Сетка! Сетка держит Бабеля в определенной эпохе, среди определенных, неточно увиденных вещей.
Сегодня мир проще. И не нуждается как будто бы в жароповышающем.
Обыкновенно Бабель работает тщательно. Это доказывается тем, что он работал медленно. И первое время Бабель в общем ошибался мало, и его держала еще живая школа.
А сейчас он ошибается, как ребенок.
Идет оспопрививание: «Разрешите вас уколоть, сказала ему Юдифь и взмахнула пинцетом» («Конец богадельни»).
Напрасно она это сказала пинцетом не колют, им щиплют, а для надреза применяется ланцет, которым, вероятно, и работала Юдифь.
Ланцетом не колют, а делают насечки. Это разная техника работы.
Для того чтобы придать реальность движению, проще всего заставить человека запнуться. Для того чтобы придать характерность речи, легко сделать речь неправильной. Это самый общедоступный трамвайный путь.
В рассказе «Иван-да-Марья» фигурирует маузер. С некрашеной ручкой. Обойма маузера плоская и тоненькая, как жестяная спинка скоросшивателя.
Мне кажется, что она входит в магазинную коробку при заряжении.
В рассказе Бабеля человек убивает из маузера.
«Коростелев еще что-то хотел сказать, но не успел, вздохнул и упал на колени. Он опустился к колесам тачанки, лицо его разлетелось, молочные пластинки черепа прилипли к ободьям.
Макеев, пригнувшись, выдергивал из обоймы последний застрявший патрон».
Заминка, которая произошла в маузере, стилистическая, она здесь нужна для реальности. Это та лишняя подробность, которую наизусть ставят в реалистической вещи, но она поставлена неверно, потому что не увидена вещь.
Это ошибочно, как детали вырождающихся архитектурных памятников.
В большом настоящем искусстве всегда кризис. Кризис в самом методе.
На сегодня мы его видим хотя бы в том, что ошибки наши стали похожими{261}.
Сюжет и образ
I
Если писать о современниках, то количество знакомых, друзей быстро уменьшается и мир вокруг тебя пустеет, как буфет.
Писать о качестве сейчас как-то не принято, качество у всех самое хорошее.
Говори про меня, что хочешь, сказал мне раз ныне умерший великий поэт, только не говори, что моя последняя книжка хуже, чем предпоследняя.
А между тем ощущение самодовольства, ощущение сделанности неправильное ощущение для поэта и прозаика. Вероятно, так и было всегда и всегда казалось, что литература не выходит, что идет литература под гору, а между тем рождался эпос.
Можно было бы подобрать примеры на каждый год, привести статьи из журналов, где рядом со стихами Фета, с романами Достоевского печатались статьи о неудачах.
Ощущение неудачи в то же время ощущение молодое, хорошее. Так в юности кажется нам, что дальше будет лучше, еще лучше и еще интереснее.
Проходят года, и человек начинает беречь сделанное, жить с переиздания.
Я мечтаю о настоящей легкости, о пересмотре сделанного, о восстановлении ощущения, что наши литературные успехи впереди нас.
Мне говорил Хлебников, что важна работа, а не сделанное, что сделанное это стружки.
Мне говорил Блок, что от меня первого услышал настоящий разговор о поэзии, профессиональный разговор, но то, что я говорю, хотя и верно, но поэту знать вредно.
И мне хочется говорить о сегодняшней литературе, и не верю я, что это вредно, что это опасно. А если расходятся мои пути с путями людей, о которых я напишу, то будем петь старую песню: «Пропадайте те дорожки, по которым я ходил».
Когда начинают говорить о качестве литературы, то говорят:
Вот напишите статью об эпитете.
Эпитету везет.
Эпитет существует и как будто не вреден.
Или говорят:
Напишите статью о языке.
Тут всякий понимает, что язык должен быть хорошим.
Но такую статью писать не надо, хотя и возможно на момент обособить какую-нибудь сторону вещи.
Даже в животноводстве есть, кажется, учение о взаимно связанных признаках.
В искусстве элементы, если в нем можно говорить об элементах, взаимно обусловлены, взаимно заменимы и определяются одним процессом, хотя генетически, по происхождению, очень часто разнородны и разновременны.
Они определяются одним процессом, но связываются в самом процессе. И литературное произведение, как кажется мне, всегда приступ и никогда не полная удача.
Внутренние движущие силы, крутящий момент конструкции разрушает ее и побуждает к пересозданию.
Они определяются одним процессом, но связываются в самом процессе. И литературное произведение, как кажется мне, всегда приступ и никогда не полная удача.
Внутренние движущие силы, крутящий момент конструкции разрушает ее и побуждает к пересозданию.
Консонанс рифмы, то, что называется образом, то, что называется сюжетом, находятся внутри произведения, придя в него со своими традициями, переключаясь в своем значении.
Когда Толстой начинал «Смерть Ивана Ильича» этим заглавием и описанием похорон или когда Леонид Андреев в рассказе «Губернатор» говорил, что «губернатор за два дня до своей смерти», то они снимали одну из особенностей сюжета его изначальную неразрешенность, и несущими частями конструкции становились другие части произведения.
Сколько борьбы было вокруг литературного языка, как боролись за то, чтобы не был он литературным, как разрушал его Толстой своими «что» и «который» и Достоевский своими повторениями.
Сейчас литературный язык ошлаковел и косноязычие Толстого стало языковым танцем Фадеева. А музыка Толстого ушла.
Образ, метафора. Про нее нужно спросить всегда: для чего образ?
Образ, сравнение не единственный прием искусства и прием, чрезвычайно переключающийся, разносмысленный. Без сравнений писал Дюма. Толстой заменял сравнения своеобразной тональностью ви́дения героев, объясненной их взволнованностью.
Сейчас на Западе, освободив литературную речь от качки правильно грамматически построенной фразы, создают образ из новой логики следования понятий и из нового ракурса виденья.
Образ не приближает, не объясняет предмет, но вносит в него дополнительные качества.
II
Ветхий чертеж
неизвестно чей
Первый неудавшийся проект кита.
МаяковскийРоман Валентина Катаева «Время, вперед!» сделан так: вначале пропущено посвящение и первая глава, которая по пушкинско-стерновской традиции передвинута в конец.
Вместе с ней как будто передвинута и основная коллизия романа: борьба за скорость и аргументы против скорости, против опережения времени.
Борются два инженера. Но убыстритель Маргулиес позвонил и справился о скорости в Москве, и ему протелефонировали статью из газеты «За индустриализацию».
В этой статье, данной в романе, вопрос о качестве решен, решен оптом{262}.
Второй раз решается тот же вопрос уже в самом романе. Качество цемента можно определить только через семь дней. Через семь дней раздавливают контрольные кубики и Маргулиес оказывается победителем. Но сюжетное напряжение уже снято. Узнает не читатель, узнает отрицательный герой, который за семь дней тоже мог бы прочесть газету.
Сильно построенный роман, быстрый роман, в котором время все время пересекает действие, как пути и поезда пересекают стройку. Роман сюжетно прост и сюжетно не напряжен. Роман раскрашен образами и прокомментирован цифрами.
Катаев населил свой роман образами так, как Шура-художница обвешала стройку плакатами.
«Черепаху, клячу и велосипед окружал одинаковый ландшафт фантастически яркие папоротники, исполинская трава, карликовый бамбук, красное утопическое солнце».
Но этот неправдоподобный пейзаж Шуры был ближе к делу, чем образы Катаева.
Катаев написал «Растратчиков» роман легкий. Там люди, сорвавшиеся со своего места, не могли найти нового интересного места. Старая проститутка, которая преследовала их, как будто изображает неизбежную скуку.
Они бегут по ровной земле, в которой нельзя закопаться.
Если бы не приключение с киноактерами, которые, изобразивши старую жизнь, не пожелали разойтись, то роман рассказывал бы очень интересно, как неинтересно живут люди. Приключение, хорошо придуманное, разрушает строение романа, но роман удачный.
«Время, вперед!» изображает людей внутри жизни.
«Растратчики» это рыба на зеркале. В эту блестящую поверхность нельзя нырнуть.
Герои «Время, вперед!» живут внутри жизни.
Уменье дышать в новом материале новое уменье. Для этого материала нужно иметь не жабры, а легкие. Но роман Катаева дышит кислородными подушками образов.
Большое неравенство сюжета, большая его неразрешенность отсутствует. Роман двигается старым умением автора.
Это стройка, заваленная образами.
В одном месте образ даже взбесился, конечно, с разрешения Катаева.
Лучший образ в романе это ветер, ветер, который сквозняками выкидывает легкие портьеры в гостинице, ветер, который превращается в буран.
Лучший образ в романе это ветер, ветер, который сквозняками выкидывает легкие портьеры в гостинице, ветер, который превращается в буран.
Ветер, как булавками, пришпиливает все действие романа на розу ветров.
Роман парусится.
Буря мешает строительству, и все же ветер не врос в роман, а только разместился в нем. И вот во время бури взбесился слон.
Ветер надувал его уши, как паруса. Слон в цирке отбивался от пыли хоботом. Слон сорвался и побежал по строительству.
Он вбежал в роман, пытаясь населить его. Бежал эстетическим, экзотическим образом, пытаясь освоить новый мир так, как строительство осваивает свою площадку.
Связи в романе достигаются тем, что люди встречаются у одной бетоньерки, связи достигаются тем, что писатель, введенный в роман, ощущает бессвязность вещей, рассматривая строительство в бинокль. И знает о связях меньше, чем знает читатель.
Буря. Слон бежит навстречу героям романа, чтобы они его увидали.
Герои едут на паровозе.
«Легкой, упругой, длинной иноходью пронесся в черном облаке слон с прикованным к ноге бревном. Бревно прыгало по кочкам, по насыпям, по штабелям материалов.
Слон остановился, как вкопанный, на переезде. Паровоз обдал его дымом, паром, свистом, жаром железной копоти.
Слон шарахнулся в сторону, сбежал в котлован и напоролся на экскаватор.
«Марион-6», весь окутанный бурым дымом, стоял с опущенной стрелой и ковшом, вгрызшимся в почву.
Слон оцепенел, по колено в рыхлой глине.
Он растопырил уши и поднял хобот.
Экскаватор загремел цепью и поднял вверх стрелу.
Слон затрубил.
Экскаватор свистнул.
Так они стояли друг против друга с поднятыми хоботами, два слона, один живой, другой механический, и не хотели уступить друг другу дорогу.
И у живого слона дрожали раздутые ветром уши и дико блестели налитые кровью, маленькие, подвижные, как мыши, сумасшедшие глазки.