До чего же вышло досадно: с минуты, когда Вере стало хуже, Софийский не спускал с нее глаз. Лишь накануне - в ту самую ночь, которая сейчас истекала - задремал у постели. Спал недолго, но ему успело присниться, как его люди вынимали из стены резиденции невесть откуда взявшееся бревно. Проснулся генерал с тяжестью на душе, и, не открывая глаз, перекрестился: скверный сон, вещавший о неминуемой смерти. Еще в далеком детстве о том поведала нянька, и с тех пор видение не раз оказывалось правдивым...
Затем Софийский посмотрел на Веру, и понял, что она ушла. Ушла навсегда, а он с ней не попрощался.
Умерла без покаяния и причащения, а ведь так этого боялась.
Приходя в себя, Вера просила привести не только сына, но и духовника - и генерал-губернатор изо всех сил пытался выполнить ее пожелание. Однако, как не рыскали его люди по городу день и ночь, отца Георгия не нашли. Как и Васька, священник сгинул, не оставив следа, а посылать за другим попом в ближайший город уже не имело смысла. Даже Петр по такому снегу не смог бы проделать путь в одну сторону быстрее, чем за неделю.
Кто теперь отчитает Веру? Кто проводит в последний путь? Шаманка местных нанаев?
Между тем, в комнате уже возникли языческие приметы: простыни скрыли зеркала, на узком подоконнике появилась чашка с водой. Совсем скоро Веру поднимут и уложат, утвердив под головой подушку, прямо на стол в просторной гостиной - столь огромной, что в ней одной целиком бы уместился переселенческий домишко. Затем нужно будет велеть изготовить гроб...
- Верочка... как же это могло случиться?
Кто знает, что вышло бы, если бы тысячу раз проклятый доктор не запил - и не пропал в итоге, как и все остальные? Возможно, он бы и смог вернуть жену на ноги.
- Вышлю из города! - вслух поклялся генерал-губернатор, хотя в душе и сознавал, что, во-первых, дальше солнца не сошлешь, во-вторых, замена вскоре тоже сопьется... А в-третьих, кто знает - может и доктор тоже лежит сейчас где-то с полуотрезанной головой?
Наступала суббота - а еще в понедельник жена была совершенно здорова, весела и приветлива. Заразительно смеялась над шутками, с хорошим аппетитом - не чета фальшивым петербурженкам - ела за ужином... И вдруг ей в одночасье подурнело. Отчего? От несвежей пищи? Но не только Софийский, отличавшийся крепким желудком, а и гости не жаловались на несварение. Холера? Опять же, более никто не выказывал признаков нездоровья, да и не ходит сия зараза в такие морозы. Внутренняя худоба? Однако прежде Вера не жаловалась.
Но тогда что же всего за несколько дней свело в могилу здоровую, крепкую женщину, лишь шестью годами ранее разменявшую четвертый десяток?
Что-то тут не так.
У генерала не шла из головы одна мелочь.
Намедни, когда Вера еще жила, его внимание привлек Гидка-нанайка, которого Петр притащил в подарок из набега на местное поселение (Софийский смотрел на такие забавы сквозь пальцы).
Мальчишка, хоть и не робкий, в отличие от крестьянских сынов, обычно не переходил границ дерзости. Вчера же он это сделал: подкравшись к Софийскому украдкой, потянул за полу кителя. Поймав взгляд генерала, Гидка ткнул пальцем в Веру, затем указал на раскидистое дерево гибискуса в кадке. Потом засунул палец в свой открытый рот, искривился и упал.
Софийский и прежде наблюдал, как Гидка общался жестами. Однако судя по тому, как он реагировал на ответные реплики солдат, генерал понял, что хитрый нанайка немного выучился понимать по-русски, и лишь из упрямства не говорил.
- Съела цветок? Что за нелепица, - раздраженно отмахнулся Софийский, но Гидка снова схватился за него. Он вновь указал на растение, затем опять искривился, засунул большие пальцы в рот и сделал вид, что его тошнит.
- Ты думаешь, она съела что-то плохое. Быть может, ты и прав, - ответил генерал миролюбиво. В тот момент он подумал, что мальчишка - все же, еще почти совсем ребенок, хоть и нанайский - просто переживает из-за здоровья хозяйки. Вера всегда была так добра к нему - лично учила грамоте, а по весне хотела крестить.
В тот момент безмолвный монолог Гидки совершенно не показался важным. Но, как только дух Веры покинул тело, он снова и снова мелькал в голове.
Гидка хотел сказать, что Вера отравилась... А если мальчишка что-то знал? Сейчас бы Софийский с удовольствием допросил его. Но, увы, придется повременить: нанайка слыл хорошим следопытом, и Петр увез его с собой.
Гидка хотел сказать, что Вера отравилась... А если мальчишка что-то знал? Сейчас бы Софийский с удовольствием допросил его. Но, увы, придется повременить: нанайка слыл хорошим следопытом, и Петр увез его с собой.
Впрочем, Софийский мог получить ответ на мучающий вопрос, не дожидаясь ни Гидки, ни Черноконя. Кощунственная идея, которую он поначалу с ужасом отвергал, теперь уверенно шла к победе.
Конечно, никакие отвратительные действия не воскресят Веру. Однако кто знает, что они откроют?
Софийский не хотел загадывать наперед, однако интуиция, благодаря которой он всего лишь охромел, а не улегся в землю, обманывала редко. Сейчас она шептала, что он на верном пути - и пусть себе в городе судачат.
Генерал-губернатор поднес руку к колокольчику, однако не успел прозвонить: прислуга явилась сама.
- Сергей Федорович, к вам пришли господин Романов.
- Проводи в кабинет, - отвечал Софийский. - А как проводишь - сразу иди в управу и приведи ко мне фельдшера. И всем передай, чтобы хозяйку не трогали!
***
Светало. Вздохнув, измученный фельдшер принял на грудь стопку для бодрости.
- Никак пошутить изволил господин Деникин - с него станется...
Чувашевский и не пытался приходить в сознание.
Сменив пропитанную кровью повязку на голове больного, фельдшер скатал марлю с его руки. Черные кляксы, оставленные морозом, расползлись все дальше, а те участки, которые сперва казались целыми, успели покрыться волдырями. Похоже, больше тянуть не стоило, но фельдшер не был уверен, что сумеет верно провести операцию. Живой - это все же совсем не то, что мертвый.
Может, пустить ему кровь, как давеча - супруге генерал-губернатора? Любопытно, помогло ли ей лечение.
Оголив руку учителя выше локтя, фельдшер сделал точный надрез. Кровь тонкой струйкой потекла в предусмотрительно подставленную посудину, но учитель не издал не звука.
- Записывай каждое слово, говорят. Ха! - фельдшер принял еще стопку, поглядывая на соседние столы.
Время шло, а ему все никак не позволяли приступить к детальному осмотру тех двоих, кто лежал там, и уже, откровенно говоря, принимал все худшую форму.
Неизвестно, получится ли теперь вообще увидеть что-либо примечательное, за исключением тех явных следов, что заметны любому.
Впрочем, воспользовавшись уходом назойливой и дотошной парочки - господина Деникина и Ершова - фельдшер все же бегло осмотрел тела и заметил интересные вещи.
Голову полицмейстера почти полностью отделили от тела, но точно не единым ударом топора. Ее отпиливали - но по каким-то причинам не довершили начатое. Предмет был острым, и, без сомнения, довольно большим. Фельдшер предположил бы, что убийца воспользовался чем-то наподобие охотничьего ножа. Такого, как те, которыми нанаи так ловко разделывают даже крупную добычу, перепиливая не только хрящи и сухожилия, но и кости. Страшная рана сразу бросалась в глаза, но чуть ниже нее, сбоку, имелся и другой порез. Быстрый и точный, он, похоже рассек яремную вену... И нанесло его другое оружие: тоже нож - никаких зазубрин на коже - но гораздо более длинный и тонкий.
Именно этот удар - вероятно, исподтишка - и мог стать смертельным. И уже потом кто-то попытался отделить голову от тела. Может быть, для того, чтобы вовсе ее уничтожить в попытках спрятать злодейство. На такое бывали способны и пьяные поселенцы. Только они пользовались совсем иным инструментом и вовсе не отличались точностью.
След тонкого ножа выглядел совсем нетипичным. Прежде фельдшер ни разу не встречал на убитых в этих краях подобных порезов, однако точно такие же отметины имелись и на второй жертве - растерзанной госпоже Вагнер. Впрочем, общая картина тут была совсем другая: в ее случае удары хаотично наносились в живот. Убийца как будто находился в приступе ярости. В результате несчастная Наталья Павловна, вероятно, приняла мучительную смерть от потери крови.
И кто знает, что еще бы смог увидеть фельдшер, если бы не наказ господина Деникина - неотступно следить за учителем? Между тем, с ним все было и так предельно понятно: кто-то ударил его сзади по голове тяжелым предметом - скорее всего, поленом или обухом топора. А потом он просто замерз в лесу.
Совершенно типичная история, которую фельдшер наблюдал многие десятки раз. Правда, все предыдущие жертвы поступали на его стол уже безысходно мертвыми. Так что, если бы учитель вдруг действительно оправился, а не так, как показалось господину Деникину, то это стало бы настоящим чудом. Но их не бывает.
Отойдя к шкафчику с припасами, фельдшер наливал очередную стопку, когда услышал жалобный стон.
Не открывая глаз, учитель беззвучно шевелил губами. Фельдшер смочил бинт в стопке, которую готовился выпить, и отер его лицо.
- Бу...Буу...
- Хм...
- Буу-у.
- Пить?
Набрав воды в рукомойнике, фельдшер аккуратно влил ее в рот больного. Тот снова замолчал. Взяв приготовленный заранее лист бумаги, фельдшер взглянул на стенные часы и старательно вывел: «08.20. Просил воды».
Через несколько минут Чувашевский снова сказал:
- Буу, - а потом вдруг неожиданно, поразительно четко и ясно, заявил: - Блудница - это глубокая пропасть.
- А также многие срамные болезни, - охотно поддакнул фельдшер, фиксируя: «08.35. Бредит».
Еще через пару минут Чувашевский совсем другим голосом выкрикнул:
- Боже, как больно! - и зашевелился.
Пускание крови - на редкость действенный метод, не напрасно его еще исстари применяли.
Фельдшер заглянул в лицо открывшему глаза Чувашевскому.
- Где я?
Правда, вероятно, весьма повредила бы, так что фельдшер ответил нейтрально:
- Ты скоро поправишься, - но так ли это? - Поставлю тебе морфию - и сразу почувствуешь себя лучше.
- Кто вы?
- Я доктор, - снова покривил душой фельдшер.
- Не правда! Он совсем не такой! О боже, как же мне больно.
Эк разговорился!
- На меня напали! Позовите полицию! - теперь Чувашевский пытался встать со стола, отталкиваясь от него своими обмороженными руками.