Пьяный корабль. Cтихотворения - Артюр Рембо 12 стр.

XXI. Мистическое

На круче откоса ангелы взвили одежды свои шерстяные в траве изумрудно-стальной.

Огневые луга взмывают до самой вершины. Слева гребень холма истоптали побоища и убийства, и зловещие слухи струятся отсюда по склону. А справа, к востоку, над гребнем стоят путеводные вехи.

И в то время как все верхнее поле картины сплошная неистовая круговерть ревущих раковин и ночей человечьих,

Цветение нежное звезд и небес и всего остального катится под откос, как корзинка, прямо на нас, превращаясь внизу в голубую цветущую бездну.

XXII. Заря

Я обнял летнюю зарю.

Ничто еще не шелохнулось на фасадах дворцов. Вода стояла. Кочевья тени не покидали лесную тропу. Я шагал, пробуждая живые и влажные дуновенья, и каменья взглянули, и крылья раскрылись бесшумно.

Первым соблазном был на тропинке, уже усеянной свежими и бледноватыми вспышками,  цветок, назвавший мне свое имя.

Я улыбнулся белесому вассерфалю, который пенился в пихтах: на серебристой верхушке распознал я богиню.

Тогда я сорвал, один за другим, все покровы. В аллее, размахивая руками. Равниной, где выдал ее петуху. В столице она уносилась среди колоколен и куполов, и я гнался за ней, как нищий, по мраморным набережным.

Где тропа поднималась, у лавровых зарослей, я обвил ее собранными покровами и слегка ощутил ее исполинское тело. Заря и дитя рухнули в гущу зарослей.

По пробуждении стоял полдень.

XXIII. Цветы

С уступа в золоте средь шелковистой тесьмы, дымного флёра, зеленых бархаток и кристаллических дисков, чернеющих, точно бронза на солнце,  вижу я, как раскрывается наперстянка на ковре филиграней из серебра, глаз и локонов. Монеты желтого золота, рассыпанные по агату, столбы акажу, несущие свод изумрудов, букеты атласные в белом и тонкие лозы рубина обступают кольцом розу влаги.

Будто некий бог снежные формы, огромные голубые глаза,  море и небо к террасам мрамора влекут толпы юных и пышущих роз.

XXIV. Тривиальный ноктюрн

Порыв дырявит оперные бреши в занавесках,  срывает колыханье ржавых крыш,  рассеивает кромки очагов,  перемежает ставни.  По стеблю винограда, опершись ногою на какую-то горгулью,  я спустился в карету, эпоха которой довольно ясна из выпуклых стекол, из дутых панно и фигурных диванцев.  Похоронный фургон моих снов, одиноко, пастуший шалаш моего скудоумья, мой транспорт выворачивает вдруг на пышную обочину растаявшей большой дороги; и в правом сколотом углу окна кружатся бледнолунные фантомы, листья, груди;

 Картину застилает зеленью и синевой густой. Неподалеку срыв булыжной груды.

 Теперь иди, высвистывай грома, пускай Содомы и Солимы и армии, и яростных зверей.  (Возничий и приснившиеся звери не встрепенутся ль под удушливыми рощами, чтобы меня вдавить по самые глаза в источник шелковый.)

 И нас отправили исхлестанных сквозь хлюпающий ток и разливанное питье, катиться на бульдожий лай

 Порыв рассеивает кромки очага.

XXV. Морской пейзаж

XXVI. Зимний праздник

 И нас отправили исхлестанных сквозь хлюпающий ток и разливанное питье, катиться на бульдожий лай

 Порыв рассеивает кромки очага.

XXV. Морской пейзаж

XXVI. Зимний праздник

Каскада звон чуть в стороне от опереточных конструкций. Гирлянды продлевают, переливаясь, как Меандр,  закатные багрец и зелень. Причесаны под Первую империю горациевы нимфы.  Сибирский хоровод.  Кита́янки Буше.

XXVII. Тревога

Возможно ли, что Она мне простит устремления постоянно ничтожимые,  что спокойный конец искупит периоды скудости,  что день успеха нас усыпит над позорищем нашей роковой неспособности?

(О, пальмы! алмаз!  Любовь! сила!  превыше всех радостей и венцов!  всячески, повсеместно,  Демон, бог,  юность этого существа: я!) Что прихотливости научной феерии и движения социального братства дороги как растущее возмещение искренности первозданной?..

Но Вампирша, при которой мы паиньки, велит нам развлекаться тем, что даёт, а иначе пусть будем посумасбродней.

Катиться под ссадины, сквозь воздух томящий и море; под бедствия, сквозь тишину вод и воздуха, смертоносных; под пытки смеющиеся, в их свирепо штормящую тишину.

XXVIII. Метрополитен

Из бирюзы пролива в морях Оссиана на оранжевый и розоватый песок, омытый винными небесами, ступили и пересеклись кристаллические бульвары, заселенные тотчас молодыми и бедными семьями, которые кормятся у зеленщиков. Никакой роскоши.  Город!

Из смоляной пустыни бегут напрямик в беспорядке под мглистыми пеленами, чьи жуткие свитки наслаиваются в небе, которое мнется, кукожится и ниспадает сплошной черной марью, самой Зловещей, какую способен в трауре создать Океан, каски, лодки, колеса, холки.  Сражение!

Подними голову: этот мост деревянный и выгнутый; последние вертограды Самарии; эти маски в румянах под фонарем, исхлестанным в стылую ночь; придурковатая, в шелесте платья, ундина у речного ската; светящиеся, средь гороховых стручков, черепа; и множество прочих фантасмагорий,  деревня.

Дороги, теснимые оградой и стенами, откуда рвутся кущи в простор, и свирепые цветики, которым носить бы имя сердец и сестер, так их булат остер,  вереницы, феерия аристократий за рейнских, японских, гуарани, еще способных воспринимать музыку древних,  и тут же харчевни, больше уж им не открыться; и тут же принцессы, и, если ты не совсем изнемог, наука о звездах,  небо.

Поутру, когда вы с Ней барахтались в снеговых блестках,  зеленые губы, льды, черные стяги, и голубые лучи, и пунцовые запахи солнца на полюсах,  твоя сила.

XXIX. Варварское

По забвении дней и сроков, и стран, и существ

Вымпел, кровоточащее мясо над шелком морей и арктических цветиков (их нет в природе).

Воспрянув от прежних фанфар геройства которые все еще барабанят нам в сердце и в мозг,  вдали от былых убийц.

 О, вымпел! кровоточащее мясо над шелком морей и арктических цветиков (их нет в природе).

Сладость!

Льются костры в хлесте инея,  Сладость!  искры в каскаде алмазных вихрей, который рвется из сердца земного, вечно обугленного ради нас О, мир!

(Вдали от прежних убежищ, огней, какие пышут, какие слышишь.)

Костры и накипи. Музыка, разворот пучин и удар льдин о звезды.

О, Сладость, о, музыка, мир! И там вот фигура, испарина, глаза и волосы, на лету! И белые слезы, вскипая,  о, сладость!  и голос женский со дна вулканов и арктических гротов.

Вымпел

XXX. Распродажа

Продается весь хлам, что не распродан евреями, все, что не распробовано ни злодейством, ни благородством, все, что осталось неведомо для окаянной любви и кромешной честности масс; что не должны распознать время и наука.

Возрожденные Голоса; братское пробуждение всей хоральной и оркестральной мощи вкупе с сиюминутным ее приложеньем; единственная в своем роде возможность высвобождения чувств!

Возрожденные Голоса; братское пробуждение всей хоральной и оркестральной мощи вкупе с сиюминутным ее приложеньем; единственная в своем роде возможность высвобождения чувств!

Продаются бесценные Тела, независимо от расы, принадлежности к миру, полу, потомству! Сокровища на каждом шагу! Бесконтрольная распродажа алмазов!

Продаются анархия массам, неискоренимая пресыщенность высокомерным знатокам, жестокая смерть верующим и любовникам!

Продаются пристанища и кочевья, безупречные спортивные состязанья, феерии и житейские блага; продается творимое ими грядущее, гул его и напор!

Продаются прилежность расчетов и неслыханные взлеты гармонии. Непредсказуемые находки и сроки, мгновенная одержимость.

Безрассудный и бесконечный порыв к незримым великолепьям, к усладам, непостижимым для чувств,  и его тайны, гибельные для любого порока,  и его устрашающее для толпы ликованье.

Продаются Тела, голоса, неизмеримое и неоспоримое изобилье, все то, чего вовеки не распродашь! Торговцы не кончили распродажу! Лотошникам хватит работы еще надолго!

XXXI. FaIry

Ради Елены слились странные соки в девственном сумраке и невозмутимые светочи в звездном безмолвии. Жар лета был вверен птицам немым, а неизбежное равнодушье бесценной ладье похоронной, чьи уключины мертвые страсти и выдохшиеся ароматы.

Потом в свой черед запели жены дровосеков под рокот ручья в лесу разоренном, бубенцы коров зазвенели под оклик долин и крики степей.

Ради ее младенческих лет содрогнулись меха и тени и бедняцкие спины, и легенды небес.

И очи ее и пляска превыше брызг драгоценных, превыше холодных влияний, превыше услад неповторимого места и мига.

XXXII. Война

Ребёнком случились небеса, отточившие мне зрение; и всевозможные черты добавились в мой облик. И все Явленья всколыхнулись.  Теперь извечная уклончивость мгновений и бесконечность математики гонят меня по миру, изнуряя всеми видами житейских преуспеяний, я уважаем за странность детства и непомерность отклонений.  Мне видится война, по праву иль по силе, где замыслы непредсказуемы.

Всё это не сложнее музыкальной фразы.

XXXIII. Юность

I

Воскресенье

Расчеты в сторону, неуклонимое сошествие небес, приход воспоминаний, сеанс ритмичности охватывают дом, и голову, и область духа.

 Срывается конь, беговая дорожка и мимо посевов, и реденьких рощиц, истыкан угольной чумой. Несчастная женщина, как из романа, неведомо где, вздыхает о невероятных разлуках. Бандиты в томлении после грозы, попойки и ран. И дети глотают проклятия по-вдоль реки.

 Вернемся к ученью под шум разрушительной стройки, растущей и зреющей в массах.

II

Сонет