- Совсем свело. Даже если вы меня выпустите, я во всяком разе не успею и на поздний молебен, - огорчился учитель.
- Разве вы не знаете? - удивился врачеватель. - Молебен не состоится.
- Как же так? Отчего? - встрепенулся Чувашевский, испытав неприятное предчувствие.
- Верно, а я и запамятовал: его как раз внесли, как вы уснули после морфия. Именно потому я и успел его бегло осмотреть.
- Кого же? - нетерпеливо вскрикнул учитель.
- Отца Георгия, - фельдшер указал кивком головы на очередной стол, покрывшийся буроватым сукном.
- Не может быть! Боже!
- Увы. И, знаете, думаю, господин помощник прав: это одна банда. И господин полицмейстер, и отец Георгий убиты одним способом: у них рассечена яремная вена. Это вот здесь, на шее, - фельдшер указал на Чувашевском. - Но орудия разные. Отца Георгия зарезали довольно широким ножом, лезвие которого, полагаю, каким-то образом дополнительно обточено вручную. Так часто делают. Однако и господин полицмейстер, и госпожа Вагнер убиты одним и тем же ножом, весьма необычным: очень тонким и длинным... Но, в отличие от господ, чья смерть, вероятно, стала весьма скорой, даме самым изуверским способом вспороли живот. При всех различиях все три случая в чем-то схожи, вы не находите?
- О боже мой! Боже мой! Зачем вы мне все это рассказываете? - напасти Чувашевского дополнились подкатывавшейся к горлу тошнотой.
Дверь в мертвецкую отворилась. Морщась и зажимая носы, вошли трое. Тот, что нынче возглавлял городскую полицию и давеча представился, как Деникин - худой, долговязый, с капризным лицом и удивленно приподнятыми бровями. Его помощник Ершов, чей брат числился в учениках Чувашевского - невысокий, смуглый, пухлогубый, с курчавыми жесткими волосами мавра. И третий - великан с кулаками величиной в хлебную буханку. Бороду они уже который день не брили, да и одежду не сменяли.
- До чего же здесь смердит!
- Впрямь, мочи нет. Мы должны с ними что-то сделать, господин помощник, и немедля! Вдова господина полицмейстера уже не раз спрашивалась, когда она сможет погрести тело. Три дня по обычаю когда еще истекли, - обиженным тоном заметил великан.
- Фельдшер, когда же вы докончите осмотр?
- Я еще намедни оставил подробнейший отчет на вашем столе, господин Деникин. Я как раз завершил анализ содержимого их желудков, и ...
- Епифанов! Отправляйся к вдове: пусть шлет за телом, и поторопится! Но что делать с госпожой Вагнер? Погребать за казенный счет?
- Не иначе. Изволите оформить?
- Именно, и поспешите! Так, а тех трех зашибленных, как вижу, вы уже отдали?
- Да, их отчеты я тоже оставил.
- Да-да, конечно. Я видел. Давайте-ка осмотрим отца Георгия.
Пока фельдшер, вдаваясь во все большие терзающие разум детали, повторял все, уже ранее услышанное Чувашевским, Деникину, учитель погрузился в собственные думы. Мысленно он посещал храм, но не только присутствовал на службе, а и принимал таинство исповеди. Не взирая на ту минувшую неприятность (хоть и не столь мучительную для тела, как нынешняя, но не менее болезненную для души), покаяние исцеляло, как ни что иное.
До чего же хотелось прямо сейчас поговорить с батюшкой! Конечно, не с отцом Георгием, с другим. Поведать, как все вышло, от начала и до конца. Ведь и в тот раз Чувашевский наконец-то поступил так, как велела не только совесть, но и христианский долг. И лишь только по этой причине ему снова пришлось согрешить, и куда более тяжко, чем прежде. Но ведь его собственный грех проистек из чужих грехов!
Чувашевский снова начал шепотом молиться.
***
Чувашевский снова начал шепотом молиться.
***
Прихвостни сатаны - адские черти - до скончания веку жарят грешников на сковороде. Только они это делают уж после смерти - после того, как все грехи почившему растолкованы. Все по правде и справедливости - и бесы-то ее ведают, но только не эти живые демоны из плоти и крови.
Так, может, и нет его, никакого ада-то?
Павлина давно уже не молчала: не такова была эта боль, чтобы, превозмогая ее, чужие секреты и дальше сокрывать.
О хозяевах своих, Вагнерах, поведала, кажется, все до каждого дня их жизни, начиная с того, как они на эту землю, сошедши с парохода, ступили. То, что сама не видала - с чужих слов знала, не умолчала.
Но они не верили, продолжали свое - и Павлина все говорила. И о том, кто окна в доме купца Перова побил, и кто денщика губернаторского в позатом году утопил, и как она сама мужа своего непутевого порешила, со случайным молодцом - а вовсе не деверем! - сговорившись. Эх, и сожалела потом, свечки за упокой ставила да добрым словом поминала, но назад-то не воротить. Даже о том, как прислуга-иноверка хвалилась, что купцово добро покрала, и то Павлина поведала.
- Ну, что у вас?
- Все бред несет, господин помощник. Мы тут уже совсем с ней умаялись. До чего же упрямая баба!
- Так что говорит-то?
- На господ Вагнеров, что и прежде, клевету наводит. Мол, господин инженер каждый день все новости вызнавал и записывал, что в городе происходит, а потом все бумаги куда-то переправлял. Как думаете, вправду или нет?
- Мы потом это проверим, Сомов. Еще что?
- Говорит, капитан до поры до времени ни с кем в городе близко не сходился и вечерами дома бывал и над бумагами сидел. Ну, это мы и без нее знаем. Однако потом, по ту осень, вдруг стали к нему каждый день разные люди ходить, а потом и он стал куда-то к ночи пропадать.
- Что за люди?
- Да ее послушать - выходит, что почти весь город.
- А именно?
- Отец Георгий, мол, часто стал захаживать.
- Это к Вагнеру-то? Вот в это ни за что не поверю.
- Ну и мы все о том же. Потом, говорит, осенью, вышла она по грибы с ребенком, пока господин инженер дома был, а воротилась - дверь настежь, а от хозяина всего-то и осталось, что разорванная рубаха.
- Опять лжет. Похитители его что, переодели? Стой, а про рубаху вы ей сказали?
- Никак нет! Сама начала.
- Подожди-ка. А это была та же рубаха, в которой она его и видела до ухода?
- Слышишь? Отвечай!
Павлина помотала головой.
- Все к тому, что это ты и порешила хозяина, каторжанка, а тело спрятала. Одна, либо тебе помогал кто - мы еще вызнаем. Так, а откуда речи про отъезд пошли?
- Они должны были ехать...
- К государю?
- Не ведаю... У Петерьбурху.
- Значит, ты его убила?
Павлина снова не согласилась.
- Сгинул он! Сгинул! Я и барыне про то сказала - та не поверила. Мол, убыл барын, как должон был, а мне всякое примерещилось.
- Чего же ты сразу в управу не пошла?
- Так как же? Барыня ж сказала, будто барын-от убыл. С чем мне было жалобиться? А как она в свой черед сгинула, я и надумала итить.
- Лжет, Сомов. Все лжет - от и до. Продолжай. Нет, погоди: а про госпожу Вагнер она что наболтала?
- Прямо и повторять неловко, господин Деникин...
- Чего уж там. Не стесняйся.
- Ну, треплет она, что поначалу они хорошо жили, ладно. Говорит, капитан писал на бумаге паскудные рифмы про городских и Наталье... то есть госпоже Вагнер, читал, и они, значит, вместе смеялись. Но потом меж ними кошка пробежала, и стали они браниться. Вагнерова в общество хотела, а сам не велел: дескать, нельзя им. Потом принялись и про деньжишки браниться... И Наталья ослушалась, по-своему стала делать: выходить начала одна, а потом и полюбовников заводить. Дескать, по ним и бегала ночами - вот такие вышли ее подруги.
- Что, нескольких?
- Мелет, что так. А потом, с осени, как капитан пропал, Наталья, говорит, и вовсе благопристойный облик потеряла. Верите, нет: говорит, деньги-то появились. Но, под конец, мол, остался у нее вроде как один.
Павлина с болью, не уступающей телесной, думала про светлоголового, большеглазого ребенка. Сиротина, одна, как перст, на всем свете, больше ни единой душе, кроме няньки, не нужная. Сгинула в зимнем лесу, где кишит невесть что. Дай волю - Павлина бы прямо тотчас же, как была, в рванье, без тулупа, бегом бы бросилась в самую чащу. Ни разу бы за дорогу не встала передохнуть. Но увы, бесы из плоти сильны и не пустят, пока не сгубят если не душу, то плоть.
- И кто это был? С кем госпожа Вагнер встречалась этой зимой? Говори! Говори же!
- И кто это был? С кем госпожа Вагнер встречалась этой зимой? Говори! Говори же!
- Не-е. Усе. Не скажу.
- Гляди - вновь дерзит. Нагревай щипцы.
- Помру, поди. От упокойницы-от проку вам многонько.
- Думаю, она просто выдумала всю эту гнусную историю, Сомов. Передохните и начинайте заново, - велел главный бес.
- А ну живо говори, с кем она путалась, ежели не брешешь! А то как поднажмем - и впрямь помереть захочешь, - околоточный и впрямь устал от многочасового допроса.
- Все вам скажу, да токмо ежели Варюшку воротите! Либо помру, да так и не прознаете! - злобно выкрикнула Павлина.
***
Миллер до последнего не хотел идти к доктору. С присущей ему пошлой фамильярностью, тот принялся бы выпытывать, как архитектор сумел получить столь необычную травму. Многозначительного молчания доктор не понимал, а не слишком умелую ложь - по этой части архитектор умениями не блистал - распознал бы, но на достигнутом не остановился. Слишком долго доктор прожил в этих краях, и потому утратил малейшие представления о приличиях.
В итоге Черноконь, как паук, несомненно, накрепко оплел бы Миллера сетью слов и выжал из него признание. После чего оно бы не долго задержалось в лечебнице: зная абсолютно всякого в городе, доктор бы моментально растрезвонил секрет на всю округу. И Миллер, и, что куда важнее, Шурочка, оказались бы вмиг бесповоротно опозорены.
Однако, более дожидаться счастливого внезапного исцеления становилось совершенно точно нельзя. Воспаленная рука набухла, почти вдвое увеличившись в размерах, каждое движение с болью отдавалось в плечо - Шурочка же исчезла и неизвестно, что она сотворила со своей репутацией и без помощи архитектора...
Проводить хозяина вызвалась Маруся. Всю дорогу она суеверно сокрушалась о причинах городских напастей. Как выяснилось, нынче не служили воскресной службы оттого, что и отец Георгий пал жертвой убийц.
Признаться, тревога в некоторой степени передалась и самому Миллеру, чуждому подобного рода предрассудков.
Увы, стоило дойти до цели, как выяснилось, что душевные метания были напрасны. Лечебница оказалась закрыта, причем, что необычно, изнутри.
- Не мог же Черноконь уйти из своего дома сквозь слуховой ход, как и Шурочка... - вслух рассуждал архитектор.
Его спутница, прежде рассудительная девушка, снова помянула нечистую силу и перекрестилась.
- Нету доктора. Теперича, говорят, фельдшер в управе самых уж недужных принимает, - крикнули Миллеру с другой стороны дороги.