Состав шибко пробежал мимо.
По улице слона водили, как видно, напоказ! сказал Слободкин солидным басом сквозь ветер».
Какой сложный путь реализации метафоры. Конечно, это сделано сознательно, почти что на рецензию, для того, чтобы рецензент ошибся и напал или вступил в роман в охраненной зоне.
Для Катаева самого слон шутка. В переставленной главе он пишет, что слона не было.
Но слон был.
Слон родился от неосвоения пространства стройки.
Но взбесившиеся метафоры не живут в романе. В романе не видно закона их распределения.
Есть очень хорошие образы, любопытные описания.
«Был май. Одно дерево отстало. Оно остановилось в недоумении по колено в большой воде. Оно поворачивало голову вслед мигающему поезду, цветущее и кудрявое, как новобранец».
Это хорошо сделано. Но чье это восприятие?
Лучшие образы романа в романе не помещены, но так убедительны, что тянут к себе внимание.
«Буксирный пароход борется с непомерно выпуклой водой.
Вода вздулась, как невод. Вода блестит светлыми петлями сети. Сеть кипит. Сеть тащит запутавшийся пароходик Он бьет плавниками, раздувает красные жабры, выгибается. Его сносит под мост».
Пароход сделан так реально, и сетчатое освещение на воде от утреннего солнца так видишь, вода так тянет пароход, что это уводит читателя от поезда.
Ветры образов дуют из романа, а не в роман.
Быстро работающие люди не разделены и не характеризованы в романе способом видеть вещи.
Это дерево дерево автора.
Но рядом американец, правда, американец-писатель, на заводском озере видит, что это не озеро, а пол-озера, что его рисунок отрезан плотиной, и видит, что у купающихся ноги, сокращенные преломлением воды и окрашенные водой, кажутся лягушачьими лапами.
Лягушачьи лапы сами по себе нам не нужны. Что они дают для американца?
Тепляк дан со смещением масштабов. В нем огнетушитель кажется тюбиком для зубной пасты. И это не то восприятие автора, не то восприятие прораба и десятника.
А дальше сбивается в масштабах домны и чернильницы Налбандов.
Это дежурный инженер стройки. Он затяжелен в романе не ботинками, как Корнеев, и не едою, как Маргулиес, а двойной игрой. Он играет в большевика, который понимает и не признает старую культуру.
На самом деле он автор фразы: «Строительство не французская борьба». Он враг быстроты, он не решается на нее, хотя и хочет взять ее для славы. Но так она не берется, потому что это не французская борьба.
Но, может быть, его мало в романе, он не выдерживает того места, где он должен осуществить сюжет?
А сюжет осуществляют не все в романе.
Сюжет, как и образ, не внешняя часть произведения, это не арматура, которая заливается потом бетоном. Благодаря сюжету изменяется жизнеотношение внутри романа.
Сюжет поворачивает героя.
У Катаева, несмотря на удвоение психологии героев, удвоение традиционное, герои не круглые, неспособные к превращению, хотя соблазненный сыном кулака рабочий-татарин и прибегает на стройку в решительный момент.
Герои не драматичны, поэтому образы не входят в роман.
У инженера Налбандова есть ошибка в масштабе, но нет колебаний. У него есть усталость, отказ от этого мира, нашего мира, соединенного масштабами. Это имеет эмоциональный тон.
Но рядом тут же в романе даются образы, как будто потерянные из писательского кармана.
Катаев не верит в заинтересованность читателя прямым делом своего романа. Он удваивает психологию героев, у каждого второе дело.
Маргулиес построен на том, что он все время забывает поесть, вся его линия затоплена мыслью о котлете.
Корнеев все время думает о чистоте своих покрашенных ботинок. Это много для Корнеева, потому что у него на руках еще забота об уезжающей женщине.
Бригадир Ищенко, цепко перебирающий маленькими босыми ногами, круглый, хорошо поставленный в роман бригадир, закреплен в романе рождением ребенка.
Все герои пришиты в романе двойным швом так, как прошивается американская прозодежда со многими карманами.
А в карманах у них насыпаны цифры, сведения.
Роман одиаграммлен, как будто художница Шура прошлась по роману после Катаева.
А между тем или «а в это время», как говорят, в романе действительно живут два человека: Феня, которая приехала рожать к мужу, или, вернее, приехала закрепить свое положение в жизни рождением, и женщина, уезжающая от прораба.
Феня приехала в роман и на стройку умело, без образов, или с такими образами, которые нужны для нее. Она обживает стройку.
Клава уезжает, наполняя международный вагон бестолковым и правдоподобным шумом.
Попадая на упругий линолеум международного вагона с знакомым подстаканником и тяжелой пепельницей и дрожащим столиком, Клава уезжает из романа такой правдоподобной.
Почти не виден параллелизм Фени и Клавы женщины здешней, магнитогорской, и женщины чужой.
Они и американец, сперва данный условно, но умирающий тревожно, хотя и литературно, умирающий с некоторой опытностью, они втроем удача романа.
И есть в романе сын кулака и середняк, который перестраивается, и совершенно сослепу вставленный казак, который читает духовные песни, изображая то враждебное окружение, в которое поставлено все строительство.
И середняк понимает (и читатель этому не удивляется) роль кулака и кулацкого сына. И сам кулацкий сын сообщает середняку, что он кулацкий сын, читая письмо. Середняк-нацмен возвращается на строительство, и сын кулака бежит с коробкой спичек поджечь.
Все это не сделано, и все это в несделанном виде нуждается в хорошем ветре, который выдул бы все это в этом виде ко всем слонам.
Литература вещь живая. Удачи и неудачи в ней неразличимы.
Ошибкой или поступком Катаева является, что он брал тему в лоб и имел в результате удачи не там, где их ждал.
Нашей общей судьбой является то, что Катаеву так трудно использовать свое старое уменье сравнивать вещи и освещать их сопоставлениями в романе, написанном о людях, с образами которых не учила нас обращаться литературная традиция.
Об историческом романе и о Юрии Тынянове
Вступление
«Кюхля» и «Смерть Вазир-Мухтара» предводительствуют отстающей от них толпою исторических романов.
Эта толпа говорит голосом истории, но чаще бормочет, сращивая отдельные строки мемуаров.
В окрестностях толпы есть люди, которые не знают, что произошло в центре, что происходит впереди, толкутся на краю и стараются заглянуть через головы более счастливых.
В этой толпе есть монтажные сводки высказываний о писателях, сводки наивные, потому что сводятся разнохарактерные, разнонаправленные и разнопроизошедшие анекдоты.
Ольга Форш, Алексей Толстой и Чапыгин с пестрыми героями, с самыми пестрыми, с самыми цветными, невероятными, и впереди них отдельный, печальный Кюхля и друг его Вазир-Мухтар.
Уже совершилось превращение, и новый взгляд на Кюхельбекера и Грибоедова, новое отношение к архаистам, к группе революционных писателей, хотевших высказать себя, боровшихся с победителями-карамзинистами, сложно с ними соотнесенными, этот взгляд победил без сражения и занял поле, и поле это не определено на карте.
Глава об историке литературы
Я работал над книгой «Материал и стиль в романе Льва Толстого «Война и мир».
В книге я попытался использовать карикатуры, для того чтобы показать, как воспринимался роман при его первом появлении.
Думал и думаю сейчас, что «Война и мир» роман политический, что там дело идет о Крымской кампании. И Наполеон III истинный враг Толстого, истинная его цель в нападении.
Одновременно я занимался вопросом об источниках романа. Нашел карикатуру 1868 года, под карикатурой было подписано: «Литературные источники и художественные оригиналы, послужившие автору материалами при создании эпопеи».
На карикатуре был изображен пишущий человек, пол около письменного стола был завален книгами, на книгах было написано: «Рославлев, или Русские в 1812 году», «Леонид, или Некоторые черты жизни Наполеона» Зотова, «Аглицкий милорд Георг» и французские: «Я люблю тебя» и т. д.
И «Рославлев» и роман Зотова были в библиотеке Льва Николаевича Толстого. «Аглицкий милорд» дан для снижения.
Карикатура мне была нужна.
Когда книга была издана, я показал карикатуру Тынянову. Юрий Николаевич взял, посмотрел и сказал: «Толстой сидит спиной, лица его не видно. Лицо его было, значит, неизвестно карикатуристу. Он был новым человеком в литературе. Конторка стоит перед камином. На камине фигурки. Справа в позе Наполеона I стоит Наполеон III в треуголке».
Действительно он стоял, наклонивши голову. Он был мне нужен, а я его не видал.
В книге «Как мы пишем» Тынянов писал о своем недоверии к документам. Документ очевиден, но часто врет. Документ нужно уметь читать.
Тынянов умеет читать документ.
Есть в книге «Архаисты и новаторы» у Юрия Николаевича разбор тайной полемики между Катениным и Пушкиным. Вокруг имен Катенина и Пушкина мало документов. Их литературная политическая борьба не была вскрыта.
«Совершенно явный личный смысл вложен в «Элегию» (1829). Герой элегии Евдор; в картине ратной его жизни и «отставки» легко различить автобиографические черты. Место это по политической смелости намеков стоит того, чтоб его привести:
Сам же Евдор служил царю Александру
Верно бы царь наградил его даром богатым,
Если б Евдор попросил; но просьб он чуждался.
После ж, как славою дел ослепясь победитель,
Клита убив, за правду казнив Каллигфена,
Сердцем враждуя на верных своих македонян,
Юных лишь персов любя, питомцев послушных,
Первых сподвижников прочь отдалил бесполезных,
Бедный Евдор укрылся в наследие предков
(Любопытна здесь игра на самом имени Александра.) Идеал поэта дан в стихах:
Злата искать ты мог бы, как ищут другие,
Слепо служа страстям богатых и сильных
. . . . жар к добродетели строгой,
Ненависть к злу и к низкой лести презренье.
Автобиографичны и литературные неудачи Евдора:
Кроме чести, всем я жертвовал Музам;
Что ж мне наградой? зависть, хула и забвенье.
Льстяся надеждой, предстал он на играх Эллады:
Демон враждебный привел его! Правда: с вниманьем
Слушал народ
но судьи поэтов
Важно кивали главой, пожимали плечами,
Сердца досаду скрывая улыбкой насмешной.
Жестким и грубым казалось им пенье Евдора.
Новых поэтов поклонники судьи те были
Юноши те предтечей великих не чтили
Друг же друга хваля и до звезд величая,
Юноши (семь их числом) назывались Плеядой.
В них уважал Евдор одного Феокрита.
Все это очень прозрачно. Катенин в 1835 г., в письме к Пушкину, указал, кого он разумел под именем Феокрита. Единственно уважаемый Феокрит был Пушкин. Катенин пишет в 1835 г. Пушкину: «Что у вас нового, или лучше сказать: у тебя собственно? ибо ты знаешь мое мнение о светилах, составляющих нашу поэтическую Плеяду, в них уважал Евдор одного Феокрита <>» («Архаисты и новаторы», с. 161 162).