Яна Жемойтелите
Мир в чугунке
Памяти моей бабушки Анастасии Никитичны Осиповой
Что ни осень, ни пестрый лист, на Симеона-летопроводца[1], как подует с Севера злая морянка, доставала Марья берестяные, мужнины еще, поршни[2] и ранехонько утром отправлялась с коробом за плечами через все Койкинцы тридцать дворов, что вдоль Дырозера раскиданы, по грибы да по ягоды. Настёха, Марьина девка, сны доглядывает, лишь перед самым материным уходом голову приподымет, глаза приоткроет знает уже, что мамка накажет: «Пецьку цёб стопила. Да смотри дыму не напусти», строгая была.
Гриб не хлеб, ну и ягода не трава. Шла Марья через лес к самому болоту. А места-то жуткие; редкий койкинский мужик в этакую глушь забредал. Медведь обойдет, так леший заворожит, закружит. Случилось, мальчонка соседский, Яшка, по ягоды ушел да и сгинул. Три дня мужики по лесу искали на четвертый только нашли; к порогам завел его леший, на утес заманил и бросил. Сидел Яшка весь синий, однако живой. Ничего, отпоили, только заикаться стал с того случая. А леший, рассказывал Яшка, мужичонка собой гниленький, вроде койкинского попика, но босой и волос на пробор не чешет.
Против медведя брала Марья с собой берестяной факел. Как войдет в лес, засветит факел над головой ни один зверь не тронет. А лешего покорила Марья необыкновенной своей смелостью. Как-то увидал леший, баба здоровая, красивая на болото идет, да как загоготал под кустом другой бы и коньки кверху, но Марья не растерялась и лешему в ответ: «Холера тебя забери!» Того аж пот прошиб, никак не ожидал от бабы такой наглости. С тех пор больше не приставал: уважает.
Осень-то матка кисель да грибы, а весной сиди да гляди! Как помер Никитка, Марьин мужик, так и надрывалась она с утра до ночи за себя по дому, за рыбака Никитку на озере. И детям своим, Настёхе с Фаддейкой, спуску в работе не давала. Фаддейка взрослый уже, а девка горох, косички что мышиные хвостики. Однако гарусное платье Настёхе к осени справили. Все лето Настёха за платье на огороде спину гнула. «Береги, не носи», наставляла мамка.
Девка кости широкой, поморской в мать. Марья с мужиком своим ростом вровень была, а Никитка не худосочный, в дверь заходил кланялся, вежливым почитали. Кольцо мамкино венчальное Фаддейка как-то примерил, да на пальце не удержал. Соскользнуло кольцо, бочком об пол ударилось Наползался Фаддейка у мамки один разговор: чуть напроказят отходит по спине скалкой или отцовским ремнем. Настёха тогда кольцо отыскала в щель закатилось.
Так потихоньку, от осени к осени, от урожая до урожая, прирастало в Койкинцах, как на всем Божьем свете, веку двадцатого.
Уже ворчать начинала мамка: Фаддейке года жениться пришли, и промысел рыбный знает, а он только гармошку растягивает да девок смешит, а то накупит конфет и Настёхе целую пригоршню насыпет.
Ты бы луцце Васенью Солонину конфектами накормил, сокрушалась мамка. Ладна девка, и на тебя, паразита, поглядыват.
Отмахивался Фаддейка:
Все девки ладны, да отколь берутся злые жены?
За Васенье в придано-то швейну машинку дают. Германку.
У твоей Васеньи левый косой, во!
Так ты справа встань, и не видать.
Всем хороша была ядрена девка Васенья: белолица, коса большая, пушистая, да и глаз совсем немного косил. Последняя у матери осталась; брат в Сороку плотничать подался, сестры давно своих по лавкам сажали. А эта строптива: плечом поведет, хмыкнет не подступись. Только издали на Васенью и любоваться. Ну, под вечер мамка гармошку в сундук, а сама чуть зазевается, Фаддейка тут как тут: «Выручай, Настёха!» Настёха канючит:
Когда ж ты меня, Фаддейка, с собой возьмешь?
Подрасти пока. Да и боязно мне; уведут сестренку-то.
Ага, подрасти. Зацем тогда платье шили? Ты вон женишься скоро, с кем же я на игриша ходить буду?
Фаддейка скорый: гармошку под мышку и на улицу. А Настёха на сундуке пристроится, вроде как прикорнула. Мамка глядь нет Фаддейки. Настёху растормошит:
Платье-то цё ново затаскала? А ну, снимай!
Разворчится, как Фаддейка вернется:
У, змеи, опять мне обманули! И за свое, про Васенью.
А Фаддейка подпевать:
Нацинается рассказ про Васенью косой глаз. Жениться, мамка, не долго. Только Бог накажет долго жить прикажет.
Ну тя, Фаддейка, к лешему!
От любопытного Настёхиного носа прятала мамка в буфете баночку леденцов. Заповедную, на всякий случай. Открыла Настёха баночку ба! целое богатство. Потихоньку, по штучке, а фантик скатает и обратно положит. Так однажды фантики одни от конфет и остались. Сунулась мамка воскресным днем заначку проведать:
Андель-андель, кто ж это? Ахнула да и враз к Настёхе.
Это, мамка, мыши, сообразила Настёха.
Поверила вроде мамка, чуть успокоилась, походила. А как за блины-то сели, мамка вдруг хлоп по столу! Да так, что верхний блин чуть к потолку не прилип:
Цё мыши-то, говоришь? А, Настёха? Это мыши на леденцах все фантики развернули? Вот сцяс как тресну!
Фаддейка выручил:
Ладно, мамка. Это я девкам скормил.
Девкам! Мало ты конфет накупашь без спросу-то брать?
Так я, мамка, тебя боюся. Строга ты больно.
Дурите свою мамку
Помолчала
Цяю-то наливайте. Блин брюху не порця.
Настёха и рада: обошлось.
Мамка, расскажи сказку, чтобы мамка вконец простила.
Жил-был царь Тофута, и сказка вся тута. Ты цё, маленька?
Да-а, как игрища, так ма-аленька, и уже губы кривит.
Не реви только, ладно. Подрасти с годок-то.
Отпив чаю, набрала мамка грудью воздуха, будто над столом воспарить собиралась, но тут же выдохнула:
Жила как-то баба Евдокия. Всем хороша и родней богата: пятеро деток, мужик здоровый, кудрявый, мамка опять по соседству, три сестры да брат. Жили сытно, ладно, промеж собой не дрались, никак беды не цяяли. Да беду не клицют сама приходит. Отправилася как-то Евдокия в лес по грибы, набрала целое лукошко, возвращается было назад довольна, глядь: а изба-то пуста. На сеновале пусто, в хлеву корова стоит, «му-у» тоскут. Никого! Кинулася к брату и того нет. Ни мамки, ни сестер родных. Заметалася Евдокия по деревне, а тут навстрецю ей дед хромат: «Родню твою, Евдокия, змей поганый унес. Прилетел, огнем дышит, лапами огород когтит. У, проклятый, всю картошку мне перелопатил! Народ-то попрятался, а твои горды. Ну, змей их в пасть и назад». Пуще прежнего Евдокия рыдат, а дедка ей: «Не реви! Ступай к поганому-то. Может, он их еще не съил, а на зиму, до голоду, приберег».
Делать нецё, собралась Евдокия в дорогу: пирожков положила в лукошко, горшоцек сметаны взяла да банку варенья. Долго ли шла по лесу, нашла, однако, горушку. На вершине избушка стоит враскоряцьку, а в окне видать змей цяй пьет, в блюдце дут. Ну, бежать Евдокия к избушке, в дверь колотит, а змей и говорит:
Цё надо-то?
Вошла Евдокия. В избе дух поганый: пауки, тараканы, а в углу опята растут. Змей-то Евдокии:
Цё надо?
А она ему:
На цяй пожаловала и вареньица принесла.
Удивился змей:
Может, у тебя и пироги к цяю-то?
Как же! С грибами, с капустой и сметанка к ним.
Андель-андель, я поисть люблю. А то третий день цяй пустой дую.
Села Евдокия со змеем цяй пить. Змей цяю отпил, пироги подмел, сметану из горшка вылизал, отвалился и говорит:
Хитра ты, баба. Прямо будто сестра мне, из хвостатых. Сказывай, зацем пришла.
А зацем, змеюшка, спрашиват Евдокия, родню мою унес?
Ах, вон ты! Ну, цё забрал, то мое, отвецят. Не проси, не верну. А вот в жены тебя я б сосватал. Избу прибирать. Видишь, грязь каку развел, самому противно.
А Евдокия ему:
И рада бы, змеюшка, нравишься ты мне. Да вот не могу.
Это как это? Это цё, свой мужик у тебя? Так я его съим.
Нет, змеюшка, ты сам меня сестрой назвал. А на сестре жениться видан ли грех? Слово-то силы назад не имеет.
Змей, как курица, под потолок взлетел:
Ну, баба! Ну, умна! Ладно, одного кого-нибудь отпущу. Выбирай!
Задумалась Евдокия: то-то задаця, не цюжие ведь, жалко.
Брата, говорит, отдай.
Как брата? Да ты цё? удивился змей. А деток не жаль? А мужика своего? Баба ты или нет?
Жаль, змеюшка. Только мамку взять она уж в могиле одной ногой. Сестер взять замуж выйдут, как и нет их. Мужика взять так я себе еще другого найду, опять и детки пойдут. А вот брата полнородна у меня больше не бут.
Ну, баба! охнул змей. Ну, умна! Всех бери! Ради такой бабы ницё не жалко.
Воротилася в деревню вся Евдокиина родня, и зажили себе не хуже прежнего. А змей еще три года по Евдокии вздыхал, да куды ему!
С рукомойника сорвалась в пустую лохань капля, загудела. Мамка тронула большой рукой мокрое пятно от чая на скатерти
Понравилася сказка?
Рот Настёхин скривился, вниз растекаться стал:
А поцему мамка одной ногой в могиле?
Так мамки все помират. Ну вот, опять готова реветь. Погоди, я же не помираю еще. С вами помирать и платья нарядна нету.
Хитра мамка про меня сказки социнять. Фаддейка щурил глаз довольным котом.
Как про тебя?
А куды, мол, змею до Васеньи?
А поцему мамка одной ногой в могиле?
Так мамки все помират. Ну вот, опять готова реветь. Погоди, я же не помираю еще. С вами помирать и платья нарядна нету.
Хитра мамка про меня сказки социнять. Фаддейка щурил глаз довольным котом.
Как про тебя?
А куды, мол, змею до Васеньи?
Так баба-то Евдокия, а не Васенья.
Так змей то ж я. Зря ты, цё ли, змеями нас ругашь? И грязь, мол, тоже я развожу.
Тьфу, Фаддейка, Васенья с ума у тебя нейдет, так хоть меня не путай. Сосватал бы этой осенью, и делу конец.
Тринадцатую осень от начала века задувала морянка. Рябина в тот год рясно цвела много овса будет
Обиделся вроде Фаддейка:
Ты, мамка, думашь, совсем я никудышный. А у тебя, помнится, браги в заначке пьяной, овсяной
Ой, ты цё надумал-то? Браги, а?
Много ли осени осталося? Васенью сватать пойду.
Мамке смешно:
Шути, кувшин, поколе ухо оторвется.
А вот я пойду и сосватаю! сказал, как топором отрубил.
Тут струхнула мамка: дело, кажись, серьезное.
Погоди, парень, кто ж так делат?
Васенья, небось, дома чай с пирогами пьет, а тут я!
Фаддейка! Да разве можно? Стой, Фаддейка!
Куда там! Середка сыта концы играют. Хватанул Фаддейка полведра браги и в решето ветер ловить. Бежит, дороги не разбирая, через огороды. Поспеть бы, пока храбрость с хмелем не вышла. Без браги-то нет отваги! Добежал до калитки Васеньиной не заперто. На собаку цыц! И в дом, дверь рванул, нежданным-то гостем. Стал на пороге, запыхался, дышит. А Васенья и впрямь чай пьет. Мать ее толстая, большая, сидит себе бочонком, пирог с клюквой надкусила, да так и застыла с куском в зубах.