Мой умный друг к полудню стал ломаться
Уже наряд милиции зовут:
Он гнул винты у «ИЛа-18»
И требовал немедля парашют.
Я приятеля стал вразумлять:
«Паша, Пашенька, Паша, Пашут!
Если нам по чуть-чуть добавлять,
Так на кой тебе шут парашют!..»
Он пояснил такие врать не станут:
Летел он раз, ремнями не затянут,
Вдруг взрыв! Но он был к этому готов:
И тут нашел лазейку
Расправил телогрейку
И приземлился в клумбу от цветов
Мы от его рассказа обалдели!
А здесь всё переносят и не зря
Все рейсы за последние недели
На завтра тридцать третье декабря.
Я напрасно верчусь на пупе,
Я напрасно волнуюсь вообще:
Если в воздухе будет ЧП
Приземлюсь на китайском плаще!
Но, смутно беспокойство ощущая,
Припоминаю: вышел без плаща я,
Ну что ж ты натворила, Кать, а Кать!
Вот только две соседки
С едой всучили сетки,
А сетки воздух будут пропускать
Мой вылет объявили, что ли? Я бы
Не встал теперь меня не подымай!
Я слышу: «Пассажиры на ноябрь!
Ваш вылет переносится на май!»
Зря я дергаюсь: Ейск не Бейрут,
Пассажиры спокойней ягнят,
Террористов на рейс не берут,
Неполадки к весне устранят.
Считайте меня полным идиотом,
Но я б и там летал Аэрофлотом:
У них гуд бай и в небо, хошь не хошь.
А здесь сиди и грейся:
Всегда задержка рейса,
Хоть день, а все же лишний проживешь!
Мы взяли пунш и кожу индюка бр-р!
Снуем теперь до ветру в темноту:
Удобства во дворе, хотя декабрь,
И Новый год летит себе на «ТУ».
Друг мой честью клянется спьяна,
Что он всех, если надо, сместит.
«Как же так, говорит, вся страна
Никогда никуда не летит!..»
А в это время гдей-то в Красноярске,
На кафеле рассевшись по-татарски,
О промедленье вовсе не скорбя,
Проводит сутки третьи
С шампанским в туалете
Сам Новый год и пьет сам за себя!
Помешивая воблою в бокале,
Чтоб вышел газ от газа он блюет,
Сидит себе на аэровокзале
И ждет, когда наступит новый год.
Но в Хабаровске рейс отменен
Там надежно засел самолет,
Потому-то и новых времен
В нашем городе не настает!
Вариации на цыганские темы
Михаилу Шемякину
Словно бритва рассвет полоснул по глазам,
Отворились курки, как волшебный сезам,
Появились стрелки, на помине легки,
И взлетели стрекозы с протухшей реки,
И потеха пошла в две руки, в две руки!
Вы легли на живот и убрали клыки.
Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки,
Чуял волчие ямы подушками лап;
Тот, кого даже пуля догнать не могла б,
Тоже в страхе взопрел и прилег и ослаб.
Чтобы жизнь улыбалась волкам не слыхал,
Зря мы любим ее, однолюбы.
Вот у смерти красивый широкий оскал
И здоровые, крепкие зубы.
Улыбнемся же волчьей ухмылкой врагу
Псам еще не намылены холки!
Но на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки!
Мы ползли, по-собачьи хвосты подобрав,
К небесам удивленные морды задрав:
Либо с неба возмездье на нас пролилось,
Либо света конец и в мозгах перекос,
Только били нас в рост из железных стрекоз.
Кровью вымокли мы под свинцовым дождем
И смирились, решив: все равно не уйдем!
Животами горячими плавили снег.
Эту бойню затеял не Бог человек:
Улетающим влет, убегающим в бег
Свора псов, ты со стаей моей не вяжись,
В равной сваре за нами удача.
Волки мы хороша наша волчая жизнь,
Вы собаки и смерть вам собачья!
Улыбнемся же волчьей ухмылкой врагу
Чтобы в корне пресечь кривотолки!
Но на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки!
К лесу там хоть немногих из вас сберегу!
К лесу, волки, труднее убить на бегу!
Уносите же ноги, спасайте щенков!
Я мечусь на глазах полупьяных стрелков
И скликаю заблудшие души волков.
Те, кто жив, затаились на том берегу.
Что могу я один? Ничего не могу!
Отказали глаза, притупилось чутье
Где вы, волки, былое лесное зверье,
Где же ты, желтоглазое племя мое?!
Я живу, но теперь окружают меня
Звери, волчьих не знавшие кличей,
Это псы, отдаленная наша родня,
Мы их раньше считали добычей.
Улыбаюсь я волчьей ухмылкой врагу
Обнажаю гнилые осколки.
Но на татуированном кровью снегу
Тает роспись: мы больше не волки!
Пожары над страной все выше, жарче, веселей,
Их отблески плясали в два притопа три прихлопа,
Но вот Судьба и Время пересели на коней,
А там в галоп, под пули в лоб,
И мир ударило в озноб
От этого галопа.
Шальные пули злы, слепы и бестолковы,
А мы летели вскачь они за нами влет,
Расковывались кони и горячие подковы
Летели в пыль на счастье тем, кто их потом найдет.
Увертливы поводья, словно угри,
И спутаны и волосы, и мысли на бегу,
А ветер дул и расплетал нам кудри
И распрямлял извилины в мозгу.
Ни бегство от огня, ни страх погони ни при чем,
А Время подскакало, и Фортуна улыбалась,
И сабли седоков скрестились с солнечным лучом,
Седок поэт, а конь пегас.
Пожар померк, потом погас,
А скачка разгоралась.
Еще не видел свет подобного аллюра
Копыта били дробь, трезвонила капель.
Помешанная на крови слепая пуля-дура
Прозрела, поумнела вдруг и чаще била в цель.
И кто кого азартней перепляса,
И кто скорее в этой скачке опоздавших нет,
А ветер дул, с костей сдувая мясо
И радуя прохладою скелет.
Удача впереди и исцеление больным,
Впервые скачет Время напрямую не по кругу,
Обещанное завтра будет горьким и хмельным
Легко скакать, врага видать,
И друга тоже благодать!
Судьба летит по лугу!
Доверчивую Смерть вкруг пальца обернули
Замешкалась она, забыв махнуть косой,
Уже не догоняли нас и отставали пули
Удастся ли умыться нам не кровью, а росой?!
Пел ветер все печальнее и глуше,
Навылет Время ранено, досталось и Судьбе.
Ветра и кони и тела, и души
Убитых выносили на себе.
Я сам с Ростова, я вообще подкидыш
Я мог бы быть с каких угодно мест,
И если ты, мой Бог, меня не выдашь,
Тогда моя Свинья меня не съест.
Живу везде, сейчас, к примеру, в Туле.
Живу и не считаю ни потерь, ни барышей.
Из детства помню детский дом в ауле
В республике чечено-ингушей.
Они нам детских душ не загубили,
Делили с нами пищу и судьбу.
Летела жизнь в плохом автомобиле
И вылетала с выхлопом в трубу.
Я сам не знал, в кого я воспитаюсь,
Любил друзей, гостей и анашу.
Теперь чуть что-чего за нож хватаюсь,
Которого, по счастью, не ношу.
Как сбитый куст я по ветру волокся,
Питался при дороге, помня зло, но и добро.
Я хорошо усвоил чувство локтя,
Который мне совали под ребро.
Бывал я там, где и другие были,
Все те, с кем резал пополам судьбу.
Летела жизнь в плохом автомобиле
И вылетала с выхлопом в трубу.
Нас закаляли в климате морозном,
Нет никому ни в чем отказа там.
Так что чечены, жившие при Грозном,
Намылились с Кавказа в Казахстан.
А там Сибирь лафа для брадобреев:
Скопление народов и нестриженых бичей,
Где место есть для зэков, для евреев
И недоистребленных басмачей.
В Анадыре что надо мы намыли,
Нам там ломы ломали на горбу.
Летела жизнь в плохом автомобиле
И вылетала с выхлопом в трубу.
Мы пили всё, включая политуру,
И лак, и клей, стараясь не взболтнуть.
Мы спиртом обманули пулю-дуру
Так, что ли, умных нам не обмануть?!
Пью водку под орехи для потехи,
Коньяк под плов с узбеками, по-ихнему пилав,
В Норильске, например, в горячем цехе
Мы пробовали пить стальной расплав.
Мы дыры в деснах золотом забили,
Состарюсь выну денег наскребу.
Летела жизнь в плохом автомобиле
И вылетала с выхлопом в трубу.
Какие песни пели мы в ауле!
Как прыгали по скалам нагишом!
Пока меня с пути не завернули,
Писался я чечено-ингушом.
Одним досталась рана ножевая,
Другим дела другие, ну а третьим третья треть
Сибирь, Сибирь держава бичевая,
Где есть где жить и есть где помереть.
Я был кудряв, но кудри истребили
Семь пядей из-за лысины во лбу.
Летела жизнь в плохом автомобиле
И вылетала с выхлопом в трубу.
Воспоминанья только потревожь я
Всегда одно: «На помощь! Караул!..»
Вот бьют чеченов немцы из Поволжья,
А место битвы город Барнаул.
Когда дошло почти до самосуда,
Я встал горой за горцев, чье-то горло теребя,
Те и другие были не отсюда,
Но воевали словно за себя.
А те, кто нас на подвиги подбили,
Давно лежат и корчатся в гробу,
Их всех свезли туда в автомобиле,
А самый главный вылетел в трубу.
Сбивают из досок столы во дворе,
Пока не накрыли стучат в домино
Дни в мае длиннее ночей в декабре,
И тянется время но все решено!
Уже довоенные лампы горят вполнакала,
Из окон на пленных глазела Москва свысока,
А где-то солдатиков в сердце осколком толкало,
А где-то разведчикам надо добыть «языка».
Вот уже обновляют знамена и строят в колонны,
И булыжник на площади чист, как паркет на полу,
А все же на запад идут, и идут, и идут батальоны,
И над похоронкой заходятся бабы в тылу.
Не выпито всласть родниковой воды,
Не куплено впрок обручальных колец
Всё смыло потоком великой беды,
Которой приходит конец наконец!
Со стекол содрали кресты из полосок бумаги,
И шторы долой затемненье уже ни к чему,
А где-нибудь спирт раздают перед боем из фляги:
Он все выгоняет и холод, и страх, и чуму.
Вот уже очищают от копоти свечек иконы,
А душа и уста и молитвы творят, и стихи,
Но с красным крестом все идут и идут, и идут эшелоны,
А вроде по сводкам потери не так велики.
Уже зацветают повсюду сады,
И землю прогрело, и воду во рвах,
И скоро награда за ратны труды
Подушка из свежей травы в головах!
Уже не маячат над городом аэростаты,
Замолкли сирены, готовясь победу трубить,
Но ротные все-таки выйти успеют в комбаты
Которого всё еще запросто могут убить.
Вот уже зазвучали трофейные аккордеоны,
Вот и клятвы слышны жить в согласье, любви,
без долгов,
И все же на запад идут, и идут, и идут эшелоны,
А нам показалось почти не осталось врагов!..
Какой был бал! Накал движенья, звука, нервов!
Сердца стучали на три счета вместо двух.
К тому же дамы приглашали кавалеров
На белый вальс традиционный и захватывало дух.
Ты сам, хотя танцуешь с горем пополам,
Давно решился пригласить ее одну,
Но вечно надо отлучаться по делам
Спешить на помощь, собираться на войну.
И вот, все ближе, все реальней становясь,
Она, к которой подойти намеревался,
Идет сама, чтоб пригласить тебя на вальс,
И кровь в виски твои стучится в ритме вальса.
Ты внешне спокоен средь шумного бала,
Но тень за тобою тебя выдавала
Металась, ломалась, дрожала она
в зыбком свете свечей.
И бережно держа, и бешено кружа,
Ты мог бы провести ее по лезвию ножа,
Не стой же ты руки сложа,
сам не свой и ничей!
Если петь без души
вылетает из уст белый звук.
Если строки ритмичны без рифмы,
тогда говорят: белый стих.
Если все цвета радуги снова сложить
будет свет, белый свет.
Если все в мире вальсы сольются в один
будет вальс, белый вальс.