(- Я покажу вам, где именно я его положил и скрыл опавшей листвой)
Жили Вагнеры на отшибе, и путешествие Чувашевского не привлекло внимания горожан.
С тех пор учитель ежедневно молился, надеясь вымолить прощение за свой грех.
- Я виновен, без сомнения. Если бы я не явился к инженеру в тот день, он бы до сей пор был жив. Я - убийца, и вы это выяснили, господа. Но я и впрямь не ведаю о том, кто убил госпожу Вагнер! И, тем более, о том, кто напал на меня. И я никогда не посещал то проклятое заведение кроме единого злополучного раза! А капитан Вагнер... Он ведь сам вынудил меня пойти на грех, и притом - оболгал в том письме, о котором я и не знал. Не имелось ему никакого донесения... Все отец Георгий сказал. Что касается прежней моей истории, она - дело прошлого. Я давно и полностью пересмотрел свои взгляды, взял новую фамилию, начал другую жизнь. Нынче я полностью поддерживаю государя, - завершил Чувашевский свой рассказ, и неожиданно запел глубоким красивым голосом: - Боже, царя храни! Сильный, державный - царствуй на славу нам, царствуй на страх врагам, царь православный...
Ершов взглянул на учителя с некой завистью, покусывая кончик пера. Он давно перестал делать записи, и теперь не то слушал, не то о чем-то размышлял.
Деникин же схватился руками за свой бледный лоб и принялся раскачиваться на стуле.
- Если так, то что же тогда произошло с остальными?
***
- Я же сказал тебе: не трогай эти пузырьки, бери те. Никак не уразумеешь? Или и впрямь уморить кого хочешь?
- Да боже избавь! Прости, прости дуру, барын... Больше так делать не стану, вот ей-богу!
- Эээх... Сколько можно повторять - не зови меня так, Павлина. Я доктор. Доктор!
- Да, дохтор.
- Док-тор. Раздвигай губы шире...
- Дох-тор.
Александра зажимала рот, чтобы не рассмеяться во весь голос.
Она вернулась домой сразу же после того, как призналась во всем отцу. Больше не имелось резона прятаться, а то, что произошло с ней, в любом случае бы открылось. Оставалось только одно: идти по улицам, гордо подняв голову и делая вид, что не замечаешь обидных едких слов, брошенных вслед.
С тех пор она вместе с Марусей с самого утра приходила навещать отца, принося с собой домашнюю еду - неровню той, что можно отведать в лечебнице, а еще - и несомненную радость.
Видя ее, архитектор отвлекался о мыслей о своей страшной травме, которые принимались грызть, едва дочь скрывалась за порогом.
Как теперь жить?
С тех пор, как доктор разрешил Миллеру вставать, он пытался заново учиться вещам, которые прежде казались столь привычными. Застегнуть рубаху, надеть сапог... Все вокруг стало непредставляемо сложным.
- Наберитесь терпения, архитектор. Не все за раз. Ничего, пройдет время - и вы станете так же ловко со всем управляться, как и прежде. Помяните мое слово! - без устали твердил Черноконь, но верилось с трудом.
Когда Александра уходила, к архитектору часто забегала девочка. По ее словам - дочь той хмурой и плохо пахнущей женщины, что поступила к доктору в помощницы. По виду - сущий ангел, русоволосый и голубоглазый. Она напоминала Миллеру Шурочку - ту чистую девочку, которой она была в таком же возрасте в далекие и счастливые годы.
Если Александра читала отцу его любимые книги Эмиля Золя, то юная Варвара рассказывала собственные истории.
- Дядя, а ты знаешь? Тут в лесу живут страшные каты. Они едят любого, кто ходит за хворостом. Хватают - на палку, и сразу в огонь. Даже одежду не снимают! Но ведь так совсем невкусно, да?
Или:
- Дядя, ты слышал? Намедни толстую тетеньку с околицы заставили пожениться с ее охмырятелем. Это с того, что она в подоле понесла. Но только у нее появилось не дите вовсе, а поросенок! Правда! Я сама видела!
Миллера весьма интересовало - истории придумывались прямо на ходу, или же у маленькой барышни и впрямь имелся столь насыщенный опыт?
- Ладно же, папенька. Скоро сумерки, и мы, если позволишь, отправимся домой, - поцеловав отца в лоб, Александра встала. - Но ты не скучай: завтра на рассвете мы вновь вернемся.
Или:
- Дядя, ты слышал? Намедни толстую тетеньку с околицы заставили пожениться с ее охмырятелем. Это с того, что она в подоле понесла. Но только у нее появилось не дите вовсе, а поросенок! Правда! Я сама видела!
Миллера весьма интересовало - истории придумывались прямо на ходу, или же у маленькой барышни и впрямь имелся столь насыщенный опыт?
- Ладно же, папенька. Скоро сумерки, и мы, если позволишь, отправимся домой, - поцеловав отца в лоб, Александра встала. - Но ты не скучай: завтра на рассвете мы вновь вернемся.
- До свидания, Шура, - улыбнулся Миллер.
Отодвинув занавеску, вошел Черноконь.
- Уже уходишь, Саша? Ну, прощай. Не забудь перед сном принять порошок. Как вы тут, господин архитектор?
Миллер произвел неопределенный жест.
- Не верю - со вчерашнего дня вам должно стать куда лучше.
Черноконь поправил микстуры на тумбочке. Дождавшись, когда Александра уйдет, Миллер достал из-под ворота цепочку с обручальным кольцом:
- Она принесла, и вот как мы поступили.
Черноконь одобрительно кивнул:
- Говорю же - все решится, даже такие мелочи.
- Память моей покойной супруги - вовсе не мелочь...
Доктор согласился и с этим:
- Возможно, я погорячился... - и сразу же резко перешел к сути: - А знаете что, архитектор? Вам тут каждый день сказывают разные байки, теперь и мой черед послушать. Люди из управы проходу не дают, одолели вопросами - что да как с вами вышло. Полагаю, вам стоит поведать мне правду - хотя бы для того, чтобы я смог им складно соврать.
Миллер давно ожидал этой беседы, и, признаться, даже удивился, зная любопытство доктора, что она состоялась так не скоро.
- Но ведь я все уже рассказал? - попытался он взять паузу.
- Вы сказали только, что вас ранили в доме Фаня, - заметил доктор, присаживаясь на постель. Под его весом пружины тонко взвыли.
- Грешен я, - вздохнул Миллер.
- Но как так вышло?
- Меня ударила ножом одна из женщин...
- За что? - громко изумился доктор.
За занавеску просунулась голова девочки.
- Что «за что»?
- Брысь!
Ребенок послушался.
- Все вышло совсем не так, как вы, возможно, предположили из моего ответа. Поверьте: произошла чистая случайность...
***
- Ничего не понимаю! - возмутился вслух Романов, отбросив новую кипу бумаг. - Мошенник Вагнер со своими помощниками расхитил казенные деньги на строительство железнодорожной ветки... С тем, чтобы в будущем тайно отдать их церкви отца Георгия?!
XVIII. Расплата за грехи
Неказистое здание полицейской управы день и ночь окружала оживленная публика. Точь в точь, как в пору рождественских елок у Общественного собрания. Ожидание походило на праздничное и настроем: из толпы то и дело слышался смех.
Город на время забыл обо всех тревогах, обратив свое внимание на совершенно исключительное, прежде никогда не виданное событие, которое должно было вот-вот свершиться.
Василию Софийскому, сыну самого генерал-губернатора, предстояла казнь через повешение.
Пожалуй, не то что в городе, но и во всем обширном краю такая участь доселе не постигала еще ни одну из сколько-нибудь значимых персон. Пропускать такое зрелище никак не гоже. Однако о том, когда именно состоится казнь, пока не сообщалось. Вот и пришлось горожанам собраться заранее и не расходиться даже на ночь, сгорая на жгучем морозе от нетерпеливого любопытства.
Слыша громкие обрывки разговоров, доносившихся с улицы, Деникин отмечал, что уважение к его превосходительству росло в толпе с каждой секундой, рискуя переродиться в обожествление. Те же самые горожане, что обыкновенно не скупились на недоброе ехидное слово, теперь в голос славили премногие достоинства управителя.
Уже совсем скоро чаяниям ожидающих предстояло воплотиться.
Петр, ординарец Софийского, стороживший Василия, вышел на двор. Гул в толпе тотчас же стих.
- Казнь будет нынче после полудня!
Послышались одобрительные выкрики.
- А сам-то придет, Петро? - пробасил кто-то из ждущих.
- Не ведаю. Уж как решит.
- Вот бы славно вышло!
Деникин с неодобрением смотрел на происходившее, прижавшись спиной к стене конюшни. Помещение уже освободили - лошадей вывели на двор. Расчистили, насколько возможно. Привязали к потолочной балке прочную веревку, свив на конце петлю, под ней разместили пустую бочку. Любопытно, кто все же решится выбить ее из-под ног арестанта? Договоренности по этому поводу в управе пока не достигли.
Со дня, когда Софийский выказал свою волю, ссылаясь на главы Уложений о наказаниях, минула почти неделя. Этого времени вполне хватило бы на то, чтобы соорудить некое подобие виселицы. Однако генерал-губернатор совершенно точно велел не трудиться и провести казнь таким же образом, что и обычно.
Деникин полагал это чрезмерным - как, впрочем, и другие меры, на которых остановился Софийский.
К чему столь долгое отлагательство? Отчего не выполнить наказание тотчас же, не столь сильно афишируя? Впрочем, эти вопросы имели риторический характер: генерал-губернатор явно намеревался провести публичную казнь, как в старые добрые времена.
На суде - тоже собравшем едва не весь город - он заявил, что не намерен, невзирая ни на какие родственные и иные отношения, ни на шаг отступать от буквы Уложений. Если там сказано, что негодяй, покусившийся на жизнь слуги государева, должен быть повешен - значит, он будет повешен. Однако в дальнейшем генерал легко забыл об Уложениях, ныне твердо запрещавших подвергать казни на людях.
Не полагал Деникин необходимым и содержание молодого Софийского при управе. Петр смог бы сторожить его не хуже и запертым в резиденции... Но в таком случае не создалась бы шумиха.
Впрочем, Василия не повели и в общий барак, где держали ждущих ссылки городских убийц и разбойников. Несмотря на то, что генерал-губернатор пожелал бы поступить именно таким образом, большинство полицейских сошлось во мнении, что это уже чересчур.
- Негоже ему с простыми в бараке, как обычному мужику, чтобы за ровню держали. Дворянского сословия ведь! А что, ежели местные с того станут и на других господ глядеть вовсе без почтения? И без того ведь одни каторжники, понимания в них мало. Вот тогда городские жалобы начнут носить бочками - а мы пустых хлопот не оберемся, - рассудительно заметил Сомов, и Деникин согласился.
По той же самой причине, что не допускала помещения Василия в бараке, не имелось возможности держать его в кандалах в общей или на конюшне, где так часто квартировали прочие временные гости. Оставался лишь один вариант - запиравшийся на замок кабинет полицмейстера.