет двадцати восьми.
Ну ладно, а дальше?.. Она ведь не всю ночь напролет молилась и плакала, верно?
Нет. Выплакав все слезы, она поднялась. Этой женщиной владела такая скорбь, что я, вместо того чтобы устремиться за ней, как сделал бы в любом другом случае, отступил. Тогда-то она подошла ко мне, вернее, пошла в мою сторону, ибо меня она даже не заметила. Лунный луч озарил ее лицо, и оно показалось мне необыкновенно прекрасным: на него снова легла печать скорбной суровости. Ни трепета, ни содроганий, ни слез оставался только их влажный след. Глаза еще блестели. Приоткрытый рот вбирал в себя дыхание жизни, которое еще миг назад, казалось, оставляло ее. Медленно прошла она несколько шагов, как люди, блуждающие во сне. Тот человек поспешил к ней и взял ее за руку, ибо она, по-видимому, не сознавала, что ступает по земле. О брат, какая пугающая красота и какая сверхчеловеческая сила была в ней! Ничего подобного я еще не видел: лишь иногда во сне, когда передо мною разверзалось небо, оттуда нисходили видения, подобные этой яви.
Дальше, Анри, дальше! просил Анн, помимо воли увлеченный рассказом, над которым он намеревался посмеяться.
Рассказ мой близится к концу. Слуга произнес шепотом несколько слов, и она опустила вуаль. Наверно, он сказал, что они здесь не одни, но она даже не взглянула в мою сторону. Она опустила вуаль, и больше я ее не видел. Мне почудилось, что все небо заволокло и что она не живое существо, а тень, выступившая из этих могил, которые, пока я шел, безмолвно проплывали мимо меня, заросшие буйной травой.
Она вышла из ограды, я последовал за ней. Слуга время от времени оборачивался и мог меня видеть, ибо я не скрывался, как ни был потрясен. Что поделаешь надо мной еще властны были прежние пошлые привычки, в сердце еще оставалась закваска былой грубости.
Что ты хочешь этим сказать, Анри? спросил Анн. Я тебя не понимаю.
Юноша улыбнулся:
Я хочу сказать, что провел бурную молодость, что мне часто казалось, будто я люблю, и что до этого мгновения я мог каждой приглянувшейся мне женщине предложить свою любовь.
Ого, а она-то что же такое? сказал Жуаез, стараясь вновь обрести веселость, утраченную им после признаний брата. Берегись, Анри, ты заговариваешься. Разве это не женщина из плоти и крови?
Брат, ответил юноша, лихорадочно пожимая руку Жуаеза, брат, произнес он так тихо, что его дыхание едва долетало до слуха старшего, беру Господа Бога в свидетели: я не знаю, земное ли она существо.
Клянусь папой! вскричал тот. Я бы испугался, если бы можно было испугать Жуаеза.
Затем, все еще пытаясь вернуть себе веселое расположение духа, он сказал:
Но ведь она ходит по земле, плачет и умеет целовать ты сам говорил, и, по-моему, это, друг милый, не предвещает ничего худого. Что же было дальше?
Дальше почти ничего. Я шел вслед за ней, она не попыталась скрыться, свернуть с дороги, переменить направление. Она, видимо, даже и не думала о чем-либо подобном.
И где же она жила?
Недалеко от Бастилии, на улице Ледигьер. Когда они дошли до дому, спутник ее обернулся и увидел меня.
Тогда ты сделал ему знак, что хотел бы с ним поговорить?
Я не осмелился. То, что я тебе скажу, покажется нелепостью, но перед слугой я робел почти так же, как и перед его госпожой.
Нов дом-то, я надеюсь, ты вошел?
Нет, брат мой.
Право же, Анри, просто не верится, что ты Жуаез. На другой день ты, по крайней мере, вернулся туда?
Да, но напрасно. Напрасно ходил я и на перекресток Жипсьен, и на улицу Ледигьер.
Она исчезла?
Ускользнула, как тень.
Ты расспрашивал о ней?
Улица мало населена, никто не мог мне ничего сообщить. Я подстерегал того человека, чтобы расспросить его, но он тоже больше не появлялся. Однако свет, проникавший по вечерам сквозь щели ставен, утешал меня, указывая, что она еще здесь. Я испробовал сотни способов проникнуть в дом: письма, цветы, подарки все было напрасно. Однажды вечером не появился и свет и больше уже не появлялся ни разу: даме, наверно, наскучило мое преследование, и она переехала с улицы Ледигьер. И никто не смог сказать куда.
Однако ты все же разыскал эту прекрасную дикарку?
По счастливой случайности. Впрочем, я несправедлив, брат: в дело вмешалось Провидение, не допускающее, чтобы человек бессмысленно тратил дни своей жизни. Нет, право же, все произошло очень странно. Две недели назад, в полночь, я шел по улице Бюсси. Ты знаешь, брат, что приказ о тушении огня строжайше соблюдается. Так вот, окно дома не просто светилось на третьем этаже был настоящий пожар. Я принялся яростно стучаться в двери, и в окне показался человек. У вас пожар! сказал я. Тише, сжальтесь над нами! ответил он. Я как раз тушу его. Хотите, я позову ночную стражу? Нет-нет, во имя Неба, никого не зовите. Но может быть, вам все-таки помочь? А вы могли бы? Тогда идите сюда, и вы окажете мне услугу, за которую я буду благодарен вам всю жизнь. И он оросил мне через окно ключ. Я быстро поднялся по лестнице и вошел в комнату, где произошел пожар. Горел пол. Это была лаборатория химика. Он делал какой-то опыт, горючая жидкость разлилась по полу, и пол вспыхнул. Когда я вошел, химик уже справился с огнем, и я мог его разглядеть. Это был человек лет двадцати восьми. По крайней мере, так мне показалось. Ужасный шрам проходил через его щеку, другой глубоко врезался в лоб. Лицо скрывала густая борода. Спасибо, сударь, но вы сами видите, что все уже кончено. Если вы, как можно судить по внешности, человек благородный, будьте добры, удалитесь, так как в любой момент может зайти моя госпожа, а она придет в негодование, увидев в такой час чужого человека у меня, вернее же у нее в доме. Услышав этот голос, я оцепенел, почти повергнутый в ужас. Я открыл рот, чтобы крикнуть: Вы человек с перекрестка Жипсьен, с улицы Ледигьер, слуга неизвестной дамы! Ты помнишь, брат, он был в капюшоне, лица его тогда я не видел, а только слышал голос. Я хотел сказать ему это, умолять его, как вдруг открылась дверь, и вошла женщина. Что случилось, Реми? спросила она, величественно останавливаясь на пороге. Почему такой шум? О брат, это была она, еще более прекрасная в затухающем отблеске пожара, чем в лунном сиянии. Это была она, женщина, память о которой непрерывно терзала мое сердце. Услышав мое восклицание, слуга, в свою очередь, пристально посмотрел на меня. Благодарю вас, сударь, сказал он, еще раз благодарю, но вы сами видите огонь потушен. Удалитесь, молю вас, удалитесь. Друг мой, ответил я, вы меня очень уж нелюбезно выпроваживаете. Сударыня, сказал слуга, это он. Да кто же? спросила она. Молодой дворянин, которого мы встретили у перекрестка Жипсьен и который следовал за нами до улицы Ледигьер. Тогда она взглянула на меня, и по взгляду ее я понял, что она видит меня впервые. Сударь, молвила она, умоляю вас, удалитесь! Я колебался, я хотел говорить, спросить, но слова не шли с языка. Я стоял неподвижный, немой и только смотрел на нее. Остерегитесь, сударь, сказал слуга скорее печально, чем сурово, вы заставите госпожу исчезнуть во второй раз. О, не дай Бог, ответил я с поклоном, но ведь я ничем не оскорбил вас, мадам. Она не ответила. Бесчувственная, безмолвная, ледяная, она, словно и не слыша меня, отвернулась, и я увидел, как она постепенно исчезает, словно это двигается призрак.