- Да вот, ненужное накопилось, - отвечал Чувашевский, помешивая угли.
- Кончайте же, бога ради! Мочи уж нет!
- Скоро, скоро, не кипятись...
Накануне Чувашевский не в силах более страдать томительной иссушивающей неопределенностью, решился на поступок. Он сам отправился в управу.
Его встретил фельдшер - по обыкновению, дружески, решив, что учитель пришел на осмотр.
- А что давеча не захаживали? - и тут же, встревоженно: - Неужто вам подурнело?
Зайдя в знакомую мертвецкую, Чувашевский с трудом поддерживал разговор. Фельдшер в красках сообщал о деталях недавней казни, и, очевидно, ни о чем не догадывался.
Узнав же о том, сколь чудовищного преступника столь самоотверженно лечил, он бы, конечно, тотчас же переменил свое мнение.
- Что-то и впрямь мне нездоровится, - едва вымучив улыбку, завершил беседу учитель. - Ослаб... Пожалуй, пойду я, Ефим Степаныч.
- Поправляйтесь. И не забывайте, заглядывайте к нам!
Вздохнув, учитель притворил за собой дверь мертвецкой, свернул за угол, за огородку - и зашел прямиком в кабинет Деникина.
Там сидел Ершов. Подперев руками голову, он читал громаднейший фолиант «Уложения о наказаниях».
Чувашевский поздоровался. Околоточный отвечал холодно и невежливо:
- Что вам?
Даже без обращения.
Учитель помялся.
- Дело в том, что я пришел прояснить ваши планы... относительно меня. То есть, меня и происшествия с капитаном Вагнером. Когда?
Ершов смотрел - вроде бы и на Чувашевского, но в то же время и сквозь него.
- О чем это вы? Вы хотите что-либо сообщить?
Учитель опешил.
- Понимаю ваши опасения, господин Чувашевский. Но не тревожьтесь. Мы вышли на след преступников, лишивших жизни господина полицмейстера, Вагнеров и отца Георгия. Уверяю, их арест - вопрос дней или даже часов.
- Но... - начал было ничего не понимавший учитель, однако Ершов вновь его грубо оборвал.
- А теперь извольте идти. У меня, право, слишком много дел. И не забудьте забрать ваш мешок, который снесли сюда, пока вы лечились, - наклонившись, околоточный выволок из-под стола пожитки учителя, доставленные в управу после разгрома комнаты.
- Ммм...?
- Будьте здоровы, господин Чувашевский. Простите, но я вынужден вернуться к своим заботам.
Недоверчиво взяв мешок, учитель мелкими шагами двинулся из кабинета, однако Ершов окликнул. Холодея, Чувашевский обернулся. Какая злая, жестокая шутка!
- Да, я забыл сказать. Ваша жалоба о соседстве с заведением, запрещенным городскими уложениями, рассмотрена и будет исполнена, при том в самом скорейшем времени.
- Благодарю вас! От всей души благодарю! - в растерянности ответил учитель и засеменил из управы.
Он намеревался сжечь все прямо ночью, однако это бы несомненно вызвало много новых вопросов. Чувашевский же и без того после обыска вызывал большой интерес.
- Да, я забыл сказать. Ваша жалоба о соседстве с заведением, запрещенным городскими уложениями, рассмотрена и будет исполнена, при том в самом скорейшем времени.
- Благодарю вас! От всей души благодарю! - в растерянности ответил учитель и засеменил из управы.
Он намеревался сжечь все прямо ночью, однако это бы несомненно вызвало много новых вопросов. Чувашевский же и без того после обыска вызывал большой интерес.
Пришлось придумать целую историю, обвинив домовладелицу Верещагину. Якобы не только не досмотрела, и его комнату разграбили, пока он был на уроках, но и полицию-то не вызвала. Спасибо добрым горожанам - увидели, что добро несут, да добежали до управы. Вот и пришли господа полицейские посмотреть, что случилось, да по дружбе вещи кое-какие Чувашевскому в училище занесли.
Хозяйка расплакалась, и оттого стало стыдно. Но что поделать?
Вот и смерть Вагнера теперь припишется неповинному - тоже ведь совестно. Однако если тот, кого ищут в управе, и так убийца, как сказал Ершов, не все ли равно, за сколько сгубленных жизней он станет держать ответ?
Грешно, без сомнения... Но все тут грешники. Грех переносится по цепочке.
Весной в город приедет новый священник. И Чувашевский ему исповедуется...
Ну уж нет! Бог и без того все видит. Ему не нужны посредники.
Забросив в печь последние письма, учитель смотрел, как они судорожно сжимаются в пламени.
Прошлое отпускало.
***
- Няня, болей! Те люди снова идут! - крикнула Варя, увидев знакомые фигуры. Со своего обзорного поста - большого окна с куклами, через которое раньше ходил мальчик - она могла оглядеть весь город! Ну ладно, пусть и не весь, но улицу у лечебницы точно видела хорошо.
Побросав грязные бинты обратно в таз, Павлина, забавно охая, метнулась на койку. Укрывшись по самое горло, чтобы скрыть белый передник, что заставлял носить доктор, серо-голубым покрывалом, нянька принялась громко стонать.
- Да погоди же, они ведь не поднялись! - смеялась Варя.
- Ты ржи, ржи. Там-от позднехонько станет, коли уж подымутся, - вроде серьезным тоном сказала, даже с упреком, но видно - самой смешно.
С тех самых пор, как Павлине стало дурно в том странном месте, где ее держали на цепи, они перебрались в дом дяди-доктора и больше носу на улицу не казали.
- Смотри, Павлина - наружу не суйся! Народ дикий, тут же изобьют. Сама поди знаешь... Погоди, пускай подзабудется, - наказывал хозяин.
- Да побойся бога, бары... тьху, дохтор! Какая мне наружа, коли в управе так и ждут - посадить на вилы?! - в ужасе вскрикивала Павлина.
От этого довода доктор отмахивался:
- Не дам я им тебя, не боись... Мне тут твои кривые руки нужней, чем им. Лечиться-то все хотят, а помогать никто. Да и Варюха...
Днями Павлина вместе с доктором делала, по его наказке, разные противные вещи. Мазала мазями, втыкала в кожу длинные острые загогулины. Однажды они сообща рвали щипцами зуб, а в другой раз - Варя углядела через занавеску - ковырялись в живом человеке, которого прямо за живот прихватил цепной пес, истый бес. Ее даже стошнило. Жуть ужасная! И Павлина думала так же. Днем-то она виду не казала, а только все благодарила доктора до норовила руку поцеловать, отчего он злился и не позволял. Зато вечером, отмываясь в лохани, все причитала - дескать, что же за участь ей такая выпала - на столь отвратные виды глядеть?
Теперь Павлина носила чистое платье с белым передником и светлый платок. И мылась раз в три дня - доктор строго заставлял. А обереги все, что она заново изготовила, сам повыбросил.
- Что за жизь? Так поди вся шкура и изотрется, - печалилась Павлина.
Варя тоже купалась за компанию, но в охотку. А что тут плохого?
После, по вечерам, доктор пил из веселой бутылки - веселой, потому что он почти тотчас же становился смешным - и басом пел срамные песни. Павлина тоже пела, но не пила, и Варе не позволяла. Правда она и без дозволения как-то попробовала разок. Фу! Жжется и вовсе невкусно.
Порой доктор выходил - шел к тем, кто занемог, а другой раз, по словам няньки, и баловаться. Воротившись же, сразу следовал к гостям. Люди шли в его дом и день, и ночь, и всем он давал гадкие, но полезные зелья. Гости были хворые - а потом, говорят, становились здоровыми.
Так время и шло себе спокойно, останавливаясь, лишь когда приходили серые люди. Они все норовили увести Павлину.
Тогда она ложилась и начинала болеть, а доктор - пугать тех, кто пришел.
Как выходило и сейчас.
- Опять вы! Не поправилась еще, сказал же - после приходите. Я не ваш лекарь, я так быстро лечить не умею.
Как выходило и сейчас.
- Опять вы! Не поправилась еще, сказал же - после приходите. Я не ваш лекарь, я так быстро лечить не умею.
- Да мы не для того тут, доктор. Мы лишь поговорить.
- А ну куда? Не пущу!
Увы, на этот раз доктор оказался бессилен: оба - длинный и короткий - проникли в комнату с большим окном.
Павлина расстоналась пуще прежнего.
- Ох и худо же мне!
- Послушай, Павлина. Мы у тебя спросить хотим.
- Не можу... Мочи нет. Хворая я.
- Вспомни, кто ходил к твоему хозяину? Ты слышала, что они говорили? Это очень важно!
- Мы не заберем тебя и не тронем! Нам просто нужно знать. Мы тебя очень просим.
- Что-то не больно вы слушали, когда ей ногти-то посдирали. Я бы на ее месте начисто все забыл. Слышишь, Павлина? Кажись, ты на память давеча плакалась?
Нянька перестала голосить и о чем-то задумалась.
- Неужто сыскали? - наконец спросила она.
- Нет, - отвечал короткий и черный. - И так и не найдем, если не будем знать, что в вашем доме случилось.
- Ну... Что ж вы прежде не слухали-то?
- Павлина, расскажи нам еще раз. Мы очень просим. Оба. Да, Деникин?
- Да, Ершов. То есть, конечно, мы просим. Да.
- А коль скажу, вы меня оставите? - сузив глаза, нянька бросила недоверчивый взгляд на длинного.
- Оставим. Совсем. Не нужна ты нам более.
На том Павлина, видимо, решила худое дальше не поминать. Вздохнув, села на постели, поправила тощую косицу.
- Сама мало что знаю - меня-то, чуть что, усылали. Но вот дите видало. Да только я больно-то ее и не пытала, - со вздохом сказала нянька и ласково обратилась к Варе: - Девонька, скажи им, что было? Кто к батьке ходил да что говорил?
Варе сразу стало тоскливо. Говорить о том вовсе не хотелось, однако, хоть и грустно, но пришлось послушаться.
- Дядьки разные ходили, каждый день.
- А такой же человек, как и мы, в форме, ходил?
- Ходил. Он всегда ходил, - кивнула Варя. - Я аж знаю, как он первый раз пришел и все-все помню. Я шалила, и мамочка заперла меня в гардеробе. А потом простить забыла да и ушла вовсе.
Павлина громко вздохнула, качая головой.
- А я плакала-плакала да и уснула. И тут папенька воротился. Я уж выйти хотела - но тут как раз серый дядя пришел. Он потом-то к мамочке ходил, а сперва к папе. Он на папу так кричал, ужасть просто! И дрался! Папочка крикнул: «негодяй, ты выбил мне зуб». А дядька ему - на что тебе зуб, всяко скоро в петле повиснешь. Мол, все, вставай, я тебя забираю. Папочка тогда спрашивает: за что, коли ничего не сделал. А он так говорит: ты свою страну поменял.
- Это как?
- Да вот так и говорит. Папочка подивился - нет, сказал, ничего не менял. А дядька злой орет: поменял-поменял, раз твои бумаги какие-то непонятные... Слово запамятовалось... Оказались у китайца. Папенька отвечает: так это твой китаец. Дядька ему: какая разница, китаец же, да и нехристь. Хочешь, говорит, в петлю? Папочка, конечно, не хотел. Тогда дядька ему предлагает - а давай-ка деньги на тракте порасхитим.
- Да не может такого быть. Это уж даже для него чересчур.