Жестко и грубо писавший Катенин умел писать. Удар дошел до Пушкина.
Тынянов также вскрывает двупланный смысл катенинской «Старой были», посвященной Пушкину и написанной, за исключением песни грека, метром «Песни о вещем Олеге».
Из двух стихотворений Тынянов строит сложную и точную историю литературной борьбы.
Умение вскрывать документы важнее новых документов, потому что очень часто новые документы второстепеннее{263}.
Из двух стихотворений Тынянов строит сложную и точную историю литературной борьбы.
Умение вскрывать документы важнее новых документов, потому что очень часто новые документы второстепеннее{263}.
Мы знали историков литературы, работающих системой мозаики. Но слова звучат тогда, когда знаешь цель разговора.
Тынянов овладел тайной истории и сделался романистом.
Глава о романисте-историке
В изображении Грузии Тынянов-романист изменил заветам Тынянова историка литературы.
«Там, где кончается документ, там я начинаю.
Представление о том, что вся жизнь документирована, ни на чем не основано: бывают годы без документов. Кроме того, есть такие документы: регистрируется состояние здоровья жен и детей, а сам человек отсутствует. И потом, сам человек сколько он скрывает, как иногда похожи его письма на торопливые отписки! Человек не говорит главного, а за тем, что он сам считает главным, есть еще более главное. Ну, и приходится заняться его делами, договаривать за него, приходится обходиться самыми малыми документами. Важные вещи проявляются иногда в мимолетных и не очень внушительных формах» («Как мы пишем»).
Весь цикл глав о Грузии написан по документам, по письмам людей, которые захватили страну, и притворялись, что они спокойны, и писали письма о балконах.
Тынянов знает, что Грузия страна, как и Персия, что это не подмосковное Грибоедовых, что это не только исторический объект, но и исторический субъект.
В своих романах он стоит на фактах нового знания.
Но с романистом часто происходит то, о чем теоретик Юрий Тынянов говорит так:
«Я думаю, что три четверти людей, так или иначе образованных, до сих пор обходятся тем фактом, что Солнце движется вокруг Земли. Все, или по крайней мере многие, учили в школе, что Земля движется вокруг Солнца, но из этого знания до сих пор как-то ничего и не получилось.
Знание знанием, а сознание сознанием: средний интеллигент ходит, честно говоря, с сознанием того, что Солнце всходит и заходит. Ему нечего делать с таким громоздким и совсем неочевидным фактом, что Земля движется» («Как мы пишем», с. 158).
Нужно совершить над собою величайшее усилие для того, чтобы увидать этот факт. И в самом черновом, учебническом виде факты таковы.
Я не во всем согласен с картой путешествия Вазир-Мухтара и узнаю в ней Персию, узнаю Россию и не узнаю Грузии.
В романах Тынянова есть еще не раскрытые документы, есть показания современника, не освобожденные от искажения.
Толстой так описывал вход Багратиона в клуб, где устраивал обед сам граф Ростов:
«В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе, с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с Георгиевской звездой на левой стороне груди. Он, видимо, сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице его было что-то наивно-праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько комическое выражение его лицу. <> Он шел, не зная, куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной <>».
Если бы Толстой зашел в Мцхетский собор, что и сейчас стоит на берегу озера Загэса, он увидел бы, что весь пол этого собора вымощен могильными плитами царей Грузии Багратидов. Увидел бы собор и понял бы, что быть принятым в доме графов Ростовых для Багратиона было средней честью и что вообще Багратион знал, куда девать руки.
Нам трудно писать историю России, потому что пишем мы ее из Москвы.
Даже в работах Покровского встречаются такие ошибки, как вписывание польского вывоза хлеба, который проходил через Ригу (транзитом), в русский вывоз.
Такая ошибка есть и в романе «Смерть Вазир-Мухтара».
Слишком провинциальна Нина Чавчавадзе. Тынянов поверил документам. Он не смотрел в Зугдидах альбом Нины и не представлял ее в кругу грузинских поэтов, не учел ее связи с мингрельским домом, где стоит мебель, подаренная Наполеоном. Не учел связи дома Чавчавадзе с борьбой за Сванетию.
Александр Гарсеванович Чавчавадзе, отец Нины, боролся с русскими в 1804 году, будучи камер-пажом. Воевал против персов и Наполеона. Был начальником области Армянской и великим грузинским поэтом.
Любопытно было бы проверить влияние грузинской поэзии того времени на тематику и образы поздних вещей Грибоедова.
Сами Чавчавадзе феодалы. Их сложные отношения с русским двором, конечно, нуждались в раскрытии в романе.
Грибоедов мечтал быть вице-королем, ему нужна была опора, и бедный русский дворянин, крупный чиновник, женился на дочери крупнейшего представителя дворянских партий, связанных с владетельными домами.
Благочестивая легенда превратила Нину Чавчавадзе в провинциалку, и памятник в подземелье монастыря, под горою Давида, вправо от фуникулера, стоит над легендой и определен ею русской мистифицирующей надписью.
Я посмотрел бы документы о пенсии Нины и подумал бы не была ли пенсия вдове дана до замужества.
Так думаю я после разговора с Тицианом Табидзе, Паоло Яшвили, после разговора с Марджанишвили, который по матери родня Чавчавадзе.
Вазир-Мухтар смотрел далеко, и умел планировать, и понимал, для чего он говорит о любви к Нине в письмах к Булгарину.
Наши ошибки, если это ошибки, определены нашим прошлым. Нам трудно заново перерешать все, и иногда, совершая огромные перевороты, мы ошибаемся в том, что кажется нам очевидным, не требующим усилия.
Книги становятся живыми, после того, как они написаны. Часто переделать их почти невозможно. Тынянов сейчас знает много больше про Кюхельбекера и Грибоедова и умеет больше, чем тогда, когда начал писать романы. Но «Вазир-Мухтар» уже живет и уже умер. И не может быть переделан, вероятно, хотя Тынянов в последнем издании романа выкинул кусок о царевичах, сидящих с кучером на кухне Грибоедова.
Это место документально, но документ написан самим Грибоедовым. Царевичи это враги, соперники, и документ характеризует намерение Грибоедова.
Грузинские царевичи хорошо переводили французские стихи, и это были люди иной культуры, чем Грибоедов, а не низшей культуры.
Сюжет романа «Смерть Вазир-Мухтара»
Сюжет исторического романа связан тем, что фабула, основное действие, событие предсказаны историей. Так в историческом фильме Эйзенштейн мог для создания мажорного конца только выбрать момент перерыва действия и кончил на том, что броненосец «Потемкин» проходит мимо эскадры.
Исторические романисты в поисках сюжетной свободы часто строили роман на неисторическом герое, на герое недокументированном, иногда объясняя им события.
Классическим примером можно считать Дюма.
Чаще в историческом романе герой является наперсником исторического лица.
Роман Тынянова не имеет подсобных вводных героев. Он документирован целиком. Изобилие закрепленных точек, прослеженность всего хода предсказывают развитие действия.
Роман построен поэтому несколько иначе.
У Гёте в «Страданиях молодого Вертера» герой погибает от самоубийства. На втором плане романа есть сумасшедший от любви и убийца из-за любви. По мысли Гёте, это другие, тоже безнадежные решения вопросов. Они отводят возможность побочных решений той жизненной задачи, которую задает Гёте своему времени.
В романе Тынянова сюжет построен на проекции определенного положения на другое положение.
Сюжет задается, его рисунок вскрывается вступлением к роману.
Его первая фраза:
«На очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой».
Грибоедов человек уничтоженного поколения. Человек без любви и дружбы, узнающий себе подобных, тоже тогда не добитых на площади, узнающий в толпе.
Часто не принимаемый ими.
Грибоедов решен как тип своего времени во всех возможностях.
Он изменил Ермолову. Сам Ермолов мечтает о победе над Россией. Ермолов пораженец.
«Старик раскрыл папку и вынул карту. Карта была вдоль и поперек исчерчена.
Глядите, поманил он пальцем Грибоедова, Персия. Так? Табриз та же Москва, большая деревня, только что глиняная. И опустошенная. Я бы на месте Аббаса в Табриз открыл дорогу, подослал бы к Паскевичу людей с просьбой, что, мол, они недовольны правительством и, боясь, дескать, наказания, просят поспешить освободить их Так?.. Паскевич бы уши развесил Так? А сам бы, и он щелкнул пальцем в карту, атаковал бы на Араксе переправу, ее уничтожил и насел бы на хвост армии
Грибоедов смотрел на знакомую карту. Аракс был перечеркнут красными чернилами, молниеобразно.
На хвост армии, говорил, жуя губами, Ермолов, и разорял бы транспорты с продовольствием.
На хвост армии, говорил, жуя губами, Ермолов, и разорял бы транспорты с продовольствием.
И он черкнул шершавым пальцем по карте» (с. 23).
Ермолов и Грибоедов повторены Самсон-Ханом, генералом русских изменников. Поэтому его ненавидит Грибоедов. Он возможность грибоедовской измены. То предательство, которое испытывает Грибоедов от русского правительства, будущая гибель Грибоедова предупреждены отражением его в лейб-гвардии Преображенского полка поручике Вишнякове русском агенте на Востоке.
Между Самсон-Ханом и Грибоедовым стоит разговор в палатке, разговор солдат, среди которых и сосланные декабристы, бывшие друзья Грибоедова.
Солдаты говорят о Самсон-Хане, о бегстве и освобождении.
Грибоедов повторен Чаадаевым, живущим среди призраков, выключившим себя из жизни совсем. «Это еще одно возможное решение. Мир, в котором живет Грибоедов, мир победителей. Они выиграли битву на холодной площади. Они выскочки.
Первый выскочка среди них Николай.
Грибоедов среди них полупризнан и предан.
Грибоедов сам литературно определен той холодной площадью.
Теперешняя литература уже чужая. Пушкин человек чужой породы. Есть возможность, казалось бы, для Грибоедова уйти в литературу, но он проигрывает сражение во время чтения своей трагедии. Он кончается здесь. Слава не состоялась. Сенковский уже не боится Грибоедова.